В одном из кабачков в центре города я вот уже много лет встречаю старика, который в одиночестве сидит там каждое утро. На нем вполне приличная, хотя и довольно поношенная шляпа. Руки опираются на трость. Пьет он два напитка сразу: пиво — от жажды и водку — ради удовольствия. Пьет регулярно, однако же крайне умеренно, так как бюджет его весьма скуден. Гармонистам, певцам и шарманщикам от него не перепадает ни цента. По его словам, они стоили бы ему дневной нормы. Даже настырные сестры из Армии спасения уходят от него несолоно хлебавши. Странное поведение, ведь в такой забегаловке почти каждый бросает хоть немного мелочи в благотворительную кружку — как знать, возможно, когда-нибудь и самому придется ею воспользоваться. Это нечто вроде залога, вносимого в преисподнюю, которая неумолимо приближается. Но старик в этом не участвует. Из принципа.

— Это по-христиански, — говорит он. — Мне же так поступать нельзя. Я ведь атеист.

И однажды он рассказал мне, почему стал атеистом.

— Я получаю пенсию от Королевской нидерландской пароходной компании. За сорок один год службы. Тридцать гульденов. Маловато. Но в те времена пенсионного фонда еще не было. Иногда я, правда, думаю: лучше б они спускали на воду одним судном меньше, а нам бы немного прибавили. Только им это ни к чему. Ладно. У меня еще пособие по старости и кое-какие сбережения. Свожу концы с концами. Правда, приходится ограничивать себя.

Он показал на свой стакан, как бы уточняя, в чем прежде всего надо себя ограничивать.

— Днем я бываю здесь и еще в одном заведении, а вот вечерами не выхожу из дому. Сижу в своей конуре и смотрю телевизор. Один. Я ведь один как перст. Но так было не всегда. Раньше у меня была жена. И дочь.

На глаза у него навернулись слезы, он умолк, потом наконец произнес:

— Однажды в войну на Амстердам упала английская бомба. Шальная какая-то бомба. Но там, где она упала, как раз проходили мои жена и дочь. И я потерял их.

Старик опять замолчал, глядя прямо перед собой.

— Произошла ошибка. Тот английский парень не виноват. Ошибка. Если ошибешься ты, то можешь стереть ошибку резинкой. Но тот парень не мог этого сделать.

Он откинулся на спинку стула.

— Хочешь не хочешь, а пришлось стиснуть зубы и держаться, — продолжал он сурово. — Конечно, нелегко было. Ну да ладно, так вот и живу потихоньку. Днем сижу здесь. И в другом заведении. А вечерами в своей комнате. У телевизора. Я справился с горем сам. Церкви мне не понадобились.

Он немного отпил из стакана и посмотрел, сколько там осталось. Потом сказал:

— Вечерами я смотрю все подряд. И пастора смотрю. И католического священника. Не полчаса, конечно, а минут пять. Просто смотрю и слушаю. Ведь и у зла можно кой-чему научиться. Даже у Гитлера. И у католического священника. И у пастора.

Он поднял руку и произнес как клятву:

— Я был и остаюсь атеистом. По мне, пусть все эти церкви горят синим пламенем.

Но тут же поспешно добавил:

— Если там нет людей. И окажись там хоть маленький котенок, я скажу: пусть эта церковь стоит себе спокойно.