Глава 9. Достоинства прикладной кулинарии
Аллочке стало плохо утром. Семен Семенович сначала услышал, как хлопнула дверь и звук этот, в общем-то обыкновенный, странным образом его встревожил.
Потом дверь вновь хлопнула, уже громче и ближе.
Раздались шаги, мелкие, частые, как будто человек очень спешил, но не мог позволить себе бежать, а потому семенил, быстро, но неуклюже.
На сковородке кипело масло, а в масле плавало сердце, которое за все восемь часов жарки лишь самую малость потемнело. Пару раз Семен Семенович ради интереса тыкал в мясной ком ножом, и теперь разрезы сочились прозрачным золотистым соком.
Запах от сердца шел изумительный.
Но двери хлопали. И множились шаги. Росло беспокойства Семена Семеновича. И когда достигло оно пика, на кухню влетела растрепанная горничная.
— Там это… — сказала она громким шепотом. — Алле Ивановне плохо.
И тогда Семен Семенович испугался.
Он уже успел забыть это чувство, всеохватывающее, парализующее волю и тело, когда остается одно-единственное желание — спрятаться.
Но кипело масло на сковородке, стреляло горячими искрами, и таращилась глупо, испуганно, горничная.
— Врача вызвали? — тихо спросил Семен Семенович, откладывая лопатку. — Вызвали, я спрашиваю?
Кивок. Дрожащая губа. Слезы в глазищах, как будто есть ему время чужими слезами заниматься.
— Хорошо. Иди сюда.
Неуверенный шажок.
— Видишь? Смотри, чтобы масло не выкипало, хорошо? Вот канистра. Вот сковорода. Понимаешь? Я скоро приду.
Он силой сунул в потные ручонки лопатку и бегом бросился наверх.
Аллочке и вправду было плохо. Она лежала поперек кровати, раскинув руки и ноги, словно опасаясь упасть. Голова ее свешивалась на вялой шее, и вторая горничная то приподнимала ее, то выпускала, и тогда голова вновь падала, а волосы накрывали ее, свисая до самого пола.
Аллочку тошнило. Судорога выламывала ее, и руки скребли по атласу, комкали его, силясь найти опору, хоть как-то приподнять непослушное тело. Рот открывался со страшным пустым звуком, из Аллочкиного рта вываливались комья рвоты, падали в вазу с широким горлом. Розы, прежде ее занимавшие, валялись по полу.
— Вон пошла, — сказал Семен Семенович горничной и присел на кровать. — И врача сюда. Немедленно. Иди. Нет, стой. Звони Вершинину.
Он вытащил сотовый и сам нашел нужный номер, набрал и, дождавшись ответа, попросил:
— Приезжайте. Пожалуйста. Берите машину и приезжайте. Я оплачу. Я все оплачу, только приезжайте. Пожалуйста.
Аллочка зарычала и выгнулась, выдавливая из себя очередной осклизлый ком рвоты, который плюхнулся в вазу, как жирная жаба.
— Я… мне плохо, — ей удалось лечь на бок. Аллочка подтянула ноги, сворачиваясь клубком. — Мне плохо.
— Погоди. Сейчас приедет врач. Много врачей. И они что-нибудь придумают. Не один, так другой.
Семен Семенович садился на кровать осторожно, боясь неловким движением потревожить недолгий Аллочкин покой.
— Все будет хорошо.
— Не будет, — упрямо ответила она. — Ты же знаешь.
— Знаю. Поэтому и говорю, — Семен Семенович позволил себе прикоснуться к влажным ее волосам. — Ты просто потерпи. Сейчас ведь медицина и все такое… выходят. И тебя, и ребенка. А не здесь — завтра полетим в Израиль, там вроде врачи хорошие. Или во Францию…
Легко лгать, когда ложь во благо, когда тот, кому врешь, сам желает верить. Аллочка смежила веки. Она дышала мелко, часто, как собака на жаре, и кожа ее белела на глазах, а ногти и губы — синели. И Семен Семенович не знал, что еще сделать, а потому просто рассказывал, как все будет хорошо, если немного потерпеть.
Потом появились врачи. Незнакомый, но солидный, в халате с фирменной вышитой эмблемой и блестящим саквояжем. И Вершинин, который отличался какой-то взъерошенностью, которая бывает, когда сон прерывается неожиданно и, прервавшись, не отпускает человека, а длится и длится. Под влиянием его движения становятся неуклюжими, а взгляд плывет.
— «Здра-вуш-ка», — по слогам прочел он эмблему, вышитую на халате конкурента. — «Здравушка». Центр здоровья.
Конкурент, сопровождаемый сразу тремя помощниками, лишь фыркнул презрительно, по-лошадиному, а Семен Семенович сказал:
— У нас с ними договор.
— «Здравушка»… надо же, какое совпадение.
Вершинин впился пальцами в мочку уха и дернул, как если бы проверял, крепко ли держится это ухо.
— В этом есть смысл. Во всем есть смысл. А вы бы сходили, проветрились. Нам с… коллегой посовещаться надо.
— Пациентка нуждается в покое, — ответил коллега, не удостоив Вершинина взглядом.
— И госпитализации, — добавил Борис Никодимыч и сел на кровать.
— Я не думаю, что…
— А я думаю. У нее сердце сбоит. Не слышите? Тук-тук. Туки-тук. Тук-тук-тук.
Вершинин выстукивал по изголовью причудливый ритм и дурашливо улыбался.
— С сердцем не следует шутить, моя драгоценная леди. Что ж вы так? Тише, не волнуйтесь. Послушайте, как сердечко стучит. Посчитайте ему. Это как вальс — раз-два-три, раз-два-три… ну-ка повторите.
Он ловко подхватил оборванную нить разговора.
— Семен Семенович, позволите вас на пару слов? — холодным вежливым тоном поинтересовался доктор номер два.
И Баринов по едва уловимому кивку Бориса Никодимыча вышел за дверь.
— Позвольте мне сказать, что вмешательство данного человека в… в дела моей пациентки снимает с меня всякую ответственность…
— Ты на «Скорой»?
— Мне не кажется, Алла Ивановна нуждается в госпитализации. Токсикоз — достаточно распространенное явление в первом триместре и хватит инъекции…
— Ты на «Скорой»? — повторил вопрос Семен Семенович, позволив себе повысить тон, и врач сник.
— Я прибыл на личном транспорте.
— Плохо. На вот, — Баринов вытащил бумажник, а из бумажника деньги. — Иди. И позвони там. Скажи, чтоб машину прислали. А то мало ли.
— Конечно. Ваша воля. Но Семен Семенович, помните — любое вмешательство на данном сроке чревато самыми катастрофическими последствиями для плода.
Плод? Яблоко в Аллочкином животе. Или вишня. Вишневая косточка даже, которая застряла и мешает жить.
А врач уже сбежал, прихватив свиту, и Семен Семенович остался в коридоре. Дверь была рядом, на расстоянии протянутой руки, но страшно было эту руку тянуть. И трогать ручку, и заходить в комнату, где смешались запахи роз и рвоты.
— Сссема… Сссема, — тень выползла из щели между косяком и дверью. Она плюхнулась на пол крупным жирным пятном и торопливо поползла к ноге. Мягкий ворс ковра пронизывал насквозь ее двумерное тело, и тень едва-едва держалась, чтобы не развалиться на части.
— Мне не до тебя сейчас, — сказал Баринов, борясь с желанием наступить на тень.
— Ссснаю. Есссть чего скасссать, — она забралась на тапок. — Есссть… сердсссе. Готово уже.
— И что?
Про сердце он как-то забыл да и, вспомнив, не счел его важным делом.
— Сердсссе дракона. Сссема, думай.
Тень обвивала ногу тонкой лианой, она карабкалась выше и выше, пока не переползла на руку.
— Советниссса просссит передать, что ей шшшаль. Ей ошшшень шшшаль. Она не хотела вреда твоей сссемье. И мальшшшику. Хороший мальшшшик.
Раззявив клюв, тень застыла, и Семен Семенович, вытащив из рубашки булавку для галстука, полоснул себя по руке.
Кровь шла хорошо, тень лакала ее десятком языков, и говорила быстро, спеша рассказать:
— Советниссса дает тебе виру. Восссьмешь?
— За сына?
— Второй будет шшшить. И шшшенщина тошшше.
— Я уничтожу вас всех.
— Не уссспеешь, — тень оторвалась от кровяного ручья и поднялась на одной ноге. — Мы сссами. Ссскоро ушшше. Торопись, Сссема. Сердсссе дракона — исссцелит.
— Что?
— Все, — убежденно сказала тень. — Сссскорми ей. Ссскорми и увидишь.
— Почему она сразу не сказала?
— Потомушшшто ты потратил бы его бессс польсссы… исссцелил бы тело, но не вернул. Сссмирись, Сссема. И поссспеши. Ссскоро Нагльфар пройдет меж клыков волка. Ссскоро рухнет Биврёссст… ссскоро потоки Хвергельмира затопят Нифльхейм, а в Асссгарде появитссся новый бог. Сердсссе сссстанет бесполесссно.
Тень лопнула, не договорив.
Получасом позже Семен Семенович поднялся на второй этаж. В руке он нес серебряное блюдо, прикрытое серебряным же колпаком. С локтя белым флагом капитуляции свисало полотенце.
И каждый шаг давался с трудом.
Предательство? Наверное.
Один плюс один и еще один. И две единицы важнее одной? И шансов у них больше. И Алла не простит, если Семен потеряет еще одного ее ребенка. А как ему самому потом жить?
Как-нибудь.
Ступеньки были круты, как те, давешние, которые складывались в лестницу-змею. Она обвивала айсберг, чья вершина утопала в низком войлочном небе.
В доме потолок расписан вручную. Алле нравилось.
Наверное, нравилось, но теперь Семен Семенович не уверен. Он просто несет лекарство.
Вершинин караулит, неспящий страж с подернутыми туманом глазами. Его тоже жаль.
— Скажите, — Баринов знает ответ, но все равно останавливается. — Есть ли что-то на этом свете, что спасло бы ее? И ребенка?
— Чудо. И как понимаю, оно у вас имеется.
Его догадливость не удивляет, скорее кажется правильным, что этот человек в курсе. И Семен Семенович входит в комнату.
— Смотри, что я тебе принес, — он ставит блюдо перед Аллой и поднимает крышку. — Правда, красивая?
Сердце высохло, превратившись в сапфировую ягоду. Сквозь тонкую кожицу виднелись темно-синие зерна и ровная, льдянистая мякоть.
— Попробуй. Тебе станет легче. Обещаю. Ты мне веришь?
Она верила и приняла подарок безропотно. И когда жена уснула, Семен Семенович поднял ее на руки и перенес в свою комнату. Он верил, что Алла выздоровеет, и надеялся, что она никогда не узнает о сделанном им выборе. И что за выбор этот не придется платить кому-то, кроме самого Семена Семеновича.
А за окнами дома гуляли туманы. Густые, творожистые, они спешили жить.
