Глава 8. Неизбежность

— Пойми, Катрин, быть сегодня целкой в двадцать лет — постыдный биографический факт.

— Что ты так кричишь, Света? Можешь потише? Предлагаешь пойти отдаться первому встречному?

Они сидели в «Шоколаднице» в Камергерском переулке.

— Зачем первому? Сколько у тебя возможностей было со школы. Сто раз могла выбрать кого-нибудь для этой цели.

— Не пойму, в чем тут цель?

— Нет, Катька, ты не втыкаешь. Опыт, опыт и еще раз опыт. Надо нарабатывать сексуальный опыт, вот в чем цель. Движуха под партнером — всего лишь средство. А средства могут быть разными, чего там, любыми. Кто сказал: «Победителей не судят»? Александр Македонский? Не помнишь?

— Не помню, — ответила Катя.

— Ладно, какая разница, главное в точку. Этот, как его… — Света пощелкала пальцами в воздухе, — переходный процесс нужно преодолеть как можно быстрее и начать рулить по-взрослому. Вот мать у тебя молодец, сколько трудностей прошла, а рулит к своей цели, не сворачивает.

— Да-а, цель — зашибись. Открыть собственный, стотысячный в Москве, бутик итальянской одежды. Предел мечтаний.

— Не разделяю твоей иронии. У нее тяга к прекрасному, что тут плохого? У меня, например, тоже тяга к прекрасному. Я на днях две тысячи рублей не пожалела, пошла на лекцию Александра Васильева. Ну, этот историк моды, ведет «Модный приговор», знаешь, короче. О-о, Катька! Стопудовый просветитель! Как он правильно все излагал! Особенно про бриллианты. Основные его две фишки: мужья приходят и уходят, а бриллианты остаются! Мелкие бриллианты — это неприлично. Главный его тезис — нужно научиться вести себя с мужем так, чтобы ему было стыдно дарить тебе мелкие бриллианты! Нет любви — есть только ее доказательство. И доказательство это — брюлики! Чем крупнее, тем доказательнее. А чем можно зацепить и раскрутить мужика? Только охрененным сексом! Да, вот еще что: со всех сторон на Москву напирают полчища юных провинциалок, каждая мечтает отхватить олигарха покруче и готова для этого на многое, достойных мужиков на всех катастрофически не хватает, поэтому молодым москвичкам, то есть нам с тобой, нужно торопиться, пока мы бутоны. Мысль, конечно, не свежак, у Кончаловского в «Глянце» перетерта по полной, но ее нужно постоянно крутить в голове. И действовать. Действовать! Кать, тебе чего, по ходу, не интересно, что ли? Ты сегодня какая-то рассеянная. У тебя, может, случилось что-нибудь?

— Все в порядке, Света, я тебя внимательно слушаю. (Свои отношения с Кириллом Катя держала от нее в тайне, да и были это пока лишь прогулки по московскому центру, кинотеатры и заходы в кафе.)

— Тогда изреки что-нибудь.

— Тебе не кажется, что этот бриллиантовый бред рассчитан на одноклеточных Барби от восемнадцати до сорока, которые из салонов красоты выползают, только чтобы поужинать в ресторане и отдаться по плану в расчете на бриллианты? Думаю, времена этих зависимых, примитивных дур проходят, их становится все меньше и меньше.

— Ты что! — явно оскорбилась Света. — Я, по-твоему, Барби?

— Ты-то тут при чем?

— Ну спасибо, подруга. То есть ты намекаешь, что у меня шансов ноль, ни один из богатых мужиков в мою сторону не посмотрит?

— Да не то я хотела сказать.

— А что ты хотела сказать? Тебе хорошо рассуждать! Тебе от отца хотя бы в детстве любви перепало. А я от своего, кроме «кобылы» и «дубины», ничего до шестнадцати лет не слышала, пока посылать его не научилась. Хоть бы раз в жизни похвалил за что-нибудь для приличия, гаденыш. Теперь не рискует лишнее вякнуть, знает, что в ответ услышит, а то и в ухо схлопочет. Игрушек приличных не покупал никогда, тащил всякую дрянь — в игровых автоматах конца девяностых навострился выуживать. Да, слушай, чуть не забыла, я себе айпэд купила, тот, что хотела.

— Ты же говорила, денег нет?

— У него взяла. Причем даже спрашивать не стала. Заглядывает вчера вечером в комнату, ноет: «Куда деньги делись?» А я ему: «Это частичная компенсация за поруганное детство. И знай — не последняя! Все, досвидос». Он во мне комплексов до хрена успел развить. Мне их преодолевать надо любым путем. А повысить самооценку можно как?

— Ну и как?

— Только через богатого мужика, лучше, конечно, мужа.

— Извини, Светик, я не хотела тебя обидеть. Будет тебе счастье в виде олигарха, обязательно.

— Ла-адно.

Больше всего Катя любила быть дома одна. Тогда она могла делать все что захочется. Включать музыку на полную громкость и носиться по квартире в бешеном танце или, напротив, залечь на свой диванчик в полной тишине с книгой, не затыкая уши от грохочущего через стену телевизора. Сейчас выдался именно такой счастливый момент. Мать улетела за весенней коллекцией, отчим накачивал мышцы в тренажерном зале. Переодевшись в излюбленную, растянутую почти до колен домашнюю майку, она устроилась на диване и взялась читать привезенную Светой в кафе, начатую в метро по дороге домой книгу Бегбедера «Любовь живет три года». Но в голову навязчиво внедрялись посторонние мысли. «Света сказала: „В детстве от отца любви перепало“. Да разве любви бывает достаточно? Ее же всегда мало. А уж когда появился отчим… Почему большинство людей такие примитивные? Неужели им интересно так жить? Не задавая себе никаких вопросов. Есть, пить, обрастать мебельным барахлом и шмотьем, тупо заниматься сексом. Рождаются они такими тупыми и безразличными или такими их делает жизнь? На Светку обижаться невозможно, она, хоть и страдает перегибами, человек, в сущности, отзывчивый и неглупый. А взять, к примеру, мать. Бабушка наверняка ненавидела ее не только за отца, а за ее всеядность».

Кате опять вспомнились те давнишние страшные слова бабушки: «Никогда не прощу ей Георгия. Видеть эту гадину изо дня в день нет сил. Скорей бы Господь меня прибрал, Катьку только жалко, она же его копия. В глаза ей смотрю — вижу Жорку маленького. Ведь можно было его спасти, не такие большие нужны были деньги. Если бы эта тля приехала срочно тогда на дачу, рассказала мне все. Если бы я только узнала. А я ни сном ни духом, цветочки там окучивала, чай пила из самовара. Как назло все летом, как назло. Как?! — вскричала вдруг бабушка — видимо, на том конце провода ей задали вопрос. — Как, что смогла бы сделать?! Да все бы сделала! Квартиру срочно продала. Переехали бы в меньшую, но Жора жив бы остался! Они ведь, нелюди, полторы недели его там держали, звонили ей, выкуп требовали. Они наверняка и меня пытались найти, а меня дома не было. А эта… не знаю, как ее назвать… нарочно отсиделась, отмолчалась. Нет! Ничего я не хочу слушать про трусость! Никакая не трусость, а подлость, предательство! Он для них с Катериной в лепешку расшибался, на ее же Турцию денег одолжил. Совсем помешалась на этом тряпье! Никогда, ни секунды, она Георгия не любила, корыстная тварь!»

Как же девятилетней Кате жутко было слушать не предназначенный для ее ушей телефонный разговор. Она ничего не могла с собой поделать тогда, стояла как вкопанная у узенькой дверной щели из комнаты в коридор и слушала, покрываясь то мурашками, то испариной. Год назад местная милиция обнаружила полуобгоревшее тело отца на заброшенной даче в Немчиновке. Если бы те, кто его там держал, не устроили по пьяни в доме пожар и впопыхах не выронили в траву у калитки его паспорт, отец так и считался бы пропавшим при невыясненных обстоятельствах.

В последние выходные августа девяносто восьмого года они не поехали к бабушке на дачу, потому что еще с вечера договорились съездить на рынок, посмотреть Кате обувь к школе. Когда заканчивали завтракать, раздался звонок в дверь. Отец велел им с матерью срочно уйти из кухни в комнату, сказал, чтоб сидели тихо, не выглядывали, пошел открывать. Через минуту в коридоре раздались странные, похожие на борьбу звуки. Мать, схватив Катю за руку и показывая жестом, чтобы молчала, бесшумно бросилась к шкафу, забралась туда, затянула Катю за собой, закрыла изнутри дверцы. Там, путаясь в одежде на вешалках, она изо всех сил прижала Катю к себе, зажала ей рот ладонью, шепнув в самое ухо: «Молчи, только молчи».

Они слышали, как действие перебазировалось из коридора к ним в комнату.

— Деньги где, чмошник?

— Дайте еще три дня. — Это был голос отца.

— Кончились дни, пошли минуты. Устроим шмон, Аркаша?

— Не марайся, Дрозд. Мы приличные люди. А ты, грамотей, ся-ядь, в ногах правды нет. Подвел ты нас. Ох, как подвел. Мы думали, ты человек правильный, интеллигентный.

— Я же сказал, через три дня отдам все с процентами.

— Ну точно, рамсы попутал.

— Нехорошо-о, русист. Сроки вышли, а ты пустой. Точность — вежливость королей, забыл? Забы-ыл. Правильно будет тебя сейчас забрать, родственники пусть за тебя подсуетятся.

Сжав изо всех сил кулачки, Катя ненавидела эти чужие голоса. Она не понимала, почему один из них — Аркаша, другой — Дрозд.

— Родных трогать не смейте, — сказал отец.

— Не пойму я, русист, ты такой наглый или дурачок по жизни? Все-е, нет к тебе больше доверия. Ксиву бери и поехали. Разбираться не здесь будем. Я прав, Дрозд?

— Верняк.

— Так продемонстрируй, что я прав.

Раздались грохот упавшего стула и глухой стон.

«Они бьют его!» Катя дернулась в попытке вырваться из материнских рук. Она жаждала освободиться, наброситься на чужаков, закричать что есть мочи: «Не трогайте его! Мой папа самый лучший! Вы сами дураки!» Но мать сильнее стиснула ее, крепче зажала ей ладонью рот.

Когда она думала об отце, обязательно подкатывали слезы. Она чувствовала себя перед ним виноватой. Он так сильно любил ее. Только он умел по утрам в выходные расчесывать ей волосы совсем не больно, а вечерами в который раз читать ее любимую сказку про Зербино-нелюдима. У матери на подобные подвиги никогда не хватало ни желания, ни терпения. А когда в семь лет она заболела корью? То ли ей вообще не делали эту злосчастную прививку, то ли пропустили ревакцинацию перед школой, но заболела она в первом классе тяжело, с температурой под сорок, с яркими галлюцинациями. Видения той болезни она помнила отчетливо, как сейчас. Она словно раздвоилась: одна ее половина наблюдала со стороны, как у нее под кроватью копошатся клубки змей, другая была прикована к постели и, обмирая от страха, смотрела, как со всех сторон на нее надвигаются полчища огромных полых шаров на тонких ножках, тянут к ней нитяные ручки. Она пыталась от них отбиваться, но получалось слабо, почти совсем не получалось. Когда она вынырнула из бреда, открыла глаза, то первым увидела лицо отца. Он сидел на стуле рядом с ней, держал ее за руку и смотрел на нее глазами, полными любви и отчаяния. Она чуть дернула рукой, давая знать, что вернулась, лицо его вмиг преобразилось, осветилось счастьем. Она еле слышно прошептала пересохшими губами: «Папа, я живая?» И тогда он заплакал — коротко и беззвучно. И стал целовать ее ладошку со словами: «Живая, Катюха, живая. Будешь жить теперь долго-долго».

А она не отплатила ему действенной любовью. Не успела. Ей казалось, выбеги она тогда из шкафа, набросься на тех уродов, смогла бы его отстоять, отбить. Они бы отступили. Не стали бы драться с девчонкой. Не посмели бы увезти отца на глазах у дочери.

Отложив Бегбедера, Катя поднялась с дивана, включила на музыкальном центре песню Ваенги «Девочка». Куда больше она любила вовсе не «шансон», другую музыку, но эта песня переворачивала ей душу. Каждое слово здесь было про нее. «Девочка, возьми за руку отца, девочка, держи… Ты не отпускай, тяжело любить, легче потерять». Слушая песню и подпевая: «Никто тебя не любит так, как он…», она не заметила, как переключилась в мыслях на Кирилла: «Какой он, этот Кирилл? Встречаемся уже три месяца… а я, кажется, совсем его не знаю. Деньги тратит, не считая, а на мажора непохож. Такой немногословный, скрытный, по-моему. Не пойму, хорошо это или плохо для мужчины… не знаю… как хочется не обмануться в нем…»

Хлопнула входная дверь. Пришел отчим. «Вот типичная инфузория, — уменьшив звук, поморщилась Катя, — как мать могла? После отца…» И снова зазвучали в памяти те десятилетней давности, обращенные по телефону к приятельнице слова матери: «Верка, он же Антонио Бандерас! Не веришь? В натуре Бандерас!» — и негодующее лицо бабушки, выглянувшей из своей комнаты, спросившей с ненавистью: «Зачем ты водишь в дом чужого человека? Еще оставляешь его ночевать? Кто дал тебе такое право?» Мать с возмущением выкрикнула ей в ответ: «Прикажете в гроб заживо ложиться? Я, между прочим, молодая здоровая женщина, а дом этот не только ваш. Мы с Катериной в нем тоже прописаны. Я не виновата, что осталась без мужа в тридцать два года! Этот человек будет здесь жить! Я без мужчины не могу!» Со следующего вечера в квартире плотно обосновался Славик.

Спустя две недели присутствия в их жизни Славика Катя долго бродила у школы в ожидании бабушки, которая всегда ее встречала, а сейчас все не шла и не шла. Когда стало смеркаться, она, голодная и замерзшая, в недоумении поплелась домой. Ключей от квартиры ей, ученице третьего класса, не доверяли, она долго звонила в дверь, тщательно прислушиваясь к бабушкиным шагам. Но за дверью царила гнетущая тишина. Она устала давить на звонок, в изнеможении опустилась на корточки у двери, оперлась о стену неснятым ранцем и провалилась в короткую дремоту. Ее разбудила вернувшаяся из магазина соседка тетя Валя. У нее хранились запасные ключи от их квартиры. Одетая в плащ бабушка, нелепо разбросав ноги, лежала поперек коридора. Рядом с ее приоткрытым ртом тускло поблескивала лужица успевшей подсохнуть слюны. Катя, бросив в двери ранец, начала ее трясти, бабушка не реагировала, только голова тяжело перекатывалась по полу. Тетя Валя схватила Катю за руку, стала оттаскивать от бабушкиного тела: «Встань, Катюша, нельзя ее так сильно тормошить. Может, еще жива. „Скорую“ нужно вызвать». Они сидели в комнате и ждали приезда «скорой». Время тянулось невыносимо долго. Врач, проверив на шее пульс, посветив в бабушкины зрачки маленьким фонариком, сказала: «В больницу везти поздно, очень похоже на обширный инсульт, звоните родным на работу, вызывайте участкового — зафиксировать факт смерти». Потом был серый провал в памяти, а когда она вернулась в себя, из коридора слышались голоса матери, отчима и чьи-то незнакомые мужские. Она выглянула в коридор, увидала милиционера и двух мужчин в белых халатах, укладывающих бабушку на носилки. Они делали это небрежно, плащ у бабушки задрался, оголив ей ноги выше колена. Катя ринулась одернуть плащ, но тот, что был ближе к входу из квартиры, оттолкнул ее: «Куда?! Вперед покойника нельзя! Брысь!» Они дружно подхватили носилки, выйдя за порог, стали разворачиваться к лестнице. И тут Катя осознала, что бабушку уносят навсегда. И она закричала, вернее, завыла в коридоре протяжно, безысходно, как отбившийся от матери волчонок. Мать выкрикнула: «Сделай что-нибудь, пусть она замолчит!» Отчим больно схватил Катю за предплечья, поднял пушинкой в воздух, стал трясти, словно куклу со сломанным, заевшим механизмом: «Замолчишь ты, паразитка, или нет!» И тогда она изогнулась и из последних сил укусила его за впившуюся в предплечье руку.

На следующий после похорон день, решив не откладывать в долгий ящик, мать с отчимом повезли ее на консультацию в психдиспансер. Врач, с засученными по локоть рукавами халата, с черной густой растительностью на руках, задавал ей тупые вопросы: в чем разница времен года? чем трамвай отличается от троллейбуса, а троллейбус от автобуса? Когда тестирующие вопросы исчерпались, с вопросом возник отчим, спросивший с нажимом:

— Может, лучше поместить ее в стационар, а?

— Не вижу необходимости, — резко ответил врач.

— Не верите? — Отчим разбинтовал кисть и продемонстрировал обработанный зеленкой запекшийся укус с хорошо пропечатанными передними резцами. — Вот мелкая погань, что делает.

Врач пожал плечами:

— Почем я знаю, что это она?

Тогда выступила мать:

— Хорошо, доктор, пусть остается дома, школа все-таки, но вы выпишите ей, пожалуйста, что-нибудь посильнее, во избежание повторного инцидента.

Врач почесал ручкой в затылке и выписал Кате неулептил — «корректор настроения».

Некоторое время под контролем матери Катя пила препарат. Сидела в школе как пришибленная, желая одного — спать. Потом приспособилась незаметным движением языка запихивать капсулу за щеку, а у себя в комнате выплевывать в открытое окно.

Выключив музыку, она сейчас лежала на диване без малейшего движения, придавленная накатившими на нее в который раз воспоминаниями. Но сквозь тяжелую толщу пробивалось нечто хрупко-зыбкое, нежное, как подснежник, питающее робкой надеждой, отогревающее душу. То была мысль о Кирилле, что он у нее есть.

Отчим вошел без стука.

— Я, по-моему, просила тебя стучать перед тем, как входишь.

— Да брось, Катерина, лучше подними пятую точку, накорми главу семейства.

— В холодильнике мясо с картошкой, сам справишься. Хочешь погорячее, в СВЧ разогрей.

— Да, я хочу погорячее, — приглушенным тоном проговорил отчим, присев к ней на диван. — Нелюбезно как-то с твоей стороны. Все-таки я тебя воспитывал почти одиннадцать лет. Слу-ушай, ты так резко изменилась. Расцвела, похорошела — это что-то. Поди, трахальщика регулярного завела? — Он протянул к ней руку.

— Ладно, разогрею, дай встать. — Катя отстранила его руку.

— Пожа-алуйста. — Он сдвинулся на угол дивана. — Натрешь мне спину после ужина? Что-то разболелась, здесь и здесь. — Показывая места на спине, он, шаркая шлепанцами, поплелся за ней на кухню.

— Сам не можешь?

— Если б мог, не просил бы, я туда не дотягиваюсь. В тренажерном зале растянул, что ли, не пойму. Вроде там нагрузка рассчитана. Это я, наверное, натаскался за твоей маман чемоданов.

— Когда это ты успел? — Катя отложила часть еды со сковородки на тарелку, поставила в микроволновку. — Ты из машины почти не выходишь.

— Да-а, в этом доме никто не пожалеет, в этом доме умеют только эксплуатировать. — Усевшись за стол, он отхлебнул пива из железной банки.

Она поставила перед ним тарелку с разогретой едой и ушла к себе.

Минут через пятнадцать он снова вошел без стука, протянул ей тюбик с обезболивающим средством, присел на диван, задрал майку, приспустил штаны, оголив поясницу. Катя, желая побыстрее от него отделаться, выдавила на ладонь змейку геля, с трудом преодолевая брезгливость, стала втирать сначала между лопаток, потом в покрытую неровными островками волос, с жилистыми валиками по бокам поясницу.

— Сильней втирай, сильней, нервные окончания разогреть нужно как следует.

От него разило пивом, недавним потом и несвежим бельем. «Бандерас покоцаный», — думала Катя, усиливая нажим ладони.

— Помыться тебе не пришло в голову перед тем, как натираться?

— Успе-ею, ближе к ночи. — Голос его прозвучал низко, утробно.

Он вдруг больно схватил ее за запястье, резко развернулся к ней, задышал часто, прерывисто — к ее лицу подкатывали испарения из его рта, — не выпуская ее руки, опрокинул свободной пятерней на диван, в долю секунды оказался на ней, без помощи рук, одними ногами, стянул с себя штаны, рванул с нее колготки.

— Ты что?! Что ты делаешь?!

— Лежать! Рыпаться она будет. Небось давно с этим делом развязала, не отвалится от тебя, вы, сучки, живучие, выносливые, как кошки, вон мать кайфует, орет по ночам, и ты потом просить будешь, а я подумаю, — хрипел он ей в ухо.

Она пыталась вывернуться, выскользнуть из-под его туши, но он оказался слишком тяжел, сильнее впечатал ее тело в диван, перекрыл дыхание. В спину больно врезались диванные пружины, казалось, по груди, животу, ногам прокатывается асфальтовый каток, вот от этого катка отделился массивный рычаг и прожег ее тело насквозь.

— Е-мое, да ты целка! Ну ты, даешь, Катька!

Он сделал в ней еще несколько напряженных толчков, лицо его обезобразилось судорогой, тело волнообразно содрогнулось, уткнувшись носом ей в ухо, он выдохнул длинно, жалобно, как проколотая шина, и обмяк на ней.

— Эй, ты живая там? — Опершись на руки, он приподнялся. — Не ожидал я, конечно, такого разворота. Маман жаловаться будешь? Думаешь, поверит? Не надейся. Я отрекусь, все буду отрицать, скажу, у тебя новая шиза, в дурку моментом пристрою. Так что лучше тебе со мной не ссориться, не раздувать внутрисемейный конфликт. Давай в душ быстрее, залетишь, не хватало. У меня сперма, ух, пробивная. — Он скатился с нее к стене.

Она схватила оказавшийся в ногах плед, завернулась в него, спотыкаясь, побежала в ванную. Сорвала там майку, ошметки колготок, бросила на пол. Встала под душ. Стыда не было, были омерзение и злоба. Ощущение, что она рассыпается на мелкие чести. Дрожали все внутренности, только ритм дрожания у каждого органа был отдельный. Ей мерещилось, что от тела отламываются мелкие острые осколки, утекают с водой в темную металлическую воронку. Она стала тереть себя ладонями — сильнее, сильнее, — чтобы почувствовать себя всю — живой, целой. «Нет, нет, нет, эта грязная тупая бытовуха случилась не со мной», — шептала она.

Раздался стук в дверь:

— Чего застряла там? Смотри, лишнюю дырку на себе не протри. — Он нервно гоготнул. — Вылезай, мне тоже помыться надо.

«Зарезать его ножом для разделки мяса, — она яростно растиралась полотенцем, мыслям было тесно, как крови в висках, — дотерпеть до ночи, пока уснет, и убить. А-а-а, — опомнилась она, — не получится, не успею, сегодня ночью мать прилетает из Милана. Нужно его опередить, встретить ее в аэропорту, все рассказать. Пусть катится отсюда, мразь. Любым способом его опередить. Опоить чем-нибудь, чтобы не смог сесть за руль. Что делать, что же делать? — Тут она вспомнила про „корректор настроения“. — А вдруг… на мое счастье?»

На двух полках в двери холодильника у них хранились разные лекарства. Ни мать, ни сама Катя при уборке холодильника почему-то не трогали этих полок, там можно было обнаружить таблетки, оставшиеся еще от бабушки. Пока отчим мылся, она судорожно рылась в холодильной двери.

«Где же? Где? Где эта дрянь?» Она нашла пузырек с остатками капсул неулептила. Срок годности, выбитый на крышке, давно истек, но иных вариантов не было, снотворным у них никто не пользовался. «Пусть мне повезет, пусть в банке осталось хоть немного пива». Она знала повадки отчима — если осталось хоть сколько-то, он высосет все. Вслушиваясь в звуки льющейся в ванной воды, она вскрыла над чашкой пять желатиновых капсул, ссыпала порошок в банку, зажав отверстие большим пальцем, несколько раз встряхнула содержимое, подождала, пока опустится пена, поставила банку на место, торопливо смахнула со стола остатки белой пыли.

Через сорок минут отчим бесперебойно храпел. Перед выходом из квартиры Катя отключила его сотовый, выдернула из розетки домашний телефон.

Прошедшая паспортный контроль мать заметно скисла, увидев Катю:

— Почему ты? Где Славик? У меня два неподъемных чемодана. Что такая расхристанная, будто кошки драли?

— Ты можешь выслушать меня, мама?

— Ну? Нет, я не понимаю, почему он не приехал. Телефон отключен. Что случилось-то?

Откатив чемоданы в сторону от людского потока, мать остановилась, нервно жала кнопку в телефоне, повторяя «вызов» за «вызовом».

— Мама, он не возьмет трубку. Он подонок, мразь! Он изнасиловал меня.

— Кто? Подонок кто? — Мать, неотрывно глядя в телефон, продолжала жать на кнопку вызова.

— Твой Славик. Он сейчас дрыхнет как убитый, я подсыпала ему в пиво снотворное.

Мать уставилась на нее ненавидящими стеклянными глазами:

— Врешь, сучка. — Потом сорвалась на крик: — Сука! Ты, сука! Хочешь меня без мужа оставить? Чтобы я стала как эти изголодавшиеся по мужикам клуши? Он не мог! Он любит меня! Поняла? Любит! Ты что с ним сделала, дрянь?! Может, он умирает сейчас, а?! Господи, даже «скорую» вызвать некому!

С грохотом развернув чемоданы к выходу, мать понеслась к стоянке такси. Катя машинально ринулась за ней и услышала: «Я для нее все, лучших шмоток для нее не жалела! А она? Сама небось на себя его затащила, ноги раздвинула!»