Только я опустил бюллетень в урну и направился к выходу, как в избирательный участок вошел какой-то человек и, взяв меня за рукав, обратился ко мне по-английски: мол, что тут происходит. По его глазам можно было понять, что он ищет чего-нибудь веселенького, поэтому я спешно освободил его от иллюзорных надежд. Когда мой ответ наконец дошел до его сознания, он повернулся спиной к этому образцу нашей демократии и вместе со мной вышел на улицу. Это был полноватый мужчина лет сорока с лишним, в ладном костюме и с характерной походкой, отличающей туриста. Я хотел было отвязаться от него, но он неожиданно сказал:

— А я Брабант освобождал. Не в одиночку, конечно…

Он улыбнулся и протянул мне раскрытый портсигар. Я понял, что теперь от него так просто не отделаешься, ведь, с одной стороны, я в неоплатном долгу перед ним за освобождение, да и сигарета опять же накладывает некоторые обязательства.

— Are you from London? — спросил я, чтобы как-то начать разговор.

— Я родился в Лондоне, — кивнул он.

— Красивый город, — продолжил я из вежливости.

— Отвратительная дыра, — сказал он таким тоном, что возразить ему было просто невозможно. — Я живу в Ливерпуле.

— Ну, уж это наверняка красивый город, — вставил я, полагая, что имею дело с патриотом родного очага.

Он на секунду задумался и с расстановкой, взвешивая каждое слово, проговорил:

— Ливерпуль — это самое проклятущее место на земле. Там обитают исключительно гномы, чокнутые и призраки в дождевиках. А вонища — до кишок достанет. Несколько раз в день эти монстры хлебают какое-то месиво и называют его пищей. Никогда не ездите в Ливерпуль. Разве что в поисках места, где можно повеситься. Для этого он сгодится. Он просто создан для этого.

Он достал из внутреннего кармана любительский снимок: блондинка с таким взглядом, словно она боится, как бы фотограф во время работы не стащил столовое серебро.

— My wife.

— Очень милая.

— Ведьма, каких только поискать, — решительно заявил он, — я с ней света белого не вижу. И ничего не поделаешь, жена есть жена.

Мы молча шагали дальше. Ему ведь все равно ничем не поможешь. Но вот что приводило меня в замешательство: никак он не соответствовал хрестоматийному образу англичанина-патриота, к которому я привык еще со школьной скамьи.

— Вот Амстердам — это прелесть, — романтически восхищался он. — Настоящая северная Венеция.

Этот вывод прозвучал несколько натянуто, будто он подсмотрел его в туристическом проспекте, но тем не менее я кивнул в знак того, что у нас наконец нашлось хоть что-то общее.

— И народ такой приветливый, — продолжал он. — Взять, к примеру, вас! Вы сразу сказали, что моя жена вам понравилась, хотя и слепому видно, что… Ну да ладно — ведь это так мило с вашей стороны. И все люди здесь такие. Я уже третий день в Амстердаме и не встретил ни одного грубияна. Всем тут нравится Лондон. Абсолютно всем. И каждый, я уверен, будет утверждать, что Ливерпуль тоже хороший город. Ах, какое душевное совершенство!

Я потупился, словно девочка, которую похвалили за нарядную обновку. Мы уже подошли к моему дому, и я лихорадочно соображал, как бы с ним распрощаться.

— А вы знаете стишок про Джека Хорнера? — неожиданно спросил он. — Старинный детский стишок, но в нем — весь англичанин.

Маленький Джек Хорнер,

Сел он в уголок,

Уплетает смачно

Рождественский пирог.

Выковырнув сливу,

Съел ее малец,

Рот поплыл в улыбке:

«Джекки — молодец!»

И все мы такие. Давайте посмотрим хотя бы на развитие мировой политики за последнее столетие.

— Мне сюда, — сказал я.

— Что ж, до свидания. Только избегайте Ливерпуля.