Глава 4. Поцелуй для мары
Море осталось за чертой из плоских камней, наслаивавшихся друг на друга огромными чешуями. Вода не пыталась перебраться через эту ограду, брезгуя ступать на осклизлый берег. И конские копыта проваливались в месиво из желтоватого жира, разложившихся водорослей и осклизлой древесины.
Конь ступал медленно, то и дело встряхивая головой, и тогда поводья гремели. Конь вываливал лиловый язык и шевелил им, собирая с морды капли гнили.
Всадник ежился. Мокрая рубаха его облепила тело, и кожа проступала розовыми проплешинами. Кое-где начавшая подсыхать ткань покрылась соляными разводами или же бурыми кровяными пятнами. Впрочем, Варга подобные мелочи беспокоили мало, как и кости кораблей, которых обильно было на этом берегу.
— Здравствуй, милый друг, — Мара взобралась на драконью голову, почти целую, сохранившую даже яркую боевую раскраску. И подведенные алым глаза глядели на Варга пристально. — И не передать словами, как рада я видеть тебя!
— Неужели? — приподнявшись на стременах, Варг протянул руку. — Если так, то обними меня.
— Может, сразу поцеловать?
— Если хочешь.
Она туманом скользнула в объятья и приникла к губам, спеша вытянуть потаенное. И пальчики уже проникли в грудь, сжали сердце.
Не стучит.
Молчит.
Как в ночь после снежной бури. Снега лежали белы-белехоньки, и луна щедро их серебрила. В них же, как во фризское зеркало, гляделось небо. Рябое от звезд, оно было прекрасно. Спеша соответствовать, принарядились ели, и лишь осины по-прежнему мечтали о весне.
Варг шел. Он ступал по серебру и теням, его измаравшим, и плетеные снегоступы давили наст, оставляя круглые смешные следы.
Варг шел. Он видел дома и чуял дым. Он слышал, как скользят по небу совы, и как звенят серьги в ушах Сольвейг, дочери бонда. И ее голос слышал, мягкий, как свежевыпавший снег. Он не терялся среди других голосов, лая собак и рева скотины.
Варг шел, и два клинка за его спиной напоминали о том, что надлежит сделать.
— Тебе не обязательно убивать их всех, — сказал Вёрд. Как обычно, он появился без предупреждения, и теперь держался в стороне. Он шел, смешно переваливаясь с ноги на ногу, слегка увязая в рыхлом снегу. Куртка из шкуры белого медведя защищала его от ветра и ко всему делала почти неразличимым на белом же снегу.
Как и самого Варга.
— Тебе совсем не обязательно убивать их всех.
— Я дал слово.
— Кому?
— Богам.
— А они есть? — Вёрд вывернул голову и уставился на небо. — Ты и вправду думаешь, что они есть?
— Да. Наверное. Не знаю.
— На юге появился новый бог. Ему ставят кресты и жертвуют души. На севере обретаются Ибмел, Маддар-акко, Бьегг-Олбмай…
— И что?
— Ничего.
Вёрд растворился среди теней, оставляя Варга наедине с растревоженными мыслями. А пряжа ночи становилась тяжелей, гуще. И змеевым следом вилась по ней песня Сольвейг.
Не обязательно убивать всех…
За оградой ярились псы, заслышавшие чужака, и рабы-трэли выглядывали из укрытий, лица их были черны, как кровь земли, и оттого трэли походили не на людей, но на существ из йабми-аимо, запредельного мира. Его Варг рисовал последним. И старый нойда, который умел говорить с мертвецами и читать будущее по заячьему следу, сказал, что йамби-аимо вышел хорош. До того хорош, что и бубен трогать страшно.
Варг обещал не трогать. Без особой надобности.
Время ли?
Варг остановился. Присев на корточки, он завозился с веревками, выпутываясь из снегоступов, а когда встал, то увидел человека с рыжей бородой.
Человек держал щит и меч, но не спешил бить.
— Кто ты? — поинтересовался он.
— Странник, — ответил Варг, удивляясь, что умеет говорить с живыми людьми.
Тот нойда был мертвым, хотя и думал, что живой — в заячьем-то следе он долгую жизнь видел.
Охрипнув, псы завыли, а трэли спрятались, верно, тоже приучились чуять неладное. Рыжебородый качнулся навстречу, и Варг понял, что человек пьян.
— Пр… проходи, — сказал он и нелепо взмахнул мечом. Меч ударился о стену дома и зазвенел.
В доме душно и дымно. Сумрачно. Пахнет людьми. Их так много, что Варг теряется.
Не обязательно убивать всех…
На широкой лавке спит старик, он укрыт одеялом из цельной медвежьей шкуры, из-под которого выглядывают лишь босые ноги. Рядом старуха прядет пряжу. Толстая девка качает младенца, положив его на руку, младенец орет и девка, устав, вываливает грудь и тычет крупным, что виноградина, соском в беззубый рот. Запах молока на миг перебивает прочие.
Браги. Хлеба. Мяса. Подгнивающей соломы, толстым слоем которой выслан пол.
Дыма.
Снова мяса.
Варгу подносят похлебку и кусок хлеба, который он принимает. У этой еды другой вкус.
Не обязательно убивать.
Дети бегают, толкаются, кричат. Кто-то падает на ноги Варгу и он застывает, опасаясь сделать что-то не так. Ведь не обязательно же… снизу вверх глядят светло-серые глаза. Крохотная ручонка тянется к косам, хватает и дергает.
— Отпусти, — просит Варг.
Конечно, не обязательно…
— Холодный, — озадаченно произносит ребенок, трогая Варговы руки. — Совсем холодный.
И огонь в камине слабеет. Замолкают люди. Воют собаки. Так громко воют… и младенец снова орет. А девка уже не баюкает — трясет его. И лицо у нее злое.
— Кто ты такой? — рыжебородый нависает над Варгом. Он все еще пьян, но не настолько, чтобы не чуять опасности. Единственный глаз — веки левой глазницы плотно сшиты — наливается кровью, а метки шрамов на щеках белеют.
И рука лишь крепче сжимает рукоять меча.
— Нойда, — говорит Варг.
— Нойда? Тогда где же твои олени, северный колдун?
— Издохли.
— А бубен?
— Потерялся.
Остался в заброшенной хижине мертвого старика. Варг сюда не колдовать шел.
Всех — не обязательно.
— Значит, дрянной ты нойда.
— Какой уж есть, — Варг улыбается. Он видит, как человек — медленный, люди все медлительны, — вытаскивает из-за пояса мешочек с травами, как развязывает его и высыпает на ладонь. Подносит к толстым губам и дует, что есть силы.
Травяная труха летит на Варга, окружает роем мелких злых пчел.
Неприятно.
А человек уже заносит руку с мечом. Варг бьет первым. Его клинок уходит в подмышку и проворачивается, отворяя кровь. Та плещет на стол, на недоеденный хлеб.
Кричат. Кидаются. Напарываются на мечи, которым тесно в этом доме.
— Воины станом
стали чеканным…
Визг бьет по ушам. Копья тело клюют, но недоклевывают, слетают под ноги. Трещат.
Хлюпает кровь, которой много. Вязка. Скользит.
…сети из стали
остры вязали…
Сети Варгова плетения рвут людей на части, как тухлую рыбу, как туман ночной, плача полный. И пламя боится, помня, как плясало на смолистых лапах факелов, гналось по следу волчонка.
…Гневалось в пене
поле тюленье…
Огонь все-таки погас, выдохнув последние куцые дымы. И темнота была полна движенья, хрипа, визгливого младенческого плача и скулежа раненых.
Не обязательно убивать всех…
Но Варг убивал. Он шел вдоль ряда лавок и рубил, колол, резал.
Стирал змеиный след чужого голоса с полотна ночи.
…блистали раны,
что стяги бранны…
Так было правильно. Он ведь дал слово, и боги, которые молчали до этого часа, признают, что Варг Безымянный достоин имени.
Он задержался до рассвета. Пришлось убивать собак и коров, злого быка, в котором, небось, и турьей крови имелось, овец и трэлей. Последние пробовали бежать, но уходили недалеко и зарывались в сугробы, верно, полагая, что в снежной утробе им безопасно.
— Ну теперь ты доволен? — спросил Вёрд, помогая запереть двери дома. — Легче стало?
— Нет. Крови… много.
Вёрд кивнул и, присев на бревна, заготовленные для распила, принялся счищать с рук красные льдины. Он весь был в крови — и волосы, и некогда белая куртка, и штаны из толстой тюленьей кожи, которая не промокает, и даже сапоги.
— Я не хотел убивать всех. Получилось так. Теперь я думаю, что получилось правильно. Я отомстил.
Клинки Вёрд чистил снегом, зачерпывая его, легкий, мягкий, горстями, сминая в твердые комки, и уже ими оттирал кровь.
— И это тебя мучило? — лицо Вёрда — собственное Варгово лицо — поплыло, стало прозрачным, туманным. — Тебя мучило вот это?!
Клекот мары летел над морем, подгонял ветра.
— Ты, который пожирает собственных детей, мучишься несколькими убитыми человечками?
— Да.
Она попыталась отстраниться, но Варг успел ухватить мглу за косы.
— Почему? — спросила мара, обретая свой истинный облик.
— Не знаю. Наверное, тогда я перестал быть человеком. Или не перестал.
— Отпусти!
— Уже? Теперь моя очередь целовать тебя.
Варг пил ее, спеша глотать, отрывая губами мягкие рыхлые клочья.
Седые космы над болотом… вой бешеной волчицы… нетопыриные тени… плач младенца. Тихая поступь и кошка, сбегающая в тень. Губы и снова губы, великое множество губ, шепчущих:
— Отпусти…
Сладкое чужое дыхание, которое греет хотя бы ненадолго.
Сердце, стучащее в груди. И уже не сердце, но сердца? целая вереница на прозрачной нити, сплетенной из воспоминаний, в которых чужое мешается со своим.
— Не надо… — плачет мара, и слезы, настоящие, плавят камни.
На берегу камни плешивые, в пятнах лишайника. На берегу камней груды, а в грудах — щели. В щелях живут лисы и старая ведьма. Ведьма лысая и даже бровей у нее нет. От вида ее тошнит.
— Страшно, красавица? — щерится ведьма крепкими молодыми зубами. — Страшно ли тебе?
— Нет.
— Хорошо… зачем же ты пришла? Стой, молчи. Вижу, вижу… чую, — ведьмина рука ложится на живот, мнет, давит, словно желает добраться до того, что спрятано внутри. — Вытравить хочешь? Дело твое. Только Боги такое не попустят.
— Я не боюсь Богов!
Обида гложет, грызет, того и гляди источит всю, от нутра до самой кожи. Чудится, не осталось внутри уже ничего, кроме этой самой обиды. В ней варится дитя еще нерожденное, но уже ненавистное.
— А то подумай, — ведьма говорит уже без усмешки, и лысая голова ее трясется на тонкой шее, которую пером гусиным переломить можно. — Сына родила бы. Крепкого. Славного. Или дочку-красавицу.
— Нет!
Она родит, но позже, желанного и любого, такого, чтобы, глядя на него, сердце радовалось. А теперь-то сердце вырвали, бросили под ноги, растоптали, смешав с навозом и дареными обещаниями.
— Ну твое дело. Только срок у тебя немалый… опасная затея.
— Делай!
Ведьма мешает травы на берегу. Она вытягивает пучки из-под юбок, обрывает листик-два и кидает в щербатую миску. А когда миска наполняется — трет травы костяшками пальцев, давит в труху.
— Бери, — говорит она, высыпая месиво на тряпицу. — Залей варом. Денек пусть постоит в темном местечке, силы натянет. Выпьешь и…
Плод вышел на седьмой день. Умер-то сразу — она почувствовала, как оборвалась внутри тоненькая жилочка и обрадовалась, что вышло все, как задумано. И на берег сбежала, села, выжидая, когда потечет по ногам кровь. Не дождалась ни в тот день, ни в следующий. А на седьмой, когда плод пошел, то кровь была черная, с комками и слизью.
И она закричала.
— Не бойся, — сказали ей. — Уже все. Все закончилось… все закончилось.
Чья-то холодная рука гладила волосы, и ей было так хорошо, уютно и славно, как не было давным-давно. И даже когда рука эта сдавила затылок, кроша кости, мара лишь всхлипнула и улыбнулась счастливо.
Ее отпускали.
Ей вернули имя.
— Дагмар. Меня зовут Дагмар! — воскликнула она. — Ты запомнишь?
— Конечно, — ответил Варг прежде, чем разжать объятья.
Клочья тумана упали, мешаясь со слизью.
Варг обнажил запястье и, вцепившись зубами в кожу, рванул. Он выплюнул кожу и мясо на камни, руку вытянул, позволив крови течь свободно.
— Эй вы! Те, на чьих костях стоят Пределы! — голос Варга был тих, но грозен. — Слушайте меня! Слушайте!
Эхо перерождало голос в рев. И рев разрастался, заполоняя все вокруг, опрокидывая волны и высвобождая плененные кости. Мертвецы вставали, чтобы тут же рассыпаться прахом.
— Нагльфар идет к чертогам Хель!
Тени падали на камни и лизали красную варжью кровь. Они дрались за каждую каплю, а некоторые, осмелев, тянулись к ране.
— Час настал, славные эйнхерии! Бою!
Варг изо всех сил впечатал пятки в трухлявые конские бока. И жеребец Ровы взял в галоп. Он летел уже не по камням, осколкам кораблей, но по воздуху, взбивая его копытами в белесую болотную взвесь. И та поднималась, ползла по каменным отрогам, устремляясь в глотку волка, над которой повисла тонкая струна моста.
Биврёст еще держался. Но только радуги в нем не осталось.
