ГЛАВА 5
Пленница
— Бежим отсюда! — предложила Воста.
— Зачем? — не уразумела Милава, растерянно наблюдая за приближающимися селянами.
— Зачем?! Да они ж нас забить хотят! — взвизгнула смуглянка и потащила ворожею за рукав назад.
— Нет, не может такого быть, — замотала головой Милава, — это какая-то путаница. Не страшись, сейчас все прояснится.
Возможность сбежать упорхнула, точно соловей из клетки. В один миг молодиц взяли в кольцо. Кто-то лягнул Милаву по и без того ноющей ноге — от боли она стала оседать на землю, но упасть не поспела — селяне подхватили под мышки.
— За что? — спросила ворожея.
— А то не ведаешь! — гаркнул пьянчуга и со всей мочи рванул за темную косу — супротив воли из глаз ворожеи брызнули слезы. Кто-то посчитал, что этого мало, и нещадно ткнул в бок, досталось и голове, и щекам. Руки заломили за спину. Милава не сопротивлялась и надеялась, что всему виной какая-то разладица, что вот-вот появится староста и прикажет ее отпустить. Но пока девицу точно желали разорвать на части.
— Попалась, гадина! — заорал кто-то в ухо. Дорожный мешок покинул хозяйку, перекочевав в чужие ладони.
— Теперича тебе не скрыться! Не изводить тебе боле честной люд! За все ответишь! — поддержали другие.
— За что это вы ее?! — прорезал сумятицу громкий ледяной голос.
— А тебе-то что? А-а-а! Ведаю! Ты ее пособница! — заключил пьянчуга и уже потянулся схватить смуглянку, но с воем отпрянул — Вит с размаху рубанул ребром ладони ему по рукам:
— Не смей! Еще причастность первой не доказана, а ты уже другую винишь!
— Это мы еще поглядим! — злобно буркнул пьянчуга и побрел следом за людом.
Милаву чуть ли не волоком тащили к месту, где только недавно староста вещал с бочки.
— А ну, хватит!!! — что было силы заорал староста. — Отпустите девку!
Народ отступил, лишив Милаву изуверской поддержки, — девица осела на землю. Из носа текла кровь. Сарафан местами «украшали» дыры. На оголившемся плече наливался огромный синяк. Вит подскочил к обессилевшей девице и помог подняться. Ворожея повисла на сильной руке — казалось, ушибленная нога не выдержит и подвернется, как только хозяйка на нее встанет.
— Разве ей вынесли приговор?! — не сбавляя тона, рвал и метал Череда. — Разве он староста?! — Указал пальцем на пьянчугу. — Или она?! — Разозлившийся мужик кивнул в сторону выпучившейся Доморадовны. — Что за своеволие?!
— Ты, это, Череда… — промямлил пьянчуга, — поди, не князь. Старосту и переизбрать можно.
— Ах, вон оно что. — Сузил очи Череда. — Тогда прежде мне замену выберите, а уж опосля творите, как знаете!
— Погодь, Череда! — вмешался один из кожевенников. — Не надобно слушать дурня! Ты — староста. Никто супротив тебя ничего не имеет. Так ведь? — Мужик обвел взглядом люд.
Селяне в страхе замотали головами, отказываясь поддерживать решение зарвавшегося пьянчуги. Череда, он ведь не первое лето староста. Мудрый, умный. В самые трудные времена никого из селян без подмоги не оставлял.
— Вот и добре! — чуть тише, но не менее железным тоном сказал Череда. — Тогда, покуда я староста, мне и решать, кто в чем повинен, а кто нет.
— Неужто отпустишь ведьмарку? — В напускном ужасе округлила очи Доморадовна, сжимая петуха так, точно Милава его вот-вот в жабу обратит.
Народ зароптал. Старосту он, конечно, уважал и побаивался. Но и страх пред черными кознями внучки Кукобы не стихал. Череда, видать, это почуял.
— И это после всего, что она утворила? После того, как она на Алеся хворобу наслала?! То ли еще будет! — баламутила воду бабка.
— Сжечь ее! Забить каменьями! — загудела толпа.
— Я ничего худого не сделала, — слабым голосом воспротивилась Милава.
— Хватит! — рявкнул староста. — Никто никого убивать не станет!
Народ недовольно зашумел. Староста поднял руку, призывая к молчанию. Селяне нехотя повиновались.
— Пока ее вина не доказана! Вот придет в себя Цвет — послушаем, что он скажет. Тогда и решать станем. А покуда пусть только ее хоть пальцем кто тронет — самого накажу!
— Вот это дело! Справедливо! Правильно! — закивали селяне. Череда с облегчением выдохнул.
— Какое там?! Что, ежели сын кузнеца никогда прежним не станет? — продолжила сеять смуту Доморадовна.
— Это нам почтенный Рафал скажет, когда оглядит молодца. Покуда же не сметь девку чапать!
Люд возражать не стал. Даже пьянчуга не нашелся что сказать.
— И что ж? Пусть она так и гуляет по деревне? — не отступала Доморадовна. — А честному люду в хатах сидеть-трястись? Да ночь не поспеет наступить, как полдеревни помрет!
Народ снова зароптал. Староста махнул рукой:
— Нет, гулять она не станет.
— В яму ее! — заорал пьянчуга.
— В яму! — поддержали селяне.
— Не надобно, — пискнула Милава, умоляюще поглядев на старосту. Но Череда не воспротивился. — Как же так, люд добрый? За что вы меня в яму?
— За то, что ты — ведьмарка! — гаркнула Доморадовна.
— Нет, я не… — но тоненький протест потонул в пучине обвинений. Селяне кидались ими, точно каменьями.
— За то, что по твоему науськанью нечистики цельный обоз подрали! — рявкнул пьянчуга и, стиснув кулаки, пошел на Милаву. Вит угрожающе навис над «смельчаком», что только с девкой и мог сдюжить. Пьянчуга отступил, вытерев рукавом синеватый нос. Поди его пропитая сила не ровня налитой мощи крепкого младого мельника.
— За неведомую хворобу, что на Алеся наслала! — хором крикнули подружки.
— За бабку-ведьмарку! За кровавые подношения богам! За то, что село наше извести решила! За скисшие по вечере щи! За верного пса, что нынче на пороге подыхает!.. — страшные наговоры летели со всех сторон. Как водится, селяне смешали все в одну кучу. Своими же словами распаляли в себе незыблемую веру, что во всем повинна только Милава.
В какой-то миг ворожея уразумела, что не в силах больше различить отдельных обвинений. Крики переросли в сплошной гул. Она зажмурилась и попросила у богов сил выдержать все это. Тело саднило, голова разрывалась. Но больше всего Милаву страшило, что эта путаница не дозволит до Кукобы добраться и дар черный перенять. Вот тогда в селе взаправду начнут страшные дела твориться. Вот тогда тут наверняка Лихо Одноглазое с Моровой панной в разгул пойдут.
Из круговерти мыслей, что отделила ворожею от происходящего вокруг, ее выдернул и возвратил в явь окрик Вита:
— А ну назад! — одной рукой он поддерживал Милаву, другой же сжимал блестящий здоровенный охотничий нож. — Первому, кто сунется, не поздоровится!
— Ты что ж это, своих соседей порешишь за пришлую ведьмарку? — зашипела Доморадовна, стиснув петуха с такой силой, что тот, сдавленно крикнув, безвольно обвис.
— Порешу! Не сомневайтесь!
— Вит! Спрячь нож! — скомандовал староста, испепеляя люд недобрым взглядом. — А вы все отступите назад на десять шагов!
— Да она никак его приворожила! Потому-то наш Вит и сдурел! — снова встряла Доморадовна.
— Еще одно слово — и я тебя разом с ней в яму посажу! — пригрозил бабке Череда.
— Меня? — ахнула Доморадовна, выцедив пару скупых слезинок. — Да за что ж такое неуважение к пожилой женщине?
— Худо, Череда! Почто добрую женщину обижаешь? — вступился за Доморадовну пьянчуга.
Народ зароптал. Староста поспешил прояснить свою позицию:
— Коли человек смуту сеет — будь то молодец иль человек преклонных лет, — ему один путь: держать за то ответ. Так что не серчай, Доморадовна, но ежели не угомонишься — угрозу в жизнь претворю.
— Староста верно говорит! Так издревле повелось, — поддержал Череду один из кожевенников.
— Неча раздор вносить да суду праведному очи затмевать! — закивал брат-близнец.
Доморадовна с самым разнесчастным видом напрасно поруганного человека отошла в сторону.
— Ну, а покуда все не прояснится — пущай Милава в яме посидит, — нехотя огласил решение староста. — Оттуда она никому худого учинить не сдюжит. Там и навес и клеть имеются.
— Дядька Череда, помилуй, — взмолилась ворожея.
— Вит, отведи, — велел староста, не без тяжкого вздоха пропуская просьбы девицы мимо ушей. Ублажившийся приговором люд успокоился, негромко переговариваясь о разумности старосты.
— Поглядите, она ж моего Хохлатого извела, — охнула Доморадовна, обнаружив, что петух боле не шевелится.
— Уймись! — цыкнула Домна. — Сама птицу задушила! Неча было его повсюду с собой таскать!
Вот тут из глаз бабки хлынул поток неподдельных слез. Она гладила любимца, просила его ожить, но все было напрасно. Правда, громче, чем вполголоса, Доморадовна выть не смела: отчасти из-за страха пред ямой, отчасти из-за ощутимо отдавленной вдовицей ступни.
— Как же так, дядька Череда? — пискнула Милава, уводимая Витом прочь от сборища. — Воста! Воста!
Но смуглянка лишь глядела на ворожею бесцветными глазами. Она и не помыслила вступиться.
— Не трусь, — шепнул Вит. — Староста не даст казнить тебя без причины.
Казнить? Милава только и сумела, что поглядеть на мельника с открытым ртом. Вот ведь, всего-навсего к бабке явилась — помочь в Навье перебраться да злые чары от деревни отвадить. А тут… Ворожея малодушно вспомнила о матери, о счастливом времени и мирной жизни в крохотной хатке промеж болот. Но тут же взяла себя в руки и отогнала прочь не к часу зародившиеся мысли. Мать всегда наставляла: люди завсегда в помощи нуждаются, даже когда сами не ведают, что творят страшное. И коль уж ей случилось тут оказаться, видать, сама богиня Макошь такую судьбу посчитала надобным спрясть. Эх, кабы сил только достало.
Ворожея больше ничего не сказала, позволив мельнику отвести себя к яме. Темница оказалась подле места сборища и мельницы, но далече от села. Сама яма оказалась сухой, даже высокий навес имелся — такой свет пустит, от дождя заслонит, но и небо с солнцем с глаз пленницы скроет — никак некогда колодцем была. Вит помог ворожее присесть, а затем оттащил крепкую клеть, что не дозволяла невольнику сбежать. Хотя куда там, из глубокой ямы… Разве что птахой иль мышью летучей обернуться. Видать, селяне мыслили, что Милава еще и не на то годна. Ворожея грустно усмехнулась — ведали б они, что для оного обращения ей иль бабкину силу перенять надобно, иль самой черным ремеслом овладеть.
— Что ж, полезай. Я тебе лестницу скинул.
Милава молча повиновалась. Яма оказалась довольно широкой — можно было спать, вытянув ноги, но навес заслонял лазурное небо да солнце красное, от этого сделалось тоскливо.
— Ты не серчай на дураков. Все будет добре. Подожди малость. Я сухого сена для подстилки принесу да снеди какой-нибудь раздобуду. Коли у тебя еще какие просьбы имеются, так ты не стыдись — сказывай. Все, что смогу, исполню.
Девица мысленно порадовалась, что среди селян хоть кто-то сумел человечьего обличья не утерять.
— А котомку мою принести сможешь?
Вит нахмурился, видать, слова подбирал:
— Я поспрошаю у Череды, но навряд ли.
— Ты дурного не мысли — мне бы из травок, что я на Купалье собрала, мазь сделать — ногу да ссадины излечить.
— Э-э-э, не думаю, что люд дозволит. Но я к тебе дядьку Рафала пришлю — он знахарь знатный. Вмиг тебя от недугов избавит.
Милава кивнула и села. Вит стал вытаскивать лестницу. Его виноватое лицо говорило само за себя — мол, коли бы он решал, девица бы теперича свободу обрела. Затем настал черед клети. Ворожея вздохнула и стала ждать. Эх, только поутру она такой добрый план сложила, и вот на тебе — все наперекосяк пошло. Нутро неприятно засвербело — возродились мысли о Кукобе. Эх, вот о чем надобно было Вита просить — пущай бы бабку известил, что не по своей воле Милава к ней не явилась. Ворожея даже вскочила, но больная нога подвернулась, заставив девицу осесть. Она потерла больное место, помолившись богам, чтоб мельник поскорей возвратился.
Из-за того, что навес не дозволял видеть, как светило перекатывается по небу, ворожея совсем потерялась во времени. То казалось, что молодец только-только покинул ее, то чудилось, что одинокое прозябание тянется целый день. Эх, никакой живности, только темные стены да запах сырой землицы. Милава тяжко вздохнула.
До поры до времени ей удавалось противиться худым думам, но скоро они уже грозились заполонить все нутро. И боле всего ворожею жалила мысль о Восте.
— Эй, девица! — окликнул кто-то сверху. Милава запрокинула голову. Сквозь железные прутья угадывался смуглый лик, украшенный морщинками и светлой длинной бородой. Лик принадлежал старику, что весь час держался в стороне от злой толпы. Видать, это и был тот самый дядька Рафал. — Я сейчас к тебе спущусь.
Скрипнула клеть, сползла лестница. Замаячило цветное платье. Вопреки достойному возрасту, старец двигался на редкость проворно и скоро очутился подле ворожеи.
— Здравствуй, девица. Ведаю, что Милавой тебя кличут. Ну, а меня Рафалом величают, — ворожея уже поднялась, дабы в ноги почтенному знахарю поклониться, но тот жестом удержал ее порыв. — Не надобно. Вот излечу твои недуги, тогда и станешь челом бить.
Дядька Рафал бережно положил свою суму на землю и попросил Милаву показать ушибы, что сильнее всего мучили. Девица вытянула лодыжку. Старик склонился ниже и внимательно осмотрел припухлость. В какой-то миг в черных глазах вспыхнула догадка:
— Не толпа виной этой ране. Аль какая беда с тобой ушедшим днем иль ночью приключилась?
— Ведаю, что сказать хочешь, дядька. Да только навет это. Ночью в лесу, Купальем озаренном, травы сбирала да за корягу зацепилась.
Старик кивнул, но всецелого доверия в его очах Милава так и не углядела. Рафал молча вытащил горшочек, развязал тесемку и снял лоскут.
— Шалвея? — догадалась Милава по сильному пряному аромату. — Видать, уже к вечеру о боли и думать запамятую.
— Откуда тебе ведомо? — недоверчиво покосился на девицу знахарь.
— Мамка моя в травах разбиралась. Умела через их силу самые страшные хвори отвести, — «Вот только со своей не сдюжила», — грустно подумала Милава. — Да и меня кой-чему обучила.
Старец стал втирать пахучую мазь в лодыжку девице с таким ликом, точно пытался на что-то решиться, размышляя о чем-то своем, дюже невеселом.
— А без больного определять недуг умеешь? — в очах лекаря замаячила надежда.
— Мне покуда не приходилось, — призналась ворожея, — но попробовать могу.
— А ну коли человека озноб бьет, тело горит, а из горла хрипы рвутся? — оживился Рафал.
«Проверяет» — подумала Милава.
— То нечистый в грудь забрался. Изгнать его помогает настой из бузины черной иль сало свиное с яблоками, лучше дичками. Зерновки овса с молоком также кстати придутся.
— Добре, — довольная улыбка расползлась по смуглому лику, уголки губ спрятались в седой бороде. — А ежели кость пополам пошла, что делать надобно?
— Прежде сложить обломки, затем обездвижить с помощью крепких палок. Ну а для скорого срастания хорошо настой из толченой скорлупы помогает.
Рафал снова порадовался сказанному девицей.
— Ну а коли человек в себя не приходит, недвижим, точно мертвый, а на теле да лике «красуется» россыпь язв да нарывов гнойных?
Милава помедлила с ответом. Не памятовала она, чтобы мамка ей рассказывала о таком. Вот, значит, чем Алесь болен — всплыли чьи-то слова из толпы.
— Поглядеть бы на хворого, — задумчиво протянула ворожея. Рафал тяжко вздохнул и замотал головой. — Алесь?
— Так, он.
Милава смолкла, Рафал тем часом приложил кашицу из бодяги к огромному синяку на плече девицы.
— А сок травы-покрик прикладывал?
Мудрец остановился и внимательно поглядел девице в очи:
— А я ведь и сам решил, что тут разве что она и справится. Вот только сыскать ее не случилось. Мои закрома опустели. А нынешней ночью собрал множество трав да кореньев, а про покрик-траву совсем запамятовал. Старость, ведаешь ли…
— Она в моем мешке имеется. Вот только мешок отобрали, — вздохнула девица. — Коли тебе дозволят — возьми да излечи Алеся.
— Благодарствую, девица, — чуть склонил голову старый мудрец. В его черных очах заплясали теплые огоньки.
Скоро Рафал справился со всеми ушибами Милавы и, точно окрыленный, покинул ворожею в одиночестве. Напоследок не запамятовал и добрым словом подбодрить. Ворожея проводила цветастое платье грустным взглядом.
Вит что-то сильно задерживался. Хоть бы ему не досталось от селян, что за «ведьмарку пришлую» заступился. Едва она так помыслила, как услыхала скрежет — снова гости пожаловали. Вит! Молодец споро спустился и снял мешок.
— Даруй, что замешкался. Зато я тебе тут всего самого смачного собрал, — Вит улыбнулся светлой и ясной улыбкой, какая бывает только у чистых сердцем людей. Он поспешно развязал тесьму. Милава с удовольствием вдохнула вкусные запахи, источаемые снедью. — Тут и хлебец — только вчерась испек по мамкиному рецепту. И медок хмельной, чтоб жажду утолить да не тосковать в одиночестве. Сало, лучок, огурцы соленые.
— Зачем же столько? — подивилась Милава. — Мне бы и водицы с краюхой хлеба достало.
— Ешь, ешь, — снова улыбнулся Вит и присел подле. — Когда погребок мой совсем опустеет, тогда и стану постным хлебцом да водицей потчевать. А покуда есть чем, так почему ж доброго человека не уважить?
По сердцу пришлись слова молодца Милаве. Видать, не все в гнусные наговоры поверили, не всем злые слова очи да уши залепили.
— Дайте боги, чтобы ты, Вит, никогда голода да лишений не ведал! — сказала ворожея и сглотнула набежавшую слюну.
— Ешь, — мягко велел он.
— Благодарствую, видать, добрый ты хозяин, — ворожея потянулась к крынке. Только теперь она уразумела, как сильно проголодалась да какой жаждой мучается.
— Давай налью, — предложил Вит и, опередив Милаву, плеснул в деревянную кружку медку.
— Раздели со мной трапезу, — попросила девица, — а то в одиночестве и кусок в горло не полезет.
— Голод не тетка, — заметил молодец и покосился вверх. — Ладно! Кто ж от такого приглашения откажется? Тем паче самому интересно, как хлебец вышел.
Вит отломил две краюхи. На одну положил отрезанный ножом (тем самым, коим он Милаву оборонял) кусок сала и отдал ворожее. Другую принялся есть сам. Пожевав, сказал:
— Навроде ничего. А мамка моя всегда сказывала, что хлеб мужских рук не терпит.
Ворожея не стала перечить, хотя ведала, что мать Вита была права — а иначе не видать той хате хозяйки. Милава дала себе слово — убедиться, что хлеб у мельника добрым от умелых рук да от светлых дум вышел, а не оттого, что Макошь запамятовала ему женку в судьбу впрясть.
— Прости мой интерес, Вит, — спросила девица, — но что стало с твоей мамкой?
— Померла она. В родовых муках померла. Ни сама, ни сестренка моя не выжили. А не так давно и батька мой в Навье сошел.
— Как же ты один справляешься? — изумилась ворожея.
— Хвала богам. Поначалу трудно было. А теперь ничего: и сам не горюю, и мельница как надобно муку мелет.
«Обязательно поворожу», — решила Милава и лишний раз подивилась: и душой чист, и ликом светел, да в труде радость находит.
— Скажи, Милава, а правда ли, что Кукоба тебе бабкой кровной приходится?
— Правда.
— Она ведь ведьмарка.
— Так и есть.
— Неужто и ты тоже? Ты только не серчай, так люди сказывают. Я им не верю, но…
Девица замотала головой и пояснила:
— Кое-какая сила и мне по роду досталась.
Вит вопросительно поглядел на ворожею.
— Я лечить умею, — этот дар мне мамка передала, — да в грядущее…
— Эй, Вит! — окликнул сверху староста. Мельник вскочил как ошпаренный. — Я тебе что велел? Отдать снедь да тут же обратно возвращаться! А ты…
— Иду! — крикнул молодец и шепнул Милаве: — Прости, Череда никому не дозволяет к тебе спускаться. Не бедуй — все будет добре.
— Вит, погодь… — ворожея спохватилась, что не поспела его к бабке снарядить.
— Я еще загляну, — пообещал мельник и полез вверх по лестнице. Она слышала, как Череда вполголоса отругал мельника, и все ожидала, когда закроется клеть, но, вопреки тому, к ней полез староста.
— Здравствуй, Милава, — отвел взгляд новый гость, — дозволишь присесть?
— Садись, дядька Череда, в ногах правды нет.
Мужик с виноватым видом опустился на землю:
— Не держи на меня зла. Не мог я иначе поступить. Много худого случилось. И все как раз когда ты в деревню пришла.
— Видать, и ты, дядька, меня виноватой считаешь.
— Не стану ходить вокруг да около, — пожал он плечами. — Сердце мое не желает в то веровать. Девицей ты мне показалась доброй. Да только староста я, потому и должен на поводу не у сердца, а у разума идти. Тем паче все сказывает против тебя.
— Значится, по-вашему, я — ведьмарка. И в деревню явилась, дабы вас со свету сжить, — обреченным шепотом заключила ворожея. — Поди и приговор вынесли?
— Не надобно так, Милава, — Череда уже протянул руку, чтобы дотронутся до девичьего плеча, но остановился. Она и ухом не повела. — Для приговора рано. Во всем разобраться следует. Я ведь не палач какой-нибудь, я для порядку, для справедливости приставлен. Коли выяснится, что мы ошибаемся, так сами в ноги тебе падем да прощения просить станем. Ну, а коли ты виновница… — староста прочистил горло. — Давай начистоту. Не зря ж сказывают: лучшая подмога утопающему — он сам. Я тебя спрашивать стану, а ты не юли, как на духу отвечай. Авось тогда все иначе повернется.
— Что ж, спрашивай, дядька Череда.
— Зачем ты в деревню явилась? — староста испытующе, словно не смея моргнуть, уставился на ворожею.
Та очей не отвела, но с ответом замешкалась. Не привыкла Милава что-либо кроме правды молвить. Но тут… Коли сознается, что пришла бабкин черный дар наследовать, так ее сразу вместе с Кукобой и порешат. Не готов люд к таким откровениям, не уразумеет. Но и ложь тяжким валуном навалится на сердце. Видать, придется середину-наполовину говорить.
— Об том, почтенный староста, я тебе прежде сказывала. Явилась мне во сне бабка, открылась, что помирает. Вот я и пришла с ней проститься.
На миг в очах старосты точно догадка вспыхнула, но он кивнул и задал новый вопрос:
— А к разодранному обозу какую причастность имеешь?
— Что ты, дядька Череда! — в испуге округлила темные очи девица. — О том страшном горе я только нынче поутру от селян и услыхала.
— А где ж ты была тем часом?
— В лесу была, травки целебные, что в купальскую ночь особой силой наливаются, собирала.
— А встречал ли тебя кто-либо в лесу?
Милава потупила взор. В памяти всплыли образы кузнеца-волколака, ведьмарок на метлах, молодца да девицы светловолосой. А еще Ружи, что в сердцах весь род любого-предателя прокляла. Вот только дозволено ли ей о чужих страстях кому-либо сказывать? Смутно предстала и женская фигура с зелеными глазами, что Милаву по голове ударила да папарать-цвет отобрала.
— Ну, чего смолкла?
— Дай мне слово, дядька, что не пойдут слухи по деревне после того, как я тебе кое-что открою.
Череда задумался, но после все ж сказал:
— Даю.
Ворожея рассказала о Руже и о молодце непутевом. Да о светловолосой красе, что поперек чужой любви стала. Староста прикинул, что ежели рассказ этот подтвердят Ружа да ее теперича, видать, бывший возлюбленный, то придется искать иного виновника растерзанного обоза.
— А почто кровь свою на лесном капище проливала?
Милава вздохнула:
— Просила богов деревню оградить.
— От чего?
— Худое почуяла, — произнесла ворожея.
— Эй! Череда! — слетел сверху истошный вопль. — Беда у нас! Горе!
— Что? Что еще случилось? — забеспокоился староста и поспешно поднялся.
— Ружа пропала! — заголосила какая-то баба.
— Как пропала?
— Поныне с празднества не возвратилась! — заревела баба.
— Погодь, сейчас все выясним, — староста полез по лестнице, бормоча, что еще одной беды только не хватало. Уже закрывая клеть, он крикнул Милаве, что вернется позже.
* * *
Не привык Череда пред трудностями отступать, но нынче даже он, бывалый мужик, многое на своем веку повидавший, с радостью бы поменялся местами с той же Доморадовной. «Что-то ты малодушничаешь!» — отругал сам себя староста. Но откуда было набраться храбрости, ежели столько всего худого навалилось, а смекалистых да толковых мужиков в селе, на коих можно положиться, — раз, два и обчелся? Алесь — правая рука, так тот вообще до сих пор в себя не пришел. И когда придет, одним богам ведомо. Коли так и дале пойдет, то и эта горстка из хаты носу не покажет. Вон уже с ноги на ногу переминаются, очи отводят, потому как страха, что в них поселился, покуда еще стыдятся.
— А Лютовер где? Почему не пришел? — строго спросил Череда у Вита, стараясь держаться подобно дубу несгибаемому. Пущай думают, что ему не страшно. Поди и сами смелей станут.
— Нет его в хате, — пояснил Вит. — Ну, а у Яромилы, сам ведаешь, ничего не выпытаешь.
Не выпытаешь. Это староста и правда добре ведал. Потому как Яромила нема точно рыба. И никто доподлинно не ведал: от рождения, от страха или все ж от притворства. И где только Лютовер-охотник такую красу сыскал? С ее дивным ликом разве что светила и могли посоперничать. Очи точно два сапфира. Губы — спелая рябина. Зубы белее жемчуга морского, коим торговцы, бывало, за пушнину рассчитывались. Ну, а уж длинные локоны что спелая пшеница, да гибкий стан… Да к тому ж хозяйка — всем бабам на зависть.
Как теперича памятовал Череда — ушел как-то Лютовер, по обычаю, на охоту. Да только в тот раз не день, не два пропадал, а две седмицы бродил где-то. Люд на селе поговаривать стал, что иль в болоте потоп, иль уж привезет добычи столько, что за нее добрый обоз да лошадей с десяток купить сможет. Однако вернулся охотник с единственной добычей. Девку привел, что очей не отвести. Женой назвал да и зажил с ней под одной крышей. И вот чудеса — с того часу стало у него все ладиться. Дичи из лесу столько стал приносить, что всей деревней можно было б не работать, а только с обозами да караванами торговаться.
— Небось снова по лесу да болотам шастает, зверя пушного добывает, — предположил один из кожевенников.
— Да куда ему столько? Куда столько злата девать? — спросил близнец.
— Да у тебя просто в кармане больше медяка никогда не было, потому и не знаешь, что с ним делать, — вытер нос пьянчуга.
Кожевенники хором захохотали. Кому бы говорить — вот уж у кого никогда денег не водилось. Да что там денег! Пьянчуга в первый год после кончины стариков пропил все, что только можно было. Только благодаря старосте на этом свете жив еще и остался. Даже Гедка-юродивый рассказал бы, как пьянчуга собственную душу проезжему торговцу пропил. И коли б не Череда — был бы тот вечным рабом у желтолицего китайца. А так и хату откупили, и работу час от часу подкидывали.
— Зато что ни говори, а никто лучше Лютовера нам шкур да кожи не приносил, — подытожил кожевенник.
— Да-а-а. Такой материал только в радость выделывать, — поддержал близнец.
— Давно ли он таким ладным охотником сделался! — хмыкнул пьянчуга. — Да он до женитьбы лису раз в месяц приносил, ну а о медведе и слыхом не слыхивал.
— Полно лясы точить. Чай, не бабы. Да и не час теперича, — заметил староста. Мужики закивали. — Надобно к обозу вертаться. Но прежде, Вит, собери-ка всех молодцев да баб. Надобно их в лес отправить, Ружу искать. А я покуда к любому ее схожу, кой о чем поспрошаю.
* * *
Староста быстро уверился, что Милава говорила правду о Руже и ее любом. Осталось Цвета послушать. Вот только никак он в себя не придет. Даже у Рафала ничего не получается. Да и Алесю лучше не становится.
— Батька! — окликнула старосту Услада. — Погодь!
Череда оглянулся — к нему бежала дочка. Видать, давно его искала — вон как запыхалась, за бок держится да еле ноги волочит.
— Батька, — задыхаясь проговорила Услада.
— Что?! Алесю совсем худо сделалось? — испугался староста.
— Нет, — задыхалась она. — Наоборот, он в себя пришел, тебя кличет.
— Правда? — с плеч Череды точно камень свалился. Дышать стало легче. Он обнял дочку — и они поспешили домой.
По дороге Услада рассказала, как явился дядька Рафал, принес с собой сок травы-покрик. Обтер им Алеся и стал ждать. Почти сразу случилось чудо — молодец зашевелился и глаза распахнул. Язвы его вмиг коркой покрылись, да и новых пока не прибавилось.
Староста твердо решил к Милаве возвратиться да в ноги ей поклониться. Уж он-то добре ведал, где и по чьему совету Рафал принялся покрик-травой знахарить. Вот и первый навет сам собой рассеялся. Эх, знать бы еще, кто за обозом стоит. Может, снова к Милаве сходить да распытать, как сыну кузнеца помочь. Авось и тут девка не сплошает.
Алесь лежал на лавке. Но лицо его уже не отливало мертвенной бледностью, гнойники и правда подсохли. Вокруг хлопотал Рафал и не мог надивиться на то, как сок подействовал.
— Ну, как ты, сын? — спросил староста, покрутив каштановый ус.
— Все добре батька. Скажи, а почто Милаву в темнице держите?
— Потому что ведьмарка она! — взвизгнула Услада, стиснув в руке оберег.
— Коли б ведьмаркой была, не сказала бы Рафалу, как меня лечить надобно, — помотал русой головой молодец.
— А может, она и ведала, как тебя вылечить, потому как сама порчу и наслала! — заключила сестрица.
Мужчины смолкли, размышляя над сказанным.
— Ты, как себе знаешь, Череда, а я ей верю, — заявил старый мудрец. — Я добре ее очи памятую, когда она про траву сказывала. Можно телом, можно лицом соврать, но глазами… Нет, не ведьмарка она.
Услада фыркнула и уже раскрыла рот, чтоб возразить, да брат опередил:
— Мне сказали, что она рассвет в хлеву у Доморадовны встречала, так?
— К чему это ты? — сузил глаза староста.
— Да, поди, всем ведомо, как Доморадовна свою живность любит. Холит, лелеет почище, чем мамки своих дитяток малых, — сказал Алесь.
— Ну, — нетерпеливо подогнал староста.
— Так вот, ее хлев весь оберегами да травами обережными утыкан. Сдается мне, что уж в купальскую ночь, она, как пить дать, где-нибудь крапивы припасла…
— А кабы Милава ведьмаркой была, то не сумела б в хлев с заговоренной крапивой войти! — закончил за сына Череда.
— И то верно, — поддакнул Рафал.
— А что, ежели Доморадовна запамятовала хлев оградить? Чай, не молодуха уже. Да и с оберегов уже сила сошла, — стояла на своем Услада. — Не может у бабки-ведьмарки доброго потомства быть!
— А вот это надобно проверить, — покрутил ус староста. — Давай-ка ты, Услада.
— Что я? — испугалась девка.
— Ну, сходи к Доморадовне да погляди, есть ли у нее где-нибудь в хлеву обереги какие иль травки заговоренные.
— Не, батька, — остановил Алесь. Уже поспевший стать хмурым лик Услады просветлел. — Лучше тебе сходить. Уж тебя она ни задурить, ни прогнать не сможет. А Усладу вокруг пальца в два счета обведет.
Услада надула пухлые губки от не сильно приятных слов, но перечить не стала — всем ведомо, что Доморадовну она почти так же, как Кукобу, не жаловала.
— Мыслю, прав ты, сын. И чего тебе место старосты не глядится? Самое оно для тебя!
Алесь откинулся на перину — совсем за разговорами обессилел.
— Сейчас, братец, — захлопотала вокруг него Услада, — пойду воды принесу да поесть чего-нибудь соберу.
— Только воды, — прохрипел Алесь и закрыл очи.
— Опять ему худо? — заволновался Череда, с надеждой глядя на Рафала. Лекарь потрогал лоб, посмотрел язвы и помотал головой.
— С ним будет все добре. Просто устал он.
— Ладно, тогда я покину вас, — и чуть тише для знахаря добавил: — А ты к Милаве снова сходи да спроси, чем Цвету помочь можно. Батька его обезумел совсем. Все повторяет, что это он во всем виноват — уж кабы новой беды не случилось.
Череда поспешил в хату к Доморадовне. Уж навряд ли ее Вит позвал в лес идти Ружу искать. Староста оказался почти прав: бабка не в избе, а в хлеву топталась, над петухом своим убивалась. Череда с трудом скрыл усмешку. И покуда та ныла, что Милава самая что ни на есть ведьмарка, сам внимательно оглядывал хлев, иголками утыканный. А там и на повядший пучок крапивки наткнулся. Все, как Алесь сказывал. Ай да голова!
— А давно ли ты ту травку собирала? — указал подбородком староста на оконце.
— А что? — Доморадовна застреляла-забегала глазками. И так и этак в лик Череды вглядывалась, но, видать, углядеть ничего не сумела. — Вчерась и собирала. А что?
— Да ниче-ниче, — ответил довольный староста. — А из-за петуха не убивайся. Сыщем мы тебе новую птицу. Лучше прежней станет кур топтать.
Бабка вздохнула, но подозрительности так и не ослабила. Череда на расспросы отвечать не захотел. Сказался, что у него еще тьма дел, их решать надобно. Однако долго еще чувствовал на спине жжение от полного домыслов взгляда Доморадовны. Никак не успокоится сплетница. И чего ей все неймется? В ее лета каждый рассвет с радостью встречают да Макошь благодарят, что еще один день жизни даровала.
— Череда!
— А, это ты, Домна. Чего тебе?
— Сказывают: Ружа пропала.
— Так, — кивнул мужик.
— Она завсегда до хаты в назначенный час верталась. Видать, и правда что-то дурное случилось.
— Не будем в худое верить. Поди, где-нибудь обиду свою баюкает.
— Обиду? — не поняла вдовица. Но староста пояснять не стал — и так сболтнул лишнего. Добре, хоть Домна — баба не глупая, попусту трепаться не станет. — А как Алесь твой?
— Ему лучше, — радостно поделился доброй вестью Череда, — намного лучше. Уже в себя пришел.
— Рафал помог?
— Милава.
— Как Милава? — округлила очи вдовица, — она ж вроде в яме томится.
— Так. Да только лекарит она, видать, знатно. В разных болезнях да травах разбирается. Вот Рафал у нее совета и спросил. Она и поведала, как Алеся в чувства вернуть.
— Правда? — подивилась Домна. — Поди, напрасно ее ведьмаркой сделали да все беды на нее повесили.
— И мне так сдается.
— Значится, теперича ты ее отпустишь?
Череда затеребил каштановый ус:
— Покуда Цвет не очухается да не поведает, что с обозом приключилось, придется ей в яме посидеть.
Домна понимающе кивнула:
— Мы с Гедкой тоже в лес пойдем Ружу искать. Он у меня в такие дебри лазил, где даже Лютоверу бывать не случалось.
— Добре. Только будьте осторожны. А мы с мужиками к обозу подадимся.
