Глава 8. Таблетка для совести
Рана ныла. Доктор Вершинин думал. От мыслей трещала голова и, наверное, треск этот был слышен Аспирину. Забравшись на плечо, кот вцепился в рубашку и хвостом обвил шею. Нос его уперся в ухо, и усы щекотали Вершининскую щеку, отвлекая от мыслей.
— А ты разъелся, я смотрю, — Вершинин почесал Аспирина под челюстью. — Скоро и не удержу.
— Урмс, — согласился кот, впрочем, не сдвинувшись ни на миллиметр.
Шершавый язык его тронул мочку уха.
— Прекрати.
— Армс.
— Тоже думаешь, что я свихнулся? Только сказать не скажешь. Да и никто не скажет. Во всяком случае, пока не зарежу очередного урода. А он же был уродом. Следовательно, я сделал доброе дело. Ну если думать логически?
Аспирин вылизывал ухо, тщательно, но не теряя собственного кошачьего достоинства.
— Если принять за аксиому высшую ценность человеческой жизни, то мои действия способствовали сохранению неопределенного количества жизней.
Кошачьи когти царапали кожу, но мягко, аккуратно, словно Аспирин лишь давал знать о своем присутствии.
— И это количество будет отлично от нуля. В итоге в самом худшем из возможных вариантов я не принес вред системе. В любом ином — принес значительную пользу. Это как… как лимфоцит.
Аспирин вряд ли что-то знал о лимфоцитах. Он забрался на голову и теперь увлеченно жевал волосы. Рыжий хвост, скользнув по шее, исчез, чтобы тут же пощекотать ухо. Кончик его попробовал залезть в рот, а потом и в нос.
— Угомонись, — попросил Вершинин. — Я тут о высоком думаю.
И от мыслей трещит голова. Клетки-клеточки. Лимфоциты. Тромбоциты и прочие «циты» с программируемыми функциями.
Выходит, что Вершинин сам по себе такая вот клеточка? И выбора, если разобраться, нет?
Выбор лежал на фарфоровом блюдечке с синей каймой. Уже не шар, скорее куриное яйцо с тонкой скорлупой, сквозь которую проникает свет стоваттной лампочки. Проникает и задерживается, отчего само яйцо начинает светиться.
Две лампочки — слишком много для одной кухоньки. И Вершинин видит ее словно наново, словно и не его это кухня вовсе, а чужая, незнакомая и неуютная. Семь квадратных метров. Один стол. Клеенка вместо скатерти. Два стула. Зачем больше, если гостей не бывает? Плита с неработающей духовкой. Вытяжка вся в жирных крапинах. Помыть некогда? Точно, некогда… И фасады грязью заросли. А линолиум в залысинах.
Старый холодильник тарахтит, как Аспирин. И радиоточка отвечает ему бормотанием.
Что Вершинин делает здесь? И на кухне, и в квартире, и в мире вообще?
Живет.
Чего ради?
Кот улегся на голове рыжей чалмой, и хвост свесил. Ему хорошо. А Вершинину хорошо? Не сейчас, но когда-либо? Ведь должно было в его жизни быть нечто такое, отчего становилось хорошо?
Работа.
Работу у него отнимут, если сочтут, что Вершинин сошел с ума. И что остается?
— Если разобраться, то все просто, — Борис Никодимыч подвинул блюдце. — Я лишь возвращаю часть себя. Осталось понять технический момент… нужно ли это жевать?
Стащив Аспирина с головы, Вершинин взял яйцо, которое ко всем бедам еще и нагрелось, и понюхал. Запах отсутствовал.
Вкус тоже.
Яйцо треснуло во рту, выплеснув горячее водянистое содержимое, которое само собой потекло по пищеводу, но до желудка не добралось. Вершинин сплюнул на ладонь скорлупки и, протянув Аспирину, поинтересовался:
— А ты что думаешь по этому поводу?
Кошак потерся о руку и сказал:
— Урм.
Канистру с бензином нести было неудобно. Пластиковая ручка ее оказалась слишком толстой, и канистра то и дело выскальзывала, норовя упасть и лопнуть. Этого Белла Петровна никак не могла допустить. Она то и дело вскидывала канистру, подпирая второй рукой днище, делала десяток шагов и останавливалась.
Белла Петровна и не предполагала, что ослабела настолько.
Васю бы попросить… Вася подвез бы. А еще обязательно поинтересовался бы, зачем это его дорогой Белочке канистра с бензином. И вряд ли правдивый ответ обрадовал бы его.
Пришлось самой.
На этот раз Белла Петровна не ошибается. Она видела. И слышала. И потом уже, сидя в комнатушке регистраторши, просматривала медицинские карты детей.
ОРВИ. Пневмония. Лейкемия.
ОРЗ. Пневмония. Лейкемия.
Пневмония.
Лейкемия.
Тихая смерть в стерильных бахилах.
— Экология такая, — сказала регистраторша, расщедрившись на чай. — Все мрут. И большие, и малые. Жалко их.
— Жалко…
— А твоя-то еще, Бог даст, выкарабкается.
Чай пили из граненых стаканов, помутневших от времени, вставляя их в подстаканники из латуни, в комплекте с которыми шли ложечки с портретами вождя. Регистраторша из шкафа достала хромированную утку, в которой вперемешку лежали сушки, конфеты и старое ломкое печенье.
— На вот. Пожуй чего. А то зеленая вся…
Зелеными были волосы бильвизы, существа, которому место в страшных сказках и то лишь до встречи с героем-храбрецом.
Белла Петровна не отличалась ни героизмом, ни храбростью. У нее и сил-то едва-едва хватало канистру волочь. И упаковка спичек карман оттягивала.
Спички — детям не игрушка!
Спички — детям.
Не игрушка.
Бильвиза стояла за воротами. Она вышла босая. Тонкостанная, с копной тяжелых волос, в сумерках она как никогда походила на скорбную иву из тех, которыми порастают берега прудов.
— Сдесь? — спросила бильвиза, разглядывая Беллу Петровну. — Нет. Пшли.
Почему-то речь ее, в целом самая обыкновенная человеческая речь, со сменой обличья менялась, теряя звуки, становясь скрипучей, как новая кожаная куртка.
И шла бильвиза тяжело, с видимым трудом переставляя негнущиеся ноги.
Деревянный человечек.
— Я собираюсь тебя сжечь, — предупредила Белла Петровна, не понимая, зачем она вообще следует за бильвизой. — Убить. Ты убиваешь детей. Я убью тебя. Меня, наверное, посадят. Или запрут в дурдоме.
Шаг и шаг. Хруст суставов. Пальцы-веточки приподнимают волосы, обнажая длинную тонкую шею, на которой проклевываются молодые побеги.
Их больше, чем в прошлый раз, и они беловатые, червеобразные, точно больные.
Или и вправду больные?
— Я не хочу этого делать. И конечно, не хочу попадать в тюрьму. Но ты же не остановишься! Ты не остановишься?!
Белла Петровна поверила бы ей, но бильвиза покачала головой и остановилась.
Она вывела на берег старого пруда, русло которого заполонил щебень, колотый кирпич, пакеты и банки, пустые канистры и весь тот мелкий мусор, сам собой возникающий возле человеческих поселений.
Над ручьем еще держалась за жизнь старая ива. Ее желтоватый лишайный ствол кормил омелу. У корней ивы громоздилась куча тряпья, в которой свили гнездо крысы. При появлении Беллы Петровны, куча зашевелилась, как если бы была живой, и на поверхность ее выполз отвратительного вида грызун.
— Кышш… — зашипела бильвиза. — Кышш…
Крыса засвистела и скрылась в гнилье.
— Вот… плохо. Тут.
Бильвиза босой ногой разворошила гнездо. Крысы визжали, кидались, полосовали резцами зеленоватую кожу, но скатывались на землю и попадали под ноги. Хрустели хребты. Влажно хлюпала плоть, мешаясь с серой рыхлой землей.
Беллу Петровну мутило.
— Опять… опять. Кышш!
С нежданной для ее неповоротливого тела прытью, бильвиза подхватила толстого крысака и сунула его в рот. Сжались челюсти, сломались кости, и кровавый ком шерсти полетел на землю. А бильвиза вытерла губы ладонью и, вдруг успокоившись, подошла к иве, обняла ее нежно.
— С-сюда! — приказала она. — Видишь? Видишь? Обещал!
Желтая шуба лишайника пестрела трещинами, которые уходили вглубь ствола. В трещинах копошилось что-то мелкое, живое, которое — Белла Петровна слышала это явственно — пожирало дерево.
— Обещал! Помочь. Ушел. Ушел совсем. Плохо! Не получается.
Она прильнула к ране губами и дунула, выдавливая в трещину слюну и кровь.
— Мало… мало… плохо. Не хочу больше! Не хочу! П-помоги!
Отшатнувшись от умирающей ивы, бильвиза прижала ладони к животу и принялась раскачиваться. Босые ноги ее стояли стопа к стопе, плотно смыкались голени, срастались колени, и руки уже переставали быть руками.
— Спать… спать… спать…
Белла Петровна поставила канистру на землю и опухшими, водянистыми пальцами открутила крышку. В нос шибануло характерным бензиновым смрадом.
Налетевший ветер наклонил иву к иссохшему пруду, расшатал больные корни и почти вывернул, но отступил. Он вернется, чтобы довершить начатое.
— Скорей, скорей… помоги! Сна… сна… беда стоит на вашем пороге… покоя… покоя не знать… братняя кровь сладкая. Сладкая! Но ты помоги. Мне. Он обманул. Сказал — поможет. А бросил. Нелься так!
— Нельзя, — согласилась Белла Петровна, не представляя, впрочем, о ком речь. Она торопилась исполнить задуманное. И спеша, расплескивала бензин на корни древесные, на тряпье, на ветви и ствол, равно как и на бильвизу, окончательно утратившую всякое сходство с человеком.
— Отпуссти… отпусти!
— Отпущу. Будет больно!
Спички громыхали в коробке, а он все никак не открывался, когда же открылся, то спички рассыпались и вмиг намокли. Пришлось вытаскивать второй коробок, а потом и третий.
Если бы бильвиза не следила за каждым движением Беллы Петровны. Если бы не смотрела с такой отчаянной надеждой…
Нельзя обманывать чужие надежды.
Но разве получится убить?
Получится.
— Скорей, скорей, — прошелестела ива, роняя жухлые листья в бензиновую лужу. — Скорей же…
Чиркнула спичка. Вспыхнул огонь.
— Извини. Пожалуйста, — сказала Белла Петровна, разжимая пальцы.
Она успела отступить на шаг, прежде чем пламя обняло бильвизу.
Та закричала.
Горели воздетые к небу руки, рассыпались пеплом, летели к пруду, падали, покрывая мусорные кучи сероватым снегом. Пылала ива, щедро раздаривая узкие клинки листьев. Шкворчала омела, брызгая зеленым соком, ломаясь в огне с хрустом, как ломались крысы.
Белла Петровна смотрела.
Она не отступила, даже когда огонь метнулся к ней под ноги, чуя запах горючего, когда заглянул и подбросил в воздух канистру, которая лопнула с оглушительным хлопком. В воздухе запахло паленым пластиком. Лишь когда от невыносимого жара занялись волосы самой Беллы Петровны, она очнулась и отступила дальше.
— Родилась я ночью, густела мгла,
Вдаль уводят мои дороги…
Белла Петровна заплакала. Слезы летели по щекам и падали на руки, почему-то красные, покрытые волдырями ожогов.
…Под утро мать моя умерла.
Беда стоит на нашем пороге…
Огонь успокаивался. И когда он улегся на черном выжженом пятне, Белла Петровна развернулась и пошла прочь. Она смотрела на свои ладони, кожа на которых лопалась, и думала, что вряд ли сумеет дойти до дома. И поэтому отправилась в больницу.
Она хотела поймать такси, но машины убегали.
Наверное, это было справедливо. Потом пошел дождь. Он нежно, аккуратно, омывал раны, унося пепел, смрад гари и боль. Белла Петровна улыбалась небу.
Возможно, она никогда больше его не увидит…
В больнице ее встретил Вершинин, и это тоже было правильно, хотя сама Белла Петровна не сумела бы объяснить, почему именно. Но вид доктора, пусть и одетого не в халат, но в джинсы и клетчатую рубашку, ее успокоил.
— Здравствуйте, — сказала Белла Петровна и вывернула ладони, показывая лопнувшие волдыри и желтые сгустки сукровицы. — Я вот… нечаянно.
— Я тоже, — Вершинин коснулся руки, что висела на привязи. — Нечаянно. Идемте.
Она пошла за ним, ничуть не сомневаясь, что этот человек сумеет помочь.
Хорошо бы Юленьке. А сама Белла Петровна потерпит как-нибудь. Боль не так и сильна.
Перевязывала медсестра. Она явно нервничала, то и дело бросала взгляды то на Вершинина, то не Беллу Петровну, но с вопросами не лезла. А потом и вовсе исчезла.
— Пить хотите? Есть чай. Есть вода. И спирт тоже есть.
— Спасибо, но… мне, наверное, мужу позвонить бы.
Вершинин раскачивался на стуле, и стул трещал, но не разламывался. Что-то изменилось в докторе, но Белла Петровна не могла никак понять, что именно.
— Знаете, — он поднял руку. — Я наверное, не смогу больше оперировать. Повредил глубокий сгибатель пальцев. Они там думают, что все восстановится. Но такого не будет. Мой сторож меня сторожит. А ваш будет сторожить вас. Это правильно.
Белла Петровна перевела взгляд на свои ладони, забинтованные, они напоминали две клешни в кольцах грязных манжет.
Правильно?
— Я убила человека, — призналась Белла Петровна, и Вершинин, не прекращая раскачиваться, спросил:
— А вы уверены, что он был человеком?
— Она… и нет.
— Тогда все хорошо. Людей убивать нельзя. Но только если людей.
