Как всегда, профессор проснулся в это утро незадолго до того, как затрещал будильник. «Судя по всему, подсознание тоже обзавелось ручными часами», — подумал он сонно и сел на край кровати, наблюдая за неугомонным движением секундной стрелки, которая с муравьиным усердием отсчитывала новую минуту вечности. Когда будильник со стоном вздохнул, приготовившись поднять тревогу, профессор в зародыше подавил его намерение, коротко и не без злорадства щелкнув по кнопке. Это доставило ему странное удовлетворение. Что это: жажда власти, садизм или инфантильная потребность в игре? Он принялся, ощущая блаженную беззаботность, размышлять на эту тему, пока не сказал сам себе:

— Пора наконец вставать.

С отвращением поднявшись на ноги, он очутился прямо перед зеркалом. «Он родился в сорочке». Типичная идиома. «Он родился в сорочке, но сорочка, в которой он родился, истлела еще сорок лет назад». С легким раздражением он отвернулся от зеркала. Большинство идиоматических выражений не соответствуют действительности. «Вот, к примеру: он живет как птица. Это что же, на птичьих правах? Или как вольная птица, птица высокого полета? А ты сам что за птица? Уж конечно, не вольная».

«Стоп, я опять зарапортовался, — подумал профессор. — Надо одеваться».

Он протяжно зевнул. Одеваться!

«Завязывание галстука предполагает известную уверенность в будущем». Кто это сказал? Ницше? Нет, какой-то поэт, отечественного производства. Он порылся в памяти, но не вспомнил ничего. Многое стало забываться. Все забывается. «Люди спят хорошо потому, что у них плохая память». Это сказал какой-то кардинал, француз, в этакой треугольной шляпе.

Книги, с которыми он работал вчера вечером, лежали открытыми на письменном столе рядом с почти завершенной статьей, предназначенной для специального журнала. Он прочитал последнюю фразу и вычеркнул три слова, которые теперь, при свете дня, показались ему слишком категоричными. Ночь — слишком опасное время для научной работы: луна располагает к безрассудству. Собаки это хорошо понимают. Как только появляется луна, они начинают на нее выть. Или, может быть, им просто хочется отгрызть от нее кусочек? Впрочем, это глупо.

В дверь громко постучали.

— Профессор! — позвала экономка. — Вы встали?

— Еще нет, — ответил он.

— Вас ждет внизу студент. Он пришел сдавать зачет. -

Голос экономки звучал укоризненно. — Вы сами ему назначили время.

И тут профессор вспомнил все.

— Я сейчас! — крикнул он.

— Студент дожидается в прихожей уже двадцать минут, — ядовито добавила экономка и удалилась от двери.

«Бездушная кочерыжка», — подумал он, на миг восхитившись сочетанием этих слов.

В легкой панике он поспешил в ванную комнату и стал торопливо готовиться к выполнению своего общественного долга. «Опять я без толку потратил столько времени, — подумал он недовольно. — Почему я не пользуюсь записной книжкой? Она же для того и предназначена. Только мне, собственно, нужно бы завести еще одну, где бы каждый день было записано: загляни в записную книжку». Он торопливо вытерся полотенцем. От бритья сегодня придется отказаться. Когда он, одевшись, взялся за часы, то увидел, что молодой человек уже полчаса напрасно спускает пары из своего зачетного парового котла.

«В высшей степени непорядочно с моей стороны», — подумал укоризненно профессор, спускаясь по лестнице. Вешалка в коридоре натолкнула его на блестящую мысль. А что, если сделать вид, будто он только что вернулся домой? Так все же приличнее.

Он торопливо надел пальто, нахлобучил шляпу и быстро вошел в прихожую, не без мастерства произнося обычное в таких случаях:

— Извините меня, ради бога! Сначала меня задержали в городе, а потом, представьте, из-под носа ушел трамвай…

Он запнулся. Молодой человек, одетый в строгий черный костюм, смотрел на него как на призрак.

— Что-нибудь случилось? — спросил профессор.

— Да-да, видите ли, профессор, — заколебался студент. — На вас мое пальто. И моя шляпа.