Моя Испания
В Петербурге зимой так темно, что у нас в классе только один урок – между одиннадцатью и двенадцатью – проходил при дневном свете, а утром и с часу дня уже при лампах.
Я сижу около окна и смотрю в голубые мутные сумерки. Пухлая перинка лиловатого снега лежит на подоконнике. Легкие снежинки порхают в воздухе, сливаются в туман. Это от яркого желтого света больших керосиновых ламп там, за окном, все такое странно-сиреневое, грустное и невыносимо холодное. Завораживает зимняя сказка, уводит мечту в далекие снежные степи, в непроходимые леса, заваленные сугробами, где в глубоких берлогах спят мудрые медведи, прыгают по веткам проворные белки и рыщут голодные волчьи стаи…
Я рассеянно слушаю учителя истории. Но вот какой-то луч скользнул от его слов. Я насторожилась. – Испания.
Он говорит об Испании!
Какое волшебное слово! Есть особая магия в звуковом названии каждой страны. Я не знаю, откуда берут начало эти имена. Вероятно, филологи знают. Для меня, пятнадцатилетней девочки, они непонятны, но магию этих имен я чувствую. ИСПАНИЯ. Отчего при этом имени кровь сильнее приливает к сердцу? В чем дело? В ударении на этом широком «а», в созвучии «спа», в котором солнце. «С» звенит, «п» поет, «а» радуется. И все вместе – солнце.
Я не была в Испании, но как ярко я ее чувствую! Да и все мы, русские, как мы ее любим! Ее красоту, ее искусство, ее темперамент и всю ту яркую, жестокую и вольную радость, которая не дана нам, северянам.
Учитель рассказывает о мавританском стиле, о единственной в мире красоте архитектурных памятников. Потом смолкает и, закрыв глаза рукой, тихо говорит:
– Всю жизнь я мечтал, что, может быть, на закате дней моих удастся мне поехать поклониться этой бессмертной красоте.
Он замолчал, и в классе стало тихо-тихо. И сумерки за окном сгустились, и ночь подошла ближе.
И вот через всю жизнь пронесла я это воспоминание: холодный зимний вечер, мутный сиреневый туман и этот старенький учитель, глядящий закрытыми глазами в жаркие видения своей мечты.
Кто-то вздохнул около моего плеча. Это моя соседка, моя подруга Мара. Я вижу ее розовую щеку, пушистые золотые кудряшки.
– Мара, – шепчу я. – Мара! Поедем в Испанию. Мы теперь уже не сможем жить без Испании.
Мара вздыхает и тихонько, под столом, жмет мне руку. Это значит, что мы будем вместе мечтать.
У нас всегда были общие мечты. То мы собирались поступить в цирковые акробатки, то пойти в монастырь (да не просто, а непременно сделаться святыми и исцелять больных), то организовать крестовый поход и освободить Гроб Господень от рук неверных, то ходить по дворам, крутить шарманку и петь, как Маруся отравилась, и нам будут бросать медяки, которые мы отдадим неимущим. Была еще мечта – выйти замуж за фокусника. Уж очень было бы весело с таким мужем. Нальешь ему чаю, а он из своей чашки вытащит живого зайца.
Придумывала эти увлечения большею частью я, а Мара только разделяла их и сочувствовала.
Все это захватывало нас ненадолго. Но мечта об Испании, вероятно, оттого, что зажглась она в нас в такой художественно нужной для нее обстановке, сильно и надолго поразила воображение. Мы повернулись к ней всем лицом нашей души, как цветы к солнцу. И жизнь помогла нам в этом отношении.
Как раз в это время у нас с особенным интересом занимались испанской литературой, театром, искусством, танцами. С огромным успехом шли пьесы испанского драматурга Лопе де Вега. Приезжие испанские танцоры завораживали своей, такой новой для нас, гордой красотой. Все наши белые пухлые Наташи и Маши щелкали кастаньетами и топали каблуками. Даже модный салонный танец был тогда «па д'Еспань».
Если говорить о психологии танца, то необходимо отметить редкое сочетание в испанском танце темперамента и благородства. Вся фигура кавалера, все его позы и жесты – гордые. Испанская женщина в танце горячая, но недоступная. Ни один народный танец не дает такого яркого и удивительного сочетания. Русская пляска – очень лихая и удалая, венгерская – бешеная, французская – унылая, немецкая – сладкая и тихая. Настоящий танец, как роман в ритмическом музыкальном движении, дала только Испания. И только она открывает нам красоту страстной и гордой души своего народа.
Русская литература много занималась Испанией. Профессор Жаков, по рождению зырянин, сын Крайнего Севера, читал в университете курс о Сервантесе. «Жизни человеческой мало, чтобы изучить этого замечательного писателя».
Наш известный поэт Федор Сологуб проводит в своих сочинениях идею, излучающуюся из русского восприятия души Дон-Кихота. «Возьму кусок жизни низкой и грубой и сотворю из нее легенду. Из Альдонсы, бабищи румяной и пошлой, создам Дульцинею».
Вспоминали и декламировали стихотворение Пушкина о «Рыцаре Бедном», о Дон-Кихоте. Перечитывали роман Достоевского «Идиот», героя которого прозвали Дон-Кихотом. Он немножко смешной и трогательный, с духом высокого христианского подвижника, и сохраняет в себе все черты Рыцаря печального образа.
Два бессмертных типа дала человечеству Испания – Дон-Жуана и Дон-Кихота. Эти два типа так вошли в жизнь, что иногда стали как бы прилагательными для определения мужского характера. Все любители женщин называются у нас донжуанами. Все люди неподкупно честные, жертвующие во имя принципа собственными интересами, носят имя Дон-Кихота.
Русские женщины не особенно ценили донжуанов. Их вышучивали и высмеивали. Одна дама как-то рассказывала, что провожал ее домой известный в Петербурге донжуан, адвокат Т-в прижал ее руку к своему сердцу и говорит:
– Дорогая, скажите «да» – и этот дом будет вашим.
– Какой дом? – удивилась дама. – Ведь это же Зимний дворец.
– Все равно, – отвечал донжуан. – Для моего чувства нет преград.
К Дон-Кихоту русские сердца относились с нежностью. Ему прощалось все смешное и нелепое. В нем видели РЫЦАРЯ.
* * *
Наша с Марой мечта об Испании то меркла, то вспыхивала с новой силой. И вот, года три спустя после рассказа учителя, оказались мы с ней обе на юге Франции, где семья Мары проводила лето. И как-то, гуляя, увидели мы в окне магазина учебник испанского языка. Назывался он «Разговор с испанцем».
– Купим «Разговор»?
– Купим.
«Разговор» оказался очень поучительным.
«Кто гуляет в нашем саду?» – «В нашем саду гуляет старый профессор с коровой своего племянника». – «Сколько лет собаке вашего друга?» – «Собаке нашего друга тридцать лет, но палка брата вашего почтальона находится в комнате жены сына юного школьника».
Все это было очень трудно, но, очевидно, совершенно необходимо для первого общения с испанцем.
Изучение этого руководства (мы дошли до десятого урока) натолкнуло нас на мысль поехать, хоть не надолго, в Испанию.
Мать Мары ничего не имела против нашей затеи. У нее в Мадриде уже давно жил брат, старый женатый господин, у которого мы могли бы остановиться. На лето он переезжает на дачу в какой-то маленький городок. Конечно, о том, чтобы мы болтались одни по отелям, не могло быть и речи.
Мы сначала протестовали, напирали на то, что нам уже по восемнадцати лет, и каждая из нас могла бы быть матерью семейства. Доводы наши не помогли. Оставалось или остановиться у дядюшки, или оставаться дома.
Послали телеграмму и в ожидании ответа принялись снова за «разговор с испанцем». Дошли уже до сослагательного наклонения: «Был ли бы счастлив кучер, если бы выкрасил крысу в голубой цвет».
О счастье кучера мы не узнали, потому что пришла ответная телеграмма. Короткая и без всякого восторга. Просто: «Пусть приезжают».
Мы сначала решили обидеться, но потом подумали, что выгоднее будет отнестись ко всему просто и мило. Старик, наверное, с причудами. Если бы не хотел нас видеть, так придумал бы какой-нибудь предлог. Телеграмма составлена неудачно, но в душе он, конечно, очень рад. Так и решили, что очень рад, и стали укладываться. Возбужденно и нервно болтали о бое быков, донжуанах, серенадах, о дворцах и музеях. Мара была легкомысленнее меня, поэтому кастаньеты и донжуаны занимали ее больше, чем дворцы и музеи. Меня они тоже занимали, но я ни за что бы в этом не призналась. В то время я выработала себе позу холодной и деловитой женщины, так называемой умницы. Поза была скучная и не совсем честная, но вызывала одобрение взрослых и уважение Мары с легким оттенком зависти.
Вечером, снабдив коробкой шоколада и строгими наставлениями, усадили нас в поезд.
Поездка предполагалась очень веселая, но ночь, проведенная в душном дамском отделении, сильно нас утомила. Вдобавок Мара схватила насморк, и въезжать с красным носом в Испанию, в страну солнечной мечты, казалось ей настоящей трагедией. Мы обе были в дурном настроении.
Станция, цель нашего путешествия, оказалась совсем маленьким захолустным вокзальчиком. По платформе толклись какие-то мужики с мешками и пилами и нервно ходил большими шагами прилично одетый молодой человек мрачного вида. Он посмотрел на нас, сдвинул брови и стал протискиваться через толпу прямо к нам.
– Смотри, – сказала я Маре, – вон какой-то испанец идет к нам. Это не твой дядя?
– Молчи, – шепнула Мара. – Начинаются испанские романы. Веди себя сдержанно.
Испанец подошел и спросил:
– Мара Линова?
– Да, да! – закричали мы по-испански. «Да» – слово легкое, из первого «Разговора с испанцем».
– Здравствуйте, – отвечал он нам по-русски. – Я секретарь. Я вас сразу узнал.
– Почему же вы нас узнали? – кокетливо спросила Мара.
– Да ваш дядюшка сказал, что, как вылезут из вагона две растерянные индюшки, – это и будут мои племянницы.
Я очень обиделась.
– Я вовсе не племянница, – гордо сказала я. – И очень этому радуюсь. А, во-вторых, мы ничуть не растерялись. Мы привыкли путешествовать.
Мара посмотрела на меня удивленно – никогда мы с ней не путешествовали. Но, кажется, была довольна. Поставили нахала на место.
– Надеюсь, дядя здоров? – спросила она самым светским тоном.
– Дядя? Ваш дядя, конечно, болен. Впрочем, в нашем доме все всегда больны, так у нас полагается. И люди, и собаки.
– Что же с ним?
– Не знаю наверное. У собаки чесотка. Кажется, у дяди тоже. Он вчера уехал в Мадрид.
– Что же он там будет делать, раз у него чесотка?
– Не знаю. Будет чесаться.
Мы с Марой молча переглянулись. Подошел шофер, подхватил наши чемоданы и понес их к выходу.
Сели в автомобиль. Я молчала. Мара сморкалась. Нос у нее был красный. Мы старались не смотреть друг на друга – так нам обеим было неловко за этого дурацкого секретаря. И неизвестно, что еще ждет нас впереди. Уж очень все складывалось беспокойно и невесело.
Ехали по узеньким тряским улицам очень недолго. Никакой Испании не чувствовалось.
У дяди оказался довольно большой дом с садом. Вошли в переднюю.
– Подождите здесь, сказал секретарь. Я пойду предупрежу вашу тетку.
Говорил он шепотом и как-то сразу утратил всю свою уверенность.
Мы стояли около наших чемоданов и, вероятно, действительно были похожи на двух растерянных индюшек
Ждали довольно долго. Наконец, откуда-то из глубины вышла высокая пожилая дама с желтыми, взбитыми надо лбом, волосами. Первое, что я поняла – дама немодная и очень сердитая.
– Которая из вас? – строго спросила она.
– Я, – кротко отвечала Мара.
– Значит, вы не получили моего письма?
– Мы получили телеграмму от дяди, что мы можем приехать, – лепетала Мара.
– Да, но я послала вдогонку письмо, что лучше не надо. Приглашать гостей из Франции, где сейчас такая ужасная эпидемия гриппа и так легко занести ее к нам, было очень легкомысленно со стороны моего мужа.
Она вдруг остановилась и уставилась прямо на Мару.
– Отчего красный нос? – в ужасе воскликнула она. – Нос! Нос красный!
– У меня просто насморк
– Насморк! – всплеснула руками тетка. – Вот оно то, чего я боялась. В постель, в постель, сейчас же в постель! Лиза! – закричала она, повернувшись к боковой двери. – Вы ждите здесь. Я сейчас распоряжусь, чтобы вас уложили.
Она быстро выбежала, сейчас же снова вернулась, схватила Мару за руку, вернее, за рукав, и потащила за собой. Я молча следовала за ней.
– Сейчас же раздеться и лечь, – скомандовала тетка. – Три дня на полной диете, полный покой, а там видно будет.
– А я? – робко спросила я.
– Вы можете пока еще не ложиться, но из комнаты вам выходить абсолютно запрещается. Вы, наверно, уже захватили болезнь и совершенно ни к чему разносить ее по всему городу. Будете сидеть вместе. Вечером вызову доктора.
Она вышла, нюхая какой-то флакончик, который вынула из кармана. В комнате осталась горничная. Горничная стояла, сложив руки на животе, и смотрела на нас по очереди вопросительно.
Я вынула из сумочки испанский словарь и спросила ее, как ее зовут.
– Меня зовут Лиза, – отвечала она по-русски. – У нас весь дом русский. Если что нужно, позвоните. Кушать вам подадут сюда.
– Нам ровно ничего не нужно, – сказала Мара. – И пожалуйста, уходите.
Горничная ушла, а Мара села на постель и заплакала.
Так просидели мы в карантине три дня.
Приходил доктор, что-то спрашивал, но так как в его фразах не было ничего ни про племянника, ни про собаку, то мы ровно ничего не поняли. Он все-таки приложил свое мохнатое ухо к нашим спинам, посчитал пульс, потрогал гланды и ушел, погрозив нам пальцем. Мне кажется, он заподозрил, что мы притворяемся больными, чтобы для чего-то надуть тетку. Вид у него был какой-то лукавый.
Еду приносила сама Лиза. Она сказала, что, судя по газетам, за границей страшная эпидемия и тетка боится заразы.
Марин насморк давно прошел, но она ужасно нервничала и боялась, как бы я ее не бросила и не уехала одна домой.
– Вот тебе и Испания! – хныкали мы. – Вот тебе и тореадоры, и донжуаны, и бой быков, и дворцы, и музеи.
– Но ведь выпустит же нас эта ведьма в конце концов?
Кормили нас бульоном и рисовой кашей. От этого развилась в нас такая меланхолия, что мы забыли и о дворцах и о тореадорах. Мечтали только о быках, да и то о жареных.
Иногда дверь приоткрывалась и просовывалась голова тетки с носом, заткнутым ватой.
– Как температура? – спрашивала она.
– Нормальная.
– Это ничего не значит. Она может неожиданно подняться.
На второй день я сделала вылазку. Судя по голосам и хлопанью дверей, я поняла, что тетка ушла из дому. Тогда тихонько, чуть дыша, я вылезла. Спустилась по лестнице. Увидела большую столовую, направо кабинет. У окна стоял наш знакомый секретарь.
– Э-э-э-? – удивился он.
– Скажите, – спросила я, – что все это значит? Может быть, эта дама сумасшедшая? Ведь мы обе совершенно здоровы.
– Я в это вмешиваться не могу, – сказал он. – И вообще, советую вам со мной не разговаривать. Она сейчас вернется и, если застанет нас вместе, то или посадит меня тоже в карантин, или заставит на вас жениться, чего я вовсе не желаю.
– Ничего не понимаю, – растерялась я.
– Она очень строгих правил насчет нравственности.
– Господи! Я сейчас уйду! Сейчас уйду! Скажите мне только – здесь бывает бой быков?
– Что-о? Идите на бойню. У нас быков бьют только там, если вас это интересует.
Значит, все кончено. Надо как-нибудь отсюда скорее вырваться. Ни музеев, ни дворцов здесь, конечно, тоже нет.
Вечером мы долго обсуждали наше положение. В отель переехать нельзя. Вообще должны жить у родственников или возвращаться.
– У тебя нет больше родственников в Испании? – спрашиваю я.
– Один испанец хотел жениться на моей кузине, да она ему отказала.
– Какая дура! Вот теперь мы могли бы остановиться у нее, а из-за ее глупости пропадаем.
На другой день тетка просунула голову в дверь и сказала, через вату в ноздре:
– Мара, я уже телеграфировала твоей маме, что вы завтра возвращаетесь домой.
Мы так растерялись, что только молча смотрели друг на друга. Дверь закрылась, но сейчас же снова открылась.
– Вам взяли билеты на пароход.
Всю ночь разрабатывали мы планы бегства. Бежать надо с пристани, сесть в поезд и покатить в Мадрид. Напишем домой, что тетка сумасшедшая и искусала нас. Но телеграмма уже послана. Выхода нет.
Уснули совсем расстроенные.
На другой день отправили нас на пристань. Провожал секретарь. Он сидел против нас и молчал. Вероятно, боялся, что его заставят на нас жениться. В автомобиле пахло какой-то дезинфекцией.
– Теткой пахнет, – шепнула я Маре.
Ехали довольно долго. Я даже не смотрела в окно. На Испанию я не сердилась. Она не виновата, что нам показали не Севилью, не Гренаду, не ту нашу мечту, которая столько времени волновала нас. Для нас, точно по заказу, выбрала судьба, вероятно, самый скучный уголок северной Испании, такой унылый, такой для нее нехарактерный. Мне было грустно. Я ведь не знала, какое чудо ждет нас, какой «литературный подарок» нам, обиженным, подарит эта чудесная страна, что мы увидим живыми, войдем в общение с теми двумя легендарными, о которых только слышали и читали.
Но об этом речь впереди.
Так, в мрачном молчании подъехали мы к пристани. И тут настроение сразу изменилось. Погода была чудная, яркая, самая «испанская», какую мы только могли себе представить. У пристани стоял небольшой и скверный пароходишка и дымил черным дымом. Но провожала его шумная и пестрая толпа. Секретарь сунул нам в руки наши билеты и скрылся, передав матросу наш багаж. Ему хотелось поскорее от нас отделаться.
Пароходик, грязный и какой-то бестолковый, оказался французским. Тем лучше, по крайней мере, мы могли объясняться, не прибегая к «Разговору с испанцем». Оказалось, что тетка мест в каюте для нас не купила, а свободных уже не было. Да и не нужно. Дали на чай матросу, и он сейчас же раздобыл для нас два кресла на палубе. Чего же лучше?
Мы чувствовали себя отлично. Старались не думать об Испании – когда-нибудь все равно поедем. Но сейчас, в этот жаркий летний день, забыв тетку и все наши неудачи, мы смотрели на красивый город, по-праздничному говорливый и оживленный, и мы были счастливы.
Было приятно, что никто нас не провожает, что не надо выслушивать все те же наставления и требования писать, не надо притворяться благоразумными и взрослыми. Сознание чудесной, радостной свободы веселило нас. И море, самое синее из всех морей земных, тихо и ласково качало маленькие суетливые лодочки вокруг нашего парохода.
Какая пестрая толпа на пристани! Впереди провожающие и отъезжающие. Они обнимаются, целуются, похлопывают друг друга по плечу, говорят напряженно и быстро. Подальше те, которые уже усадили своих друзей на пароход. Эти смотрят к нам на палубу, помахивают платочками и нетерпеливо топчутся на месте. Уйти неловко, а ждать надоело. Еще дальше – просто толпа зевак и мальчишек, для которых отплытие каждого парохода – всегда праздник.
Мы с Марой смотрим, как на интересный спектакль.
Вот сердитый старик ссорится с носильщиком. Провожающее его многочисленное семейство очень взволновано и сконфужено. Семейству неловко перед окружающими, что старик так смешно бранится и даже плюется, но для поддержания престижа надо делать вид, что старик прав. Мальчишки из толпы зевак пролезли вперед и восторженно подпрыгивают – так им нравится хлесткая ругань старика.
Поближе к сходням стоит красивый смуглый молодой человек со смоляными, сросшимися бровями, очень нарядный: желтая шелковая рубашка, малиновый галстук, зеленый ремень перетягивает талию. Это уже настоящий испанец, совсем такой, каких мы видели на эстраде или в опере «Кармен». Его провожают три дамы. Одна из них все время плачет и что-то приговаривает, цепляясь за его рукав.
– Посмотри, – сказала Мара. – Видишь, вон Дон-Жуан и три жертвы. Каков красавец!
– А действительно хорош, – сказала я.
И вот, смотрим, пробирается к нему еще дама. У нее в руках пакет.
– Это она ему бутерброды, – смеется Мара.
И вот около него новая дама. Эта кокетливо дает ему розу. Он улыбается, прижимает розу к губам, а дама поднимается на пароход. А та, которая плакала, спешно сует ему в карман какое-то письмо.
– Посмотри, какой смешной, – говорит Мара.
– Кто? Где?
– Да вон тот длинный с мешком.
По сходням подымался человек, на других не похожий. Не то чтобы чрезмерно высокий, а именно длинный – так несоответственно росту был он худ. Лицо измученное, бледное, щеки провалились, рот как-то страдальчески полуоткрыт. Маленькая жиденькая светлая бородка делала лицо еще длиннее. Глаза, большие и ясные, смотрели куда-то поверх толпы. Одет очень скромно и не по сезону тепло в какое-то мешковатое пальто, свисавшее у него с плеч. За спиной рюкзак. На голове старая мятая шляпа.
– Что это за птица? Ну совсем Дон-Кихот!
И вдруг этот странный человек оглянулся и, увидя, что за ним идет дама, решил галантно пропустить ее вперед. Для этого повернулся, задел рюкзаком сердитую старуху, поднимавшуюся перед ним, приподнял шляпу, покачнулся и чуть не слетел в воду через канат, заменявший перила. Сердитая старуха бранилась, он извинялся перед ней и чуть не сшиб своим мешком шляпу с той самой дамы, которой хотел уступить дорогу. Кругом смеялись. Мальчишки на пристани свистели и визжали от радости. И действительно, сцена была на редкость комическая. Мара смеялась до слез.
Но вот наш Дон-Кихот поднялся на палубу и показал матросу свой билет.
– Каюта номер девятый, – говорит матрос, отворачиваясь от пассажира, с которым только что спорил.
Пассажир этот, толстый и красный, опирался на костыль. У него одна нога деревянная. Дон-Кихот остановился и слушал спор.
– Вы обязаны дать мне каюту! – горячился безногий. – Я не успел взять. Вы же видите, что мне необходимо лежать. Вы бесчеловечны. Это вы обязаны понять.
– Мы поступаем по закону, – отвечал матрос, не поворачивая головы. – Кто заплатил за место, тот его и получил. Этак всякий полезет в каюту. Свободных мест нет, а своего места вам никто не уступит. Проходите, не задерживайте.
И тут выступил наш Дон-Кихот:
– Нет, вы не правы, – сказал он матросу. – Вы ошибаетесь, если думаете, что никто не уступит места больному человеку. Пожалуйста, друг мой.
И он, вежливо приподняв шляпу, отдал безногому свой билет.
Матрос презрительно фыркнул, а безногий даже не поблагодарил и, сердито что-то ворча насчет ловких малых, которые всегда пролезают прежде всех, заковылял прочь.
– Эй, вы! – закричал ему вслед матрос. – Деньги! Деньги-то не забудьте вернуть этому господину.
Но Дон-Кихот замахал на него руками.
– Тесс!.. Не надо, друг мой, ставить людей в неловкое положение. Будьте спокойны, он непременно вернет мне деньги. Я в этом вполне уверен.
Дон-Кихот повернулся, смазав матроса по лицу своим мешком.
– Эй, вы! – закричал тот. – Снимите ваш мешок, а то вы всех пассажиров перекалечите.
И вот наш пароход, точно охрипший человек, вдруг захрипел, завыл, и через вой и хрип прорвался отчаянный вопль гудка. И еще раз, и еще раз. Около сходней появились два матроса. Пристань заволновалась. Отделились отъезжающие, быстро побежали вверх по сходням, какой-то жиденький оркестрик заиграл марш. Откуда он, этот оркестрик? С пристани? С нашего парохода? Матросы втянули сходни. Пароход задрожал мелкой нутряной дрожью, и пристань стала медленно поворачиваться.
– А-ах! Как красиво!
Дивная синяя красота неба и моря, музыка жиденькая, но такая веселая, и на носу парохода, как резная фигура, украшавшая старинные корабли, стоит наш Дон-Жуан, эффектно выгнув свой гибкий стан и откинув руку со шляпой тем роскошным жестом, каким приветствуют толпу тореадоры, или кланяются своей даме испанские кавалеры.
– Мара, милая, ведь это все-таки Испания!
Красавец сделал последний приветственный жест и, повернувшись к палубе, окинул взором новую арену своих побед. Взглянул на Мару, улыбнулся, сверкнули зубы, озарили молнией смуглое лицо. Дон-Жуан подошел к нам и, вежливо приподняв шляпу, попросил разрешения сесть рядом. Сел.
– Мара, берегись! Он тебя завоюет, – сказала я.
Мара смеется. Она очень хорошенькая. Достает из сумочки зеркало и проверяет свое оружие – брови, губы, белокурые завитки около ушей. Все в порядке, все на месте, можно смело идти в бой.
– Как ты думаешь, кто он? – спрашиваю я.
– Наверное, тореадор. Но я человек трезвый.
– Уж непременно и тореадор! Не можешь ты без романтики. Я другого мнения. По-моему, он просто коммивояжер. Продает теплые набрюшники.
Мы смеемся. Нам все весело, все смешно.
Там, около грубы, сидит нахохлившаяся фигура Дон-Кихота. Он низко опустил свой длинный нос и, кажется, уснул. И так и не догадался снять свое неуклюжее пальто.
– Сеньора руссо? – спрашивает Дон-Жуан и играет глазами.
Мара неопределенно мотает головой.
– Испано? – спрашивает она, указывая на него.
Он ничего не отвечает, только улыбается, и прищуренные глаза его мерцают сквозь длинные игольчатые ресницы.
– Да, да, – говорю я. – Конечно, испанец. Дон-Жуан.
Он от души смеется, показывает рукой на удаляющийся берег и говорит, на ломаном французском:
– Они все меня так называли.
– Вам положили записку в карман. Что же вы не читаете?
Он вынимает письмо, выразительно смотрит на Мару и медленно рвет письмо на мелкие кусочки. Потом театральным жестом бросает кусочки за борт.
– Вот, – говорит он Маре. – Все кончено, потому что я встретил вас.
Мы все дальше уходим в море. Береговые чайки еще провожают нас, но их все меньше и меньше. Никто не бросает им хлеба. Они быстро поняли, что от нас толку мало, и поворачивают домой.
Люди, возвращающиеся с моря, гораздо приветливее. Они радуются чайкам, как первым вестницам с родного берега, и всегда бросают им черствые корки, от которых к тому же все равно надо отделаться…
Солнце сильно припекает.
Пышная брюнетка, наверное, настоящая южная испанка, развалилась в кресле и обмахивается веером. Удивительное дело, но южане гораздо хуже переносят жару, чем мы, люди севера. Помню, на Кавказе, приезжавшие по делам англичане в самую лютую жару ходили в крахмальных воротничках и не снимали пиджаков, тогда как местные жители расстегивали ворот рубашки, изнемогали и изнывали, как в паровой бане.
Пароходный служитель стал разносить на подносе лимонад со льдом. Наш Дон-Кихот приподнял голову. Сидевшая против него в кресле толстая старуха тоже оживилась и поманила к себе лимонадчика.
– Сколько стоит? – спросила она. Тот что-то пробормотал.
– Что-о? – протянула старуха с негодованием.
Тот в ответ буркнул что-то не совсем вежливое и пошел дальше. В эту минуту Дон-Кихот вдруг вскочил и схватил его за плечо.
– Так не отвечают даме, – строго сказал он. – Сейчас же подайте даме стакан.
Лакей сердито сунул стакан старухе. Та заворочала глазами. Дон-Кихот приподнял шляпу и раскланялся.
– Деньги! – мрачно сказал лакей.
Дон-Кихот отскочил и, оттянув лакея в сторону, что-то назидательно внушил ему. Потом нашарил у себя в кармане кошелек и, долго отсчитывая, заплатил. Потом раскланялся перед старухой и сел на свое место, низко опустив голову.
Старуха молча сосала лимонад и крутила глазами. Она, по-видимому, была совсем дура и даже и объяснить себе не старалась милый жест Дон-Кихота. Во всяком случае, она его не поблагодарила.
– Она, вероятно, думает, что это от парохода полагается: на каждой палубе по Дон-Кихоту, – смеялась я.
– Он очень странный. Правда? – задумчиво сказала Мара.
– Чудак, – сказала я.
Дон-Кихот весь сгорбился и опустил свой длинный нос. Он был похож на больную птицу.
Скоро нас позвали обедать. Дон-Жуан куда-то исчез. Дон-Кихот продолжал спать.
Когда мы снова вышли на палубу, то увидели, что он сидит на полу на своем мешке, а на его стуле уселся какой-то господин.
– Вы понимаете, – говорил господин, – в каюте ужасная духота. Я плохо переношу духоту. Вот я немножко освежусь и тогда снова уступлю вам ваше место. Вы уходили, вот я его и занял.
– Да, я пошел купить только воды, – успокаивал его Дон-Кихот. Но это ничего не значит. Пожалуйста, оставайтесь.
– Я видела, – шептала мне Мара. – Он пил эту скверную воду из крана. Он глотал, и у него кадык шевелился. А для толстой дуры купил лимонад.
– Ужасно смешной, – сказала я.
Мы разыскали наши кресла, их никто не занял. Дон-Жуан был уже там.
Наступал вечер. Море переменило цвет. Оно стало как-то серьезнее, отдавая всю игру и яркость красок закатной заре. Янтари, кораллы, переливный жемчуг растворило солнце прощальными своими лучами. А там, с другой стороны, откуда шла на нас ночь, уже плыли синие и лиловые тени, расстилая темный ковер под ноги ее.
– Смотрите, – сказала Мара, – как красиво заходит солнце.
Дон-Жуан пригнулся к ней и чуть слышно пропел ласковым говорком по-испански. Потом перевел на французский:
Я не знаю, зашло ли солнце,
Потому что я вижу только тебя.
Но Мара не смотрела на него. Она смотрела в сторону Дон-Кихота.
Дон-Кихот вытащил из своего мешка завернутый в просаленную бумагу бутерброд, раскрыл его, понюхал середину, покачал головой и вытряс эту начинку в воду, за борт. Потом стал грызть хлеб. Погрыз немножко, потом снова завернул в бумагу и засунул в мешок
– Бедный, – сказала Мара. – Должно быть, никто о нем не заботится.
– Я не знаю, зашло ли солнце, – снова пропел Дон-Жуан, – потому что я вижу только тебя.
– Как он мне надоел! – шепнула Мара.
– Куда вы едете? – спросил Дон-Жуан. – Я хочу проводить вас. Я сам еду в Париж, но я могу порвать контракт и поехать с вами.
– Какой у вас контракт? Вы артист?
Он улыбнулся и вдруг встал в позу. Изогнулся, поднял руку над головой, защелкал пальцами, словно кастаньета ми, и, тихо напевая что-то воркующе-нежное, повернулся несколько раз, покачивая своими узкими боками, не сводя глаз с Мары. А та все поглядывала в сторону Дон-Кихота.
– Браво! Браво, Фернандо! – закричал женский голос. Я обернулась. Это была та дама, которая дала ему розу.
– Еще! Еще! – просила я.
– Браво, Фернандо! – закричал чей-то бас.
Очевидно, его знали. Теперь было ясно, что это профессиональный танцор. Он благодарно улыбнулся и, отбивая такт ногою, снова запел. Он пел недолго. Потом подошел к даме, давшей ему розу, и стал с ней разговаривать.
Я закрыла глаза и задремала. Я очень устала. Утром – от сумасшедшей тетки, потом езда в автомобиле, потом море, солнце, болтовня Дон-Жуана. Я не знаю, поет он еще или замолчал. Пароходная машина отбивает темп его пляски. Какой у него знойный голос! «Я не знаю, зашло ли солнце…» Море, пронизанное огнем заката, все в радостном пурпуре, и этот южный голос… Испания! Вот она, моя, моя, моя Испания! Ночь лимоном и лавром пахнет… – Откуда это? Я это не сама выдумала. – Через ночные черные листья виноградника мелькает огонек сигаретки. И стучит, стучит о камни деревянный каблучок… – Откуда это? Я это, кажется, где-то читала. – Вот оборванный аккорд гитары… Сейчас ее несет кто-то под плащом. Чуть-чуть подстроит ее, подтянет струны и найдет аккорд, найдет мелодию для этого горячего голоса, воркующего слова, которых мы не понимаем, а только чувствуем. Ах как она чудесна, моя Испания! Только бы не отошла она от меня. Нет. Вот опять зазвенела гитара. Она под моим балконом. Я перегнусь через перила и улыбнусь тому, который поет. Вот он закинул голову, и белые зубы его осветили смуглое лицо.
– Дворцы Испании, музеи, – говорит голос старого учителя. – На закате дней моих поклониться этой бессмертной красоте.
Да! Да! Я знаю… Альказар… Прадо… Гойя… Знаю. Но воздух Испании, который я сейчас вдохнула в этом звоне гитарном, в аромате непонятных слов, – этого учитель не знал. Может быть, все это приснилось мне. Ну, что ж. А ему и присниться не могло…
Я открываю глаза. Как жаль, что я проснулась.
– Мара, – говорю я. – Я сейчас была в Испании.
Но Мары нет около меня. Должно быть, я долго спала. За это время уже совсем стемнело. Палуба плохо освещена маленькими лампочками. Но где же Мара? Ни ее, ни Дон-Жуана нет. Ушли вместе. Нет. Вот я разглядела нашего Дон-Жуана. Он около красивой дамы, которая дала ему розу. Она кокетливо улыбается, откинув голову. Дон-Жуан сидит спиной ко мне. Он меня не видит. Когда я прохожу мимо, он нежно говорит своей даме:
«Все равно, я поеду туда, куда едете вы». Я хорошо поняла эту фразу, потому что он перевел нам ее на французский, когда говорил Маре. Но где же Мара?
Иду. Ищу.
Мара сидела на полу около нашего Дон-Кихота. Она слушала его, приоткрыв рот, и лицо у нее было восторженное и как бы похудевшее. Она повязала голову полосатым платочком и стала похожа на сестрицу Аленушку из старой русской сказки. Она нервно повернулась ко мне и сказала с досадой:
– Подожди! Не мешай!
Я, конечно, сразу обиделась.
Дон-Кихот стал тяжело подыматься из уважения ко мне. Мара схватила его за край пальто.
– Нет, нет, сидите! Она сейчас уйдет.
Напрасно она мной распоряжается. И не подумаю уходить.
Они говорили по-французски.
– Он совсем болен, – сказала она мне, и губы у нее задрожали. – И какой он чудесный! И я непременно хочу познакомить его с мамой.
Я села тоже на пол и обняла Мару за плечи.
– Очень хорошо, если он чудесный. Только совершенно ни к чему так волноваться, – сказала я покровительственно.
– Ах, ты не понимаешь… Он едет во Францию, чтобы поднять дух у одного нехорошего человека. Он его повезет в Лурд, и человек воскреснет.
– Вы понимаете, – заговорил Дон-Кихот мечтательно. – Этот человек, в сущности, очень хороший, но он этого не знает. Он думает, что он мне сделал много зла, ужасно много зла, но он не знает, что это даже очень хорошо.
– Ты слышишь? Ты слышишь? – шептала Мара и до боли сжимала мне руку.
– Почему же это хорошо, что он сделал вам зло? – спросила я.
– Я стал больше думать. Я был прежде счастлив и думал, что так и надо быть счастливым. А когда он у меня это счастье отнял, я понял, что свое счастье любить нельзя, а только чужое.
– Когда же вы будете в Лурде? – лепетала Мара. – Я тоже туда приеду. Можно? Вы позволите?
– А вы уверены, что вы этого нехорошего уговорите ехать в Лурд? – спросила я.
– Не знаю, – грустно сказал Дон-Кихот. – Но я должен сделать все, что только смогу. Если не поедет, я придумаю что-нибудь другое.
– А я уверена, что он ненавидит вас, – сказала я. – Люди всегда ненавидят тех, кому сделали зло.
Он покачал головой.
– Вы такая молодая, а душа у вас нездоровая, если вы можете думать такие плохие вещи. И главное, это все неверно.
– Помолчи, пожалуйста, – сердито прошептала мне Мара. – И не говори о том, чего ты не понимаешь. Слушай этого замечательного человека.
– Какое зло он вам сделал? – развязно спросила я. – Наверное, отнял у вас жену?
– Он не отнял, – помолчав, отвечал Дон-Кихот. – Он просто ей понравился, и она ушла к нему. Она бы не ушла, если бы я не предложил отдать ей мое состояние, и она была бы несчастна. Она любила этого человека, но он бы бросил ее, если бы она была без средств, потому что он хотел быть богатым. Было бы не по-рыцарски с моей стороны не помочь женщине, с которой мы были близки шесть лет. Конечно, это надо было сделать очень деликатно. Но через три года она его бросила для другого. Ее осуждать нельзя. Это такая фантастическая головка!
– Вы, значит, едете его утешать? Он совсем дурень, – сказала я Маре по-русски.
– Нет, не утешать, – спокойно отвечал Дон-Кихот. – На эту тему говорить с ним было бы неделикатно. Не по-рыцарски. Я просто хочу поднять его мораль и, может быть, смогу помочь материально. Я сейчас небогат, по правде говоря, довольно беден, но у меня есть кое-какие возможности. Мне для себя ведь ничего не нужно, но для него смогу что-нибудь устроить. А главное – если бы удалось поднять его дух! Моя задача именно в этом.
Он был трогателен. И в том, что он нам, совершенно чужим девчонкам, так просто раскрывал самое заповедное своей души, было что-то детское, беззащитное и, вместе с тем высокое. Мне уже не хотелось подсмеиваться, и только назло Маре я пробормотала:
– Какое ребячество. Все равно из этой ерунды ничего не выйдет. Деньги ваши он, разумеется, возьмет, а потом над вами же будет смеяться.
И тут Мара вся затряслась, отбросила мою руку со своих плеч и, чуть не плача, закричала:
– Уходи прочь! Умоляю тебя, уходи! Оставь нас в покое. Уходи сейчас же! Я ненавижу тебя.
Я встала и сказала презрительно:
– Уйду, милая моя, и без твоей просьбы. Теперь втюрилась в Дон-Кихота. Поздравляю. Неужели ты не понимаешь, что меня от вас тошнит. Типичная «ам сляв». Дуреха несчастная.
Повернулась и ушла.
Светало. Стало холодно. Грустно заалел восток. Все было грустно. Пароход тихо покачивался, постукивал машиной, точно потерял дорогу и бродит по морю без смысла и без цели. Все кругом уныло дремали. Дон-Жуан спал, положив голову на колени дамы с розой. Я завернулась в плед и улеглась в своем кресле, протянув ноги на кресло Мары. Я знала, что она не придет.
Отчего я была такая грубая? Боже мой! Отчего не могла побыть с ними ласково? Нет, непременно надо было показать себя умницей. И как я нехорошо с ним говорила, с таким милым, простым, с таким чудесным человеком. Пойти бы поклониться, сказать: «Простите меня, я знаю, что я гадина».
Вспомнился чей-то афоризм: «Когда рыцарь сражается с ветряной мельницей, то побеждает всегда мельница. Но это не значит, что она права».
И вот теперь эта мельница лежит, завернувшись в плед, и дрожит, и хнычет, как побитый щенок.
А Марочка, бедная, как она вся затряслась! Боже мой, до чего все это невыносимо! «Ам сляв», – посмеялась я над ней. «Ам сляв». А сама-то я кто же?..
* * *
На пристани нас встретила веселая и нарядная Марина мама. Мара обняла ее и тихо плакала. А через толпу заплетающимися ногами пробирался к выходу Дон-Кихот. Он покачивался и толкал всех своим рюкзаком. Его бранили, над ним смеялись, но он ничего не замечал. Высоко подняв голову, длинный и нескладный, он смотрел куда-то вверх, и на шее у него был завязан смешным дамским бантиком Марин полосатый платочек.
