– Видно, Васенька к обеду не вернется. Задержался, видно, у Хряпиных. Нужно ему хоть супцу оставить.

Сели за стол сама вдова Чунина и обе дочки. Все три белесые, безбровые, с белыми волосами, светлее лба, и белыми круглыми глазами, столь между собою похожими, что казалось, будто это попарно рассаженные скверные костяные пуговицы – ровно полдюжины.

Ели молча белую лапшу на белых фаянсовых тарелках, шевелили белыми салфетками, и так им самим было бело и тошно, что, оглянись на них Провидение хоть один разок, – немедленно окунуло бы кисть свою в какую ни на есть, хоть в зеленую краску и перемазало бы их на новый лад.

– Видно, не придет Васенька, – снова сказала Чунина, покончив с лапшой. – Видно, у Хряпиных задержали. Нужно ему хоть котлетку оставить.

Но, видно, не задержали, потому что Васенька как раз в эту минуту и вошел в столовую.

Он был потемнее сестер и матери, на верхней губе его желтела щетинка, и глазные пуговицы сидели для разнообразия косо. Основываясь на этих достоинствах, он чувствовал себя баловнем судьбы и существом высшей породы.

Он подошел к столу, посмотрел на мать, на тарелки и расстроился.

– Вот вы теперь скажете: «Опять Васька к обеду опоздал!» А как же я мог не опоздать, когда у Хряпиных меня задержали. Не могу же я, как бешеная собака, посидеть две минуты и идти домой. А вы скажете: «Нужно было раньше из дома выбраться». А какой смысл был бы мне раньше выбраться, когда Хряпин мне русским языком сказал, что раньше половины пятого его дома не будет. Вам, конечно, приятно, чтобы я везде и всюду из себя дурака валял, а спросите сначала, пойду ли еще я на это.

– Ешь лучше, суп простынет, – белым голосом вставила мать.

– Да, да, буду есть суп, а вы скажете: «Вот расселся, да знай ест!» А вы спросите, ел ли я с утра-то. Я, как собака, голодный бегаю, а вы сейчас скажете, зачем же я не ел. А как же я мог, есть, когда я завтрак проспал, а потом должен был идти к Хряпиным? Все на свете происходит по известным причинам, по самостоятельным причинам и по несостоятельным причинам. Если я не мог позавтракать по несамостоятельным причинам, то нечего мне в глаза тыкать, что я голодный хожу.

– Господи! Опять он философию завел, – зашептала мать. – Да ешь ты ради Бога. Суп стынет, и других задерживаешь.

Вся полудюжина костяных пуговиц повернулась к нему с мольбой и страхом. Но он только отшвырнул ложку и горько усмехнулся.

– Да! Вот теперь вы скажете, что я всем поперек дороги стою, что я чужой век заедаю, что Глафира из-за меня в девках сидит. Чем я виноват, что Палкину приданое нужно? Вы обращайтесь с вашей репликой к нему, а не ко мне. Он меня не уполномочивал за него объясняться. А вы сейчас скажете, что я, как представитель имени, должен сам обо всем заботиться и защищать все интересы. Сегодня, значит, беги сюда, а завтра беги туда, а послезавтра снова куда-нибудь. А если у меня физиологических сил не хватит, тогда что? Тогда, значит, умирай? А вы сейчас скажете…

– Господи! – застонала вдова Чунина. – Господи! Твоя сила, – вразуми его!

– А вы сейчас скажете…

– Ничего я не говорю! Я говорю только: ешь суп. Вон Глафира плачет…

– Ну, конечно, вы сейчас скажете, что я во всем виноват и что у меня характер скверный. А чем у меня скверный характер? У меня характер самый общительный. Общительный и твердый. А вы сейчас скажете: «Хорош твердый, когда даже гимназии кончить не мог!» Это даже с вашей стороны прямо бессовестно, потому что вы сами прекрасно знаете, что не кончил я курса исключительно из-за переутомления. А если вы меня попрекаете куском хлеба, то уж это такая несправедливость… такая несправедл…и…ивость…

Он страдальчески поднял брови, всхлипнул и, прижав ко рту свернутый в комочек носовой платок, говорил вполрта:

– …такая ужа… сная несправед… А вы сейчас скажете, что я – низкий и неблагодарный, а я этого не могу вынести. Я не могу! Не могу-у-у!

Он встал и, путаясь длинными макаронными ногами, пошел прочь из комнаты.

Полдюжины костяных пуговиц повернулись в его сторону и остановились, круглые, мокрые и покорные.