И вот я оказался на каменном причале на краю Африки под жарким полуденным солнцем, волоча за собой груду железа весом с корабельный якорь, чувствуя отвращение от перспективы разжечь былую страсть с Авророй Сомерсет и глядя в лицо судьбе, о которой в средиземноморских тавернах говорят лишь испуганным шепотом. Наше пленение стало местью мусульман за их изгнание из Испании, кровавые крестовые походы и позор при Лепанто и Вене пару веков назад. Всякая война лишь провоцирует новые войны. Наша четверка, может, и стала бы источником огорчения для любого приходского священника благодаря нашим весьма либеральным взглядам на религию и Святое Писание, но для пиратов мы были христианскими собаками, которые вот-вот поймут, каково им будет в аду, который они заслужили, отказавшись принять ислам.

В один прекрасный день я пойму, что мне не стоит соглашаться на задания Наполеона Бонапарта.

– Так какой у нас план? – прошептал Фултон.

– Если честно, то я собирался выкупить наши души, используя новые знания, но неожиданное моральное просветление в наших рядах свело этот вариант на нет. Я вижу лишь два выхода. Первый – бежать что есть мочи, как только появится такая возможность.

Фултон взглянул на свои кандалы.

– Кажется, об этом наши недруги уже подумали.

– Другой выход – апеллировать к здравому смыслу. Я ни на йоту не верю нашей пиратской принцессе, друзья, а потому нам нужно встретиться с королем этого места, самим Юсуфом Караманли, и убедить его в нашей важности.

– Это тот самый Караманли, который на пути к трону пристрелил одного своего брата, а второго отправил в ссылку? Тот самый, что объявил войну нашим Соединенным Штатам? Тот самый, дед которого приказал задушить своих стражников-янычар одного за другим, когда те проходили сквозь врата на его благодарственный ужин?

– Он, пожалуй, не Джордж Вашингтон, – согласился я, – но, в конце концов, пираты – это бизнесмены. Вы, ученые, представляете собой самые светлые умы Европы. Мы придумаем какое-нибудь безобидное задание, чтобы впечатлить его, заслужить его благодарность, заставить его чувствовать себя обязанным нам и отправить нас восвояси. Может быть, даже с подарками.

– Ваш оптимизм граничит с идиотизмом, – сказал Смит.

– Если мы покажем, что действительно полезны для него, он никогда не отпустит нас, – добавил Кювье.

– Тогда, может быть, нас спасет Наполеон?

– Наполеон не имеет ни малейшего представления о том, где мы.

– Тогда ищем любые возможности для побега, господа.

– Побег грозит страшной смертью, я читал, – предупредил Смит. – Насколько я помню, у нас нет ни малейшего шанса.

– Ну что ж, – сказал я упрямо, – я что-нибудь придумаю.

Они вздохнули, как один.

На этом мы двинулись вперед под свист хлыстов, прикованные к еще одной группе пленников, скинутых с другого корабля. В их числе были плачущие женщины. Наши цепи сцепили друг с другом, и нас, спотыкающихся и шатающихся, толчками и пинками направили вдоль бочек с сахаром, вином и гвоздями в город, где из палящего марева солнца мы оказались в тени напоминавших каньоны африканских улиц. Нас вели сквозь толпы толкающихся солдат, кричащих торговцев, одетых в черное женщин, ревущих ослов и храпящих верблюдов. Мы семенили босыми ногами по покрытому навозом песку улиц под звуки горнов и барабанную дробь. Высоко над нами парили зелено-красно-белые флаги Триполи, словно насмехающиеся над мечтами о свободе. Из ниш и альковов вдоль пути нашего следования беднейшие из мусульманских попрошаек не упускали ни одной возможности ударить или плюнуть в нас, чтобы наше настроение стало еще хуже, чем у них. Над нами глумились, пока дух наш не сжался в комок в глубине страдающих тел. Наше оружие исчезло, обувь украли (я проследил за тем, чтобы мои пропитанные мочой сапоги достались Драгуту), а половину пуговиц от камзолов оторвали по пути. Мы страдали от жажды, голода и плетей и чувствовали себя бесконечно жалкими, находясь по эту сторону костра каннибалов. Я не переставал искать возможности для освобождения или побега, но тщетно.

Триполи напоминал мне Александрию и Каир. Те же кофейни, те же старики, сидящие на корточках у входа и передающие по кругу шестифутовые курительные трубки кальянов, тяжелый воздух, запах гашиша и благовоний. И, конечно же, таверны, где заправляли освобожденные христиане под патронажем мусульман, которые сидели в тени, потягивая запрещенный алкоголь.

Мимо скользили закутанные в темные одежды турчанки и арабки, и лишь красота их миндалевидных глаз намекала на прелести, скрытые под их балахонами.

В Триполи была также большая колония евреев, которых изгнали из Испании во времена Колумба. По указанию правителя евреи одевались в черное и обязаны были снимать обувь, проходя мимо мечети. У большинства попрошаек не было запястий или рук по локоть или даже плечо – свидетельство того, что их конечности когда-то были отрублены, а обрубки покрыты дегтем за совершенные ими преступления. Уличные мальчишки бежали рядом с нами, выкрикивая оскорбления и насмехаясь над нашей кабальной участью. Над нами за решетчатыми окнами гаремов и апартаментов сверкали глаза наблюдавших за нами женщин.

Что ни говори, Филадельфия нравилась мне больше.

– В Триполи существует особая иерархия, которую вам полезно бы запомнить, – говорил Хамиду, пока его солдаты тычками гнали нас вперед. – Правители и янычары – это турки, подчиняющиеся Высокой Порте в Стамбуле. Им дозволено носить красную феску с муслином. На ступеньку ниже – арабские торговцы, потомки пустынных воинов, которые захватили Северную Африку более тысячи лет назад. Ниже арабов – мавры, мусульмане, изгнанные из Испании христианскими рыцарями. Затем следуют левантинцы – чернорабочие греки и ливанцы. Евреи – тоже беженцы от испанского произвола, и они – наши ростовщики. И, наконец, в самом низу вы – рабы, составляете пятую часть нашего населения. Государственными языками являются турецкий и арабский, а на улицах говорят на лингва-франка Средиземноморья, смеси всех диалектов прибрежных стран и территорий.

Мы удрученно плелись мимо рынка. Многочисленные лавки выставляли полные корзины серебряной рыбы, горы ярких специй, ковры, кожу, шелка, фиги, оливки, зерно и масло. Тут же торговали железной и латунной посудой, искусно изготовленными седлами, резными кинжалами, апельсинами, гранатами, виноградом, маслом, анчоусами и финиками. Продавалось абсолютно все, включая меня.

– Сколько я стою? – спросил я. – То есть как раб.

Он на мгновение задумался.

– Половину стоимости красивой женщины.

– Но вы не можете продать нас, как простых моряков, – возмутился я. – Мы ученые люди.

– Вы христианские собаки, пока не обратитесь в нашу веру.

Рынок рабов в Триполи представлял собой каменную платформу под стеной центральной цитадели Юсуфа, а жалобы и стенания обреченных, судя по всему, служили для него развлечением. Мы выстроились в колонну у ступенек, пока толпа участников аукциона придирчиво осматривала нас, ведь мы являлись потенциально прибыльным капиталовложением. Вырученные с нашей продажи деньги получали пираты, пленившие нас, однако был шанс, что покупатель получит прибыль не только от нашего труда, но и за счет выкупа, который могут заплатить наши родственники из христианского мира. Были здесь и представители самого паши в тюрбанах, расшитых драгоценными камнями, и сапогах с задранными носами. Их задача заключалась в том, чтобы заполучить красивейших женщин для гарема и наиболее способных для всевозможных работ во дворце после того, как последняя партия закупленных рабов пришла в негодность от переработки и болезней. Среди покупателей были также загорелые вожди далеких берберских племен, военные надзиратели, ищущие грубую силу для рытья окопов и строительства оборонительных валов, владельцы галер, ищущие гребцов, ковровые ремесленники, ищущие быстрые пальцы и внимательные глаза, а также красильщики, водоносы, фермеры, дубильщики, погонщики и каменщики – все как один с плетьми и собственными кандалами наготове. Вся система строилась вокруг принуждения, нежели свободного предпринимательства, и я, не колеблясь, первым заявил бы, что она не просуществует долго, если б не тот факт, что берберские королевства вот уже триста лет не покорялись европейским флотам. Ведь и мои Соединенные Штаты на юге зависели от рабства, и, судя по всему, его самые восторженные поклонники процветали.

Пленников перед нами продавали, как скот. Им приказывали напрячь мышцы, чтобы оценить их физическую силу; им палками открывали рты, тыкали в живот, заставляли поднимать ноги и грубо сдирали с них одежду, чтобы убедиться в отсутствии на их теле волдырей, сыпи и прочих признаков болезней. Нас всех заставляли прыгать на месте и гарцевать на предмет обнаружения подагры. В некоторых случаях с бедных пленников стягивали штаны, дабы оценить размер гениталий, словно их прочили в племенные жеребцы.

Один моряк с Сардинии был настолько шокирован столь унизительным обращением, что не сдержался, оттолкнул аукционера и пнул солдата, гремя цепями. Толпа отреагировала на всплеск эмоций гулом и ревом, словно кто-то разворошил осиное гнездо. Я приготовился к сцене нещадного избиения, которое не заставило себя долго ждать, и вот уже стражники осыпали несчастного градом ударов, пока он не свернулся калачиком, словно ребенок, на аукционной платформе, по-итальянски моля о пощаде. Дикая жестокость стражников казалась абсолютно непропорциональной и безграничной – но это была лишь репетиция перед его настоящим наказанием.

Позади нас послышался шум и волнение толпы, и я обернулся. На площади появился мужчина на белоснежном коне, окруженный отрядом янычар. На вид ему было за тридцать, он был красив и хорошо сложен, слегка запылен после утренней охоты. На шестах восседали привязанные к ним хищные птицы. Когда он остановился, чернокожие рабы с длинными опахалами мгновенно подбежали к нему и принялись за работу.

За ним, восседая на другой лошади, следовала Аврора Сомерсет, рыжая копна волос которой водопадом развевалась на ветру – картина, которую большинство мусульман сочли бы непристойной. Ее рот был полуоткрыт в возбуждении, она наблюдала за избиением с тихим восторгом.

– Это Караманли, – прошептал Кювье, – взгляните на изумруд на его тюрбане.

– С таким в толпе не затеряешься, – согласился я. – У него шея не болит?

– Он любит порядок на своих рынках, – сказал Драгут. – Из этого сардинца сделают пример остальным.

Паша резко приказал что-то одному из своих офицеров, и это сообщение было мгновенно передано аукционному надзирателю. Тот моргнул, сожалея об утерянной прибыли, затем резко выкрикнул свой собственный приказ. Спустя мгновение стонущего окровавленного моряка освободили от его пут и оттащили в полубессознательном состоянии на край платформы, где крепко схватили за вытянутые в стороны руки, в то время как откуда-то из теней сверху маятником свесился огромный крюк. По счастью, жертва была слишком потрясена, чтобы осознавать, что с ней сейчас произойдет.

Мы ахнули, своим криком на мгновение приведя жертву в сознание, и в следующее мгновение крюк пронзил его спину и вышел наружу через живот, словно громадный рыболовный крючок, с конца которого ручьем лилась кровь.

Мужчина издал нечеловеческий крик, словно оказался в лапах самих демонов, и спустя секунду его бьющееся в агонии тело уже поднимали на веревке; кровь мощными струями стекала по его обнаженному тело, глаза закатились от нечеловеческой боли.

– Боже правый, – всхлипывали мои компаньоны.

Подъем жертвы остановили на высоте футов двадцати над аукционной платформой. Моряк продолжал судорожно метаться и съеживаться, а его глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, когда он бросил последний взгляд на крюк, торчащий из его живота, кровь из которого продолжала орошать булыжники под ним. Наконец его конвульсии замедлились, и он потерял сознание, а я заметил, что рядом с ним в тени с веревок свешивались и другие трупы, наполовину сгнившие и высохшие – напоминание о том, что произойдет с нами, если мы попытаемся сопротивляться.

Вся моя воля испарилась. Побег? Я с трудом дышал.

Я повернулся к Авроре и Юсуфу. Женщина облизнула губы. Правитель Триполи кивнул с мрачным удовлетворением и направил своего коня к вратам своего дворца, а пиратская королева и свита поспешно последовали за ним.

– Вот момент привлечь его внимание, – прохрипел я, но мои компаньоны оказались не в настроении заигрывать с этим монстром, да и в любом случае мы были слишком ободраны и неизвестны, чтобы он бросил хотя бы взгляд в нашу сторону. Не оборачиваясь, он исчез в тени своей крепости, Аврора также проигнорировала нас. А мы остались на платформе, беспомощные и униженные.

И все же отвратительное ощущение от того, что нас выставляли как скот на ярмарке, не могло сравниться с тем бесчестием, которое приходилось переживать женщинам. Старые и непривлекательные быстро продавались в прачечные или пекарни после непродолжительного торга, а молодые и красивые раздевались догола под одобрительный рев толпы потных мужчин. Затем их вертели и рассматривали со всех сторон, словно столовый хрусталь, не заботясь об их чести и достоинстве. Если аукцион затягивался, аукционер приподнимал их груди или просовывал трость меж их бедер под сладострастные крики и вздохи, и цена сразу начинала карабкаться вверх. Никому не было дела до того, как сильно женщины рыдали или дрожали при этом, а одна даже обмочилась от страха и унижения; их похотливо осматривали, прежде чем целыми группами отправить в гарем, где их отмывали и готовили к изнасилованиям и ублажению нового владельца. Мы горели от ярости и желания отомстить за них, но что мы могли поделать? В то время как женщины оплакивали свою судьбу, некоторые из плененных мужчин рыдали еще сильнее, предвидя еще более ужасное будущее и понимая, что их существование не будет похоже на скучную роскошь гарема, и их ждет лишь монотонность сухарей, бессмысленных побоев и нечеловеческого труда, пока смерть не станет для них сладким освобождением.

От жары и злого возбуждения у нас кружились головы, нас шатало от жажды и безнадежности, мы вяло отгоняли мух с глаз, которые пытались выпить последние капли нашего пота. Наконец и наш ученый квартет пинками и плетьми подняли по лестнице на помост под крики и свист остающихся покупателей, недовольных нашей физической формой и видом. На вид, в нас не было и половины выносливости обычного моряка. Кому нужен раб-ученый? Аукционер, вздохнув, начал увещевать толпу. В ответ они выкрикивали оскорбления и насмешки, надеясь сбить цену, сходясь во мнении, что мы отправимся в каменоломни, где не протянем и нескольких недель.

– И вот мы в аду, – сказал Кювье, закрыв глаза. – Не на Тире, а здесь.

– Нет, – ответил Фултон, – ад сам идет к нам.

Я посмотрел туда, куда был направлен его взгляд. Собравшиеся внезапно стихли при виде гиганта, тяжелой поступью слона медленно продвигавшегося сквозь толпу, расталкивая грудью замешкавшихся покупателей и зевак. Его плечи были шире любого дверного проема, лысый череп блестел на солнце, а торс представлял собой переплетение татуировок и шрамов. Он был неестественно бледен, словно жил в пещере и редко поднимался на солнечный свет, а крохотные глаза, широко расставленные на грубом и помятом лице, тускло светились жестокостью и злобой. Его руки и запястья казались достаточно сильными, чтобы гнуть каленое железо, нос расплющен, тяжелые губы как у морского окуня, а выступающие горы мышц, казалось, накачаны желчью. Толпа спешно расступалась перед ним, трепеща от страха, и вдруг стало так тихо, что стало слышно, как на цепи в последний раз инстинктивно дернулось тело нанизанного на крюк моряка и последние капли его крови упали на мостовую.

– Это Омар! – услышал я дыхание пиратов. – Властелин Темниц.

– Для Девы Марии страшноват будет, – прошептал я.

– Слишком страшен для человеческого дитя в принципе, – поправил меня Кювье. – Возник как личинка из навоза, я так полагаю.

Гигант указал на нас пальцем толщиной с небольшой пистолет, и мы осознали, что нас, наконец, заметили.

– Юсуф Караманли сказал, что эта мелочь моя.