Не успели мы отъехать от Утрехта, как я по рассеянности скомкал свой билет и в конце концов разорвал его на четыре части, а когда кондуктор под самым Амерсфортом вошел проверить наши билеты, я сконфуженно протянул ему эти клочки.

— Что прикажете с этим делать? — неприязненно спросил он.

— Извините, пожалуйста, я нечаянно…

Под его угрюмым взглядом я что-то по-детски мямлил, вспомнить, где я раньше видел это сердитое лицо школьного педанта.

— Но ведь вы же получили билет целым? — Он произнес эти слова так ехидно, что мне показалось, будто он вот-вот всыплет мне розог. И тут я вспомнил. Как в кинофильме, мои воспоминания вернулись в прошлое. В такой же точно вагон третьего класса, в самый разгар войны. В вагоне находились четверо арестованных в наручниках, а на боковых сиденьях — два конвоира, голландские эсэсовцы, курившие огромные вонючие сигары. Держались они крайне беспардонно — просто никакой управы на них не было. Об их замашках можно было судить по тому, как покорно исхудалые парнишки бормотали: «Слушаю, вахмистр», «Пожалуйста, вахмистр», и по тому, как грубо эти подонки прогнали старушку, которая хотела поделиться с арестованными куском хлеба.

«Эй, тетка, а ну катись отсюда!»

Старушка опять уселась на свое место. А один из молодчиков, не в меру упитанный, с портфелем в руках, добавил: «Они получают, что положено. Там хоть и строго, но зато все по справедливости». Слова эти ударились о незримую стену, какой в те годы отгораживался от них любой из нас: «Ну погодите! Вы дождетесь!» С таким же успехом этот тип мог бы сейчас сидеть совсем в другом поезде и разглагольствовать о демократии.

Пока мы все мысленно пережевывали его понятия о справедливости, дверь распахнулась, и вошел кондуктор. Этот самый кондуктор, все с той же неистребимой насмешкой в голосе, только помоложе и от недостатка калорий куда более тощий. Окинув свирепым взглядом обоих фашистов, он произнес тоном, в котором словно скрежетали колеса всех нидерландских железных дорог:

«Вы что, читать не умеете?»

Охранники, привыкшие к медоточивому раболепию, несколько растерялись.

«Вы о чем?» — спросил тот, что потолще.

«О том, что здесь курить воспрещается!» — рявкнул по-казарменному кондуктор.

«А почему это нам нельзя курить?» — попытался было возразить эсэсовец, но, видимо, струхнул, поняв, что не на того нарвался.

«Потому что здесь висит объявление и потому что я запрещаю», — прогремел кондуктор.

Перед такой железобетонной твердостью эти две холуйские душонки разом сникли. Я прямо вижу, как они, злобно бурча себе под нос, погасили окурки. А герой-железнодорожник стоял рядом, будто и не замечая плохо скрытого злорадства четырех арестантов и откровенного восторга всего вагона…

— Но вы же получили билет целым?

Я посмотрел на его грубовато-насмешливое лицо и мягко ответил:

— Да, кондуктор. Мне очень жаль. Больше это никогда не повторится.

Если бы он дал мне пощечину или хорошего тумака, я бы и то с радостью стерпел. Ибо на всю жизнь благодарен ему за тот единственный светлый лучик, сверкнувший во время войны.