Глава 8
Полностью была права Багира, когда высказала своему начальнику предположение о реакции Павла Ивановича на выходку незнакомца. Да, выходку, потому что как о происшествии он начал думать о случившемся гораздо позже. Поначалу же ни смысл, ни суть дела не уложились в голове Степанова. Быстро все произошло и чудовищно просто, чуть ли не обыденно.
В больнице он сказал, что получил травму, пытаясь поправить что-то в моторе машины, и сунулся впотьмах не туда… Хорошо, что не стали уточнять, интересоваться подробностями — в моторах Степанов не разбирался и мог сморозить глупость. Рану обработали, перевязали и посмеялись над его испугом. По их уверениям, выходило, что травма хоть и не рядовая, но и не исключительная. Оттяпало половину мизинца, подумаешь, дело! Легко им, хирургам, рассуждать о чужих мизинцах! Они каждый день что-нибудь шьют и режут. А Павлу Ивановичу было больно. Ох, как больно ему было! Особенно поначалу, до анестезии.
На предложение остаться в больнице до утра Степанов не согласился — сделал вид, что поверил утверждениям о пустяковости раны. Проявил мужество. На самом деле домой его погнала мысль о том, что нужно обо всем срочно поставить в известность Василия. А как это сделать в больнице? Он уже и не помнил — какой по счету за сегодняшний день это будет звонок к брату. Второй? Четвертый? Пообещав приезжать на перевязки, не пропускать сроки, поскольку он сам себе не враг, Павел Иванович, неся, как младенца, спеленатую бинтами кисть руки, вернулся к машине. А когда сел за руль и увидел огрызок пальца, валяющийся сверху приборной панели, как дрянь какая-то, такая его взяла злость! Злоба, по-иному не скажешь. А со злобой вернулась боль, и это было странно, потому что действие анестезии не могло кончиться так быстро.
Злость помогла Степанову в управлении машиной.
Подъехав к дому, Павел Иванович подумал, что никогда больше не осудит человека, совершившего убийство в состоянии аффекта, за его преступление.
Ох, он и представить себе не мог, как трудно будет разговаривать с женой с этим ее: «Паш!.. Пашенька!..» А с дочерью оказалось и того труднее. Они суетились вокруг него, помогая раздеться, подсовывая под ноги тапочки, а он вяло врал — нес околесицу про мотор в потемках и ненавидел теперь уже всех: и ублюдков, сотворивших с ним такое, и хирургов, с их мясниковским юморком, и этих двух женщин, досаждавших ему заботами, без которых ему было бы еще хуже, и себя самого, и Василия, — ведь это из-за него приходится страдать ему, Пашеньке. С этой необыкновенной злости Павел Иванович и додумался до единственно правильного в его теперешнем положении решения, едва не стоившего Багире вечернего отдыха.
«Ну и что, что возможностей у него больше, чем у меня, — думал Павел Иванович, имея в виду брата, — ну и что, что по одному его слову всякого рода темные службы пускаются в пляс, как наскипидаренные. Это не говорит о том, что ума у него больше. Что же я по каждому шороху кидаюсь к нему за указаниями, как мальчишка какой-нибудь? Не лучше ли будет звонить после того, как уже предпринято что-то. Хоть что-то!»
Павел Иванович с сумрачным выражением лица, прижимая к груди больную руку здоровой, крупными шагами мерил домашний кабинет от запертой двери до зашторенного окна и обратно. Поскреблась в дверь жена, осторожно спросила тоненьким голосом:
— Пашенька, кофе или ужинать?..
— Попозже, Лидусь, — отозвался он немедля, — я сильно занят.
— Скажешь тогда, ладно? — попросила жена и, не дождавшись ответа, отошла прочь.
— Что я могу предпринять? — прошептал Степанов, и мысль его замерла в бессильной и скорбной неподвижности.
Саднило, теперь уже не мизинец, а всю кисть разом, и познабливало, как бывает при повышении температуры. Впрочем, врачи предупреждали о такой симптоматике, просили не пугаться. Медсестра, после того как он деньжатами отблагодарил через нее хирурга, возившегося с ним, принесла в коробочке несколько таблеток какого-то хорошего болеутоляющего и посоветовала принимать по половинке, если будет совсем невтерпеж. Невтерпеж пока не было, но полечиться было не лишним. Павел Иванович в свои сорок семь, слава богу, относился к таблеткам с презрением, предпочитая медикаментам испытанные народные средства вроде бани и коньяка. Правда, ничем серьезнее гриппа и примитивного ОРЗ страдать до сей поры не доводилось.
— Сколько же я сегодня выпил? — не спросил, а укорил себя за излишества Степанов, наливая стопку коллекционного «армянского» из личных, сберегаемых для особых случаев запасов коньяка. — Много. Не хватает еще алкоголизма, — осудил он себя еще раз.
Выпивка почти сразу прочистила мозги и несколько успокоила Павла Ивановича. И боль вроде стала утихать. Засосало под ложечкой.
— Лидусь, чайник поставь, я скоро закончу! — крикнул он, подойдя к двери, он знал, что не только чайник будет готов в любой угодный ему момент, но все, начиная от щей и до салата какого-нибудь, будет дожидаться его появления.
«Вот так надо уметь переламывать настроение», — с удовлетворением подумал Павел Иванович и уже уверенно, совершенно точно зная, что делает, открыл кейс и достал из него кожаный блокнот, в который сегодня, посомневавшись, все-таки записал номер телефона того самого типа, который просил предоставить его машину для оснащения аппаратурой прослушивания.
— Степанов, — коротко и немного высокомерно отрекомендовался, услышав в трубке голос «того самого». — Меня слегка покалечили и сильно обозлили. Прошу извинения за свою реакцию на вашу просьбу предоставить возможность поработать над моей машиной. Совершенно верно, поведение мое оставляло желать лучшего. Дело прошлое? Согласен. Я предлагаю вам свое сотрудничество. Что? Да, помощь. Прошу рассчитывать на меня при осуществлении ваших планов. Готов принять и исполнить буквально любые ваши инструкции. Как?
— Мы очень, очень будем рады сотрудничать с вами, Павел Иванович, — рассыпался мелким бесом нисколько не растерявшийся Базан, — и, конечно, отведем вам важную роль в осуществлении наших планов. Но при одном условии.
— И каково же условие? — поторопил Степанов замолчавшего Артемия.
— Исполнительность ваша должна быть на уровне полного и безоговорочного подчинения. И никак иначе, — сказал Базан.
— Я полагаю, это для моей же пользы? — осведомился Степанов, для которого согласиться сразу с таким вот командным требованием означало бы остаться с уязвленным самолюбием. А оно у него и так уже болело пуще мизинца.
— Именно так, Павел Иванович, — серьезно, проникновенно заверил его Артемий.
— Вам нужно время для включения моей персоны в планы? Или готовы озадачить меня теперь же?
— Пожалуй, — неопределенно ответил Базан. — Сегодня вечер субботы, завтра воскресенье. Скажите, вы можете это время провести дома?
— Могу, — согласился Павел Иванович и спросил для ясности: — А зачем? И до каких пор?
— Мы к вам человека пришлем. Примите его и постарайтесь согласиться со всем, что он будет говорить.
— А вы дипломат, — порадовался Степанов форме, в которой Артемий напомнил ему об обещании подчиняться любым требованиям.
— Не вы первый мне об этом говорите.
Довольный Базанов рассмеялся и повесил трубку, а Павел Иванович, у которого после этого разговора полегчало и на душе, и под бинтами, отправился на кухню, к жене, обедать и ужинать одновременно.
«Нервным выдался денек», — подвел итог пережитому за сегодня Степанов, погружаясь в мягкие глубины любимого кресла.
Женская суета вокруг него во время ужина и приятная тяжесть в желудке в значительной степени сгладили остроту впечатлений, успокоили нервы, умиротворили. Познабливало по-прежнему и ломило забинтованную руку. Ощущения усилились, стоило ему закрыть глаза и расслабиться. С каким удовольствием он задремал бы сейчас, если бы не эта досада. Пришлось закуривать.
— Татьянка! — позвал он дочь, щелкнув зажигалкой и выпустив к потолку, в сторону люстры, клуб ароматного дыма.
Неслышно подошла дочь, встала сзади, положила на виски мягкие, прохладные пальцы. Он погладил их с настоящей отцовской нежностью.
— Принеси, лапушка, пепельницу, пожалуйста.
Почти в ту же секунду на журнальном столике появилась хрустальная пепельница и рядом с ней легли сегодняшние газеты — два толстых еженедельника и листок «Губернских новостей», один вид которого вызвал в Павле Ивановиче необъяснимое омерзение. Не читать сейчас ему хотелось, тем более такое, а избавиться от шлепанцев, скрестить вытянутые ноги и задремать. Подумалось, что если лечь на бок, то боль допекать будет меньше. Вспомнил о таблетках…
— Минут через пятнадцать будет готова ванна, — сообщила дочка, и ее тихий голос напевно прозвучал в ватной тишине гостиной.
— Разбуди, если засну, — попросил он почти шепотом.
Задремать ему удалось, но только в ванне, утонув по подбородок в пахнущей экзотическими цветами пене. Действие таблетки, принятой перед погружением, оказалось быстрым и благотворным. Не врала медсестра, нахваливая предлагаемое снадобье, оно оказалось действенным.
Обещанный человек от спецслужб не явился ни вечером, ни рано утром. Специально поднявшись пораньше и напившись чаю, Павел Иванович бродил по комнатам неприкаянной тенью и издевался про себя над людской нерасторопностью. Молчал и телефон. А звякнуть самому Степанову не позволяло самолюбие. Наконец соловьиной трелью залился звонок в прихожей.
Дверь открыла жена и отступила, изумленная, в сторону, впуская в дом незваную гостью. Та вошла как к себе, поздоровалась хоть и любезно, но с долей развязной бойкости в тоне.
— Вам кого? — осведомилась Лида, смутившись и возмутившись своим смущением. — Кто вы?
— Павел Иванович, я к вам, — бесцеремонно объявила та «через голову» жены, — для согласования планов, на которое вы вчера согласились.
— Лида, это ко мне, — вмешался он, поняв все сразу, — это по делу, — и, обратившись к так и не представившейся гостье, пригласил ее: — Проходите, пожалуйста. Вот сюда.
Рассмотрел как следует он ее только в кабинете. Гостья, не раздеваясь и даже не потрудившись расстаться с несуразной, громоздкой для женщины сумкой, висевшей у нее через плечо, прошествовала за ним через всю квартиру, а в кабинете еще раз продемонстрировала свою бесцеремонность, покоробившую Степанова в прихожей — поставила сумку на его стол и уселась, не дожидаясь приглашения. Хорошо, хоть шапчонку свою вязаную догадалась снять.
У нее были пухлые, но в меру, губы и прекрасные, темные, «с поволокой» глаза, цвет которых, за недостатком света, Павлу Ивановичу определить не удалось. Он подумал, что лучше всего рассматривать такие глаза с близкого расстояния. Высокий, «умный» лоб. Волнистые, средней длины волосы с едва заметным рыжеватым оттенком, примятые шапкой, но не потерявшие своей пышности. Наверняка они чудесно выглядят, просохнув после ванны. Мысль о ванне заставила Павла Ивановича представить всю ее фигуру, почти полностью скрытую под темной курткой. Судить пришлось в основном по ногам, обтянутым темно-синими джинсами. Гостья расстегнула и слегка спустила куртку с плеч, и ясно стало, что неплохая у нее должна быть фигурка!
«Нет, не девчонка, конечно, — подумал Степанов, прикидывая ее возраст. — Глупо было бы… Молодушка, вот она кто».
«Молодушка» сидела неподвижно, давая возможность себя рассмотреть, и сама во все глаза разглядывала хозяина.
— Как мне к вам обращаться? — спросил Степанов без надежды услышать правду.
— Можете называть меня Юлией, — ответила гостья негромким голосом, в котором Павлу Ивановичу послышался перезвон колокольцев.
— Я так полагаю, это не настоящее ваше имя?
Нескромный в этих обстоятельствах вопрос, и Юлия ответила на него только пожатием плеч.
* * *
Степанов провел меня в комнату, полутемную, обстановкой напоминавшую и кабинет, и библиотеку. Порядок в ней был идеальным. Чтобы нарушить его хоть немного и посмотреть на реакцию хозяина, я плюхнула сумку на письменный стол и уселась сама, отодвинув стул от стенки. Степанов отошел к окну, встал боком и разглядывал меня заинтересованно, но отрешенно, как посторонний здесь человек. Белели бинты на его руке. Хамить расхотелось.
Стеганый, но тонкий темно-красный халат до колен с атласными отворотами, белая рубашка, идеально отутюженные брюки, из-под которых выглядывали шлепанцы с острыми, по-восточному загнутыми кверху носами, делали Степанова похожим на героя индийского фильма.
Я назвала ему свое имя, хоть очень хотелось все в тех же целях изучения его реакции отрекомендоваться Багирой. Ребячество.
— Вы, Юлия, всегда такая серьезная?
— Нет. Но сейчас веселиться не расположена.
— Тогда давайте перейдем к делу, — предложил он со вздохом сожаления. — Секунду…
Павел Иванович, приоткрыв дверь, крикнул:
— Лидочка, будь любезна, кофейку, пожалуйста! — и, вернувшись к окну, позволил мне говорить: — Итак, я слушаю вас, Юлия.
— Позвольте, Павел Иванович, один вопрос о Тамаре Роминой.
Он сморщился и смирился.
— Слушаю вас, — подтвердил свою готовность ответить.
— С чего начался ваш с нею разлад, приведший к таким последствиям?
— А с чего вы взяли, что у нас с нею разлад был? — спросил он, с опаской поглядев на дверь, откуда могла внезапно появиться жена.
— Тогда по-другому. С чего вдруг ей вздумалось предъявлять вам претензии? Не хотите же вы сказать, что ваши отношения непосредственно перед этим никак не изменились?
— Изменились, — проговорил он задумчиво и продолжил после короткого молчания: — Незадолго, может быть, недели за две до того, как она выступила передо мной со своими вздорными требованиями, мы с нею расстались. По ее инициативе, Юлия, — поторопился он объявить, заметив и правильно расценив мой быстрый взгляд. — Тамара хотела замуж и подобрала кандидата, на ее взгляд, вполне достойного человека. Я не возражал. При всей безоблачности взаимоотношений наш роман чересчур затянулся.
— О женихе она что-нибудь рассказывала? — спросила я.
— Немного, — ответил он, пожав плечами. — Я ее к этому не подталкивал. Не проявлял заинтересованности. Знаю только, что он неплохо обеспечен и звать его Андреем.
— Скопцов? — не выдержав, я вскрикнула и утвердила про себя уверенно: «Скопцов!»
— Нет, не могу сказать, — ответил он, подумав. — Что-то такое она говорила. Не помню. Зачем он мне нужен?
— Вам не приходила в голову мысль, что «выступить перед вами с требованиями» Тамару надоумил Андрей?
— Юлия! — Он приложил больную руку к атласной груди. — Не задумывался я на эту тему. Ну, не занимала она меня, поверьте.
Павел Иванович взад-вперед прошелся по кабинету, подошел к двери и выглянул за нее с опаской. Прикрыл без стука, плотно.
— Насчет выходки Тамары с деньгами могу сказать одно. Надоумил ее кто или нет, просчиталась она по всем позициям, полностью. Скаредничество мне не свойственно по характеру, и считаю, что порядочностью тоже не обделен. Сумма, которую пыталась стребовать с меня Тома, ощутительна, но не фантастична. Даже не чрезмерна. Признаюсь вам, Юлия, у меня самого, без всяких намеков, была мысль преподнести ей ко дню свадьбы примерно такую сумму. В качестве приданого. Но как только начались угрозы и требования, пришлось, к сожалению, отказаться от этого намерения. Иначе, сами посудите, как бы я выглядел? Вы меня поняли? Что-нибудь еще по этому вопросу?
— Достаточно, — сказала я.
Теперь глаза у меня открылись, и не осталось ничего непонятного. Подготовка к жесткому «наезду» на братьев Степановых началась задолго до убийства Роминой. Недели за две, как сказал Павел Иванович, Скопцов подвигнул Ромину на шантаж, и это был первый ход, самое начало партии по спасению жизни Джулаева. К тому времени Скопцов уже в женихах Тамары ходил. Значит, подготовку они провели загодя, а распланировали все еще раньше. Тамара, бедняжка, и не предполагала, что приговор ей уже вынесен. Замуж собиралась. Интересно, в какой момент осуществления планов прибыл сюда Бонза? Он — исполнитель. Он убивал Ромину. Стало быть, он был с нею знаком и должен помнить ее голос в такой степени, чтобы легко узнать его по телефону.
Жена Степанова принесла кофе. Закрытый кофейник и две чашечки на маленьком подносе. Я поспешно убрала со стола сумку, повесила ее на спинку своего стула.
Лидочка была заметно моложе мужа и смотрела на него с обожанием, а на меня — настороженно и неприязненно. Я ее понимала. Прыть благоверного наверняка ей известна.
Когда она налила кофе, Степанов ее поблагодарил с нежностью и проводил к двери. Кофе оказался очень хорош.
После первой чашки Павел Иванович закурил, спросив у меня разрешения, а я выложила перед ним свои подарки и приступила к подробному инструктажу, длинному от необходимости оговаривать все детали. Роль, отведенная ему в моих планах, была значительной, а Павел Иванович не из тех людей, которые проявляют исполнительность, когда предписываемые действия им непонятны.
* * *
Этим воскресным утром Бонза поднялся поздно. Превозмогая головную боль, кое-как умылся, оделся и вышел из дому, на осеннее полуденное солнышко. Поперек дорожки раскорячилась машина Андрея. Ее пришлось обходить по раскисшей от дождя земле, пачкать ботинки. Выйдя на твердое по другую сторону «девятки», Сергей пнул ее в грязное колесо и выругал Скопцова, поленившегося поставить машину в стороне.
— Зачем, Серега? — втолковывал ему вчера пьяный Скопцов, и очки его отражали свет из открытой двери. — Ты пойми, везде грязь, а дверца у нее на дорожку смотрит. Утром сядешь и поедешь ко мне в сауну поправлять здоровье. Ну?
— Годится! — согласился нетрезвый Ивлев. — Но это — завтра. А сегодня мы с тобой…
— Мы с тобой еще попируем! — подхватил Андрей. — На страх всем сгоревшим и утопшим.
— Тс-с! — приложил палец к губам похолодевший, несмотря на солидное количество употребленного горячительного, Бонза и попросил шепотом: — Не поминай, камрад, покойников на ночь глядя.
— Ла-адно!
«Камрад» хлопнул соратника по спине и засмеялся с противным дребезгом в голосе.
— Не знал я, что… кому?.. Бонзе!.. мертвецы по ночам видятся. Вот это компашка!
Сергей подумал, что легко насмехаться этому, местному. Не ему оставаться в доме, где сюрпризом с того света появилась кассета, в существование которой невозможно поверить, пока не увидишь ее собственными глазами.
Они тогда едва не поругались и поругались бы, если бы не запивали пивом «Хрустальную» водку. Этот коктейль в конце концов успокоил Ивлева, настроение его повысилось, и он уже сам взялся вышучивать страх, овладевший им поначалу.
Да и Андрея оторопь взяла, когда после просмотра фильма услышал он об обстоятельствах появления его здесь. Ногти стал грызть господин Скопцов, не замечая, что очки перекосились и вот-вот свалятся, съехав на кончик носа. А потом, просидев так, молча и неподвижно, минут пять, вдруг повеселел, вытащил из кармана куртки литровую бутыль «Хрустальной» и после первой стопки, выпитой без закуски, на скорую руку, объяснил все одним махом:
— И чего мы с тобой, Сергей, в панику вбились? Побывала здесь эта стерва, которой сатана помог из канализации выбраться, она мне и в фирму звонила. Это — точно! Да приди ты в себя, взгляни на вещи трезво.
— На такие вещи трезво взглянуть можно, только напившись, — мрачно пошутил Бонза. — Слишком много необъяснимого.
— Вот и напьемся! Для прояснения! — воскликнул Скопцов. — А из необъяснимого я признаю только одно — вопрос: чего ей от нас надо? Ты заметь, — скривился он в ехидной гримасе, — сама не показывается, осторожничает. Научена, с-сучка! И, знаешь, — продолжил уже вполне серьезно, — не от легавых она.
— Нет, конечно, — согласился Бонза. — Будь она из «конторы», к нам с тобою, корешок, давно бы ОМОН в гости пожаловал.
Андрей при этих его словах отплюнулся, как это делают при упоминании нечистой силы, и налил еще по стопочке.
— Не показывается!.. — проворчал Бонза и опрокинул в себя спиртное. Содрогнулся, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы и продолжил: — Такие в полночь появляются.
— Да брось ты! — засмеялся Скопцов. — Я здесь с тобой до полуночи буду. Пока не прикончим эту «маманю» — он схватил, подбросил, поймал и поставил обратно бутылку. — Пошли на кухню за колбасой и пивом. Да, нервишки у тебя, однако…
К полуночи прикончить «маманю» они не успели, но во хмелю увязли крепко. Смеялись, шутили и прекрасно покуражились — поколотили злополучную кассету о стену, растоптали ее ногами и предали огню в недостроенном, но уже с хорошей тягой камине. Горела она адским сине-зеленым с желтизной пламенем. Даже Том, как ни дыбил он шерсть, ни выгибал спину и ни задирал трубою хвост, не смог умерить веселья братьев-разбойников.
Домой Бонза вернулся скоро, неся за уголки три пакета молока и в значительной степени проветрившись от винных паров. Похмелье, от которого у любого и не такого, как он, на душе кошки скребут, не дало ему обратить внимания на серую «Ниву», стоящую невдалеке от калитки. Не узнал Ивлев машины, на которой доехал вчера сюда от больницы.
Дома он перелил молоко из пакетов в трехлитровую банку и вместе с ней, прихватив с кухни стакан, пошел в комнату, в кресло, к телевизору — опохмеляться. Том вертелся под ногами, орал, требуя своей доли. Пришлось поделиться.
Со стоном облегчения Бонза опустился в кресло, потер лоб, медленно задрал голову, разминая шейные позвонки. Первый стакан выпил единым духом и не заметил, как влилось молоко в нутро, подобное сейчас печи огненной. Только живительный холодок пробежал по пищеводу, доставив короткое наслаждение. Это было то, что надо. Положив голову на спинку кресла, Сергей закрыл глаза, медленно вздохнул и замер, прислушиваясь к ощущениям. Они обнадеживали.
Пошарив рукой по поверхности журнального столика в поисках сигарет, Бонза наткнулся на телевизионный дистанционный пульт и, не открывая глаз, нажал кнопку наугад. Сигареты обнаружились в кармане брюк. Он закурил. А на третьей затяжке удивился необычно долгому молчанию телевизора. Электричество отключено, что ли? Глянул — и почувствовал, как шевелятся на темени волосы. На экране он сам, собственной персоной, шел по вытертому линолеуму между силовых шкафов, неуклюже задирая ноги, перешагнул через труп Тамары Роминой и скрылся из глаз, свернув к пульту управления подстанции.
— Че-орт! — прошептал Бонза, выкатывая глаза, не веря им, и вздрогнул, подскочил, как подброшенный, от прозвучавшего внезапно и так некстати телефонного звонка. Плохо соображая, что делает, Сергей взялся за банку с молоком, осторожно наклонил ее над стаканом. Телефон звонил, не умолкая, а на экране тело женщины в легком светло-зеленом халате неподвижно лежало на вытертом линолеуме, между крашеными электрошкафами с огоньками индикаторов на дверцах.
— Да! Кто? Андрей, ты? — спросил, прижав трубку к уху, Бонза.
— Нет, Сергей, это я.
Приятный, мягкого тембра женский голос с характерным кокетливым придыханием между словами и легкой картавинкой на звуке «р» заставил Ивлева похолодеть. Голос, который он не мог не узнать сразу. Голос Тамары Роминой.
— Это невозможно! — выкрикнул Сергей и бросил на аппарат жгущую ладонь трубку.
Картинка на экране телевизора все-таки отличалась от фотографии — волосы Роминой чуть шевелились, как от легкого сквознячка, веющего вдоль прохода.
Бонза схватил банку и, как атлет ядро, от плеча, метнул ее в телевизор.
Стих грохот разлетевшихся в разные стороны стеклянных осколков.
— Чертовщина! — промолвил Ивлев и уставился на учиненный им разгром. А когда от тишины заложило уши, телефон зазвонил еще раз. Бонза закрыл глаза, пережидая тошноту, комом подступившую к горлу.
* * *
Еще одно подтверждение высокой плотности происходящих событий получила я, подъехав к особняку Скопцова. Едва заглох мотор машины, калитка открылась, и из нее вышел Бонза. Хмурый, небритый, в плаще нараспашку, он прошел от меня в двух шагах, и в приоткрытое окошко я ясно расслышала насвистываемый им мотивчик. «Давай поднимем ручки и будем танцевать!» — выводил он негромкими трелями на удивление правильно, будто наигрывая на маленькой флейте. Ни на машину, ни на меня этот негодяй не обратил ни малейшего внимания.
Приемник в машине был настроен на соответствующую волну — ни шороха не раздавалось в доме. То ли пусто, то ли царит в нем сейчас повальный сон. Если принять во внимание время, а до полудня остается совсем немного, то сон — это маловероятно.
Как только Ивлев скрылся за поворотом, я, прихватив сумку, выскочила из машины и нырнула в калитку. На премьеру фильма Бонза вчера пригласил Скопцова. Мне, как автору, хотелось знать их впечатления. После мужских бесед остается, как правило, много грязи, по которой можно судить о характере и интенсивности развлечений. Судя по виду Бонзы, перенесенные им вчера развлечения были достаточно интенсивными. И еще хотелось узнать, цела ли кассета. Вторая такая же лежала сейчас в сумке.
Во дворе, поперек дорожки из кирпича, стояла скопцовская «девятка». Я посмотрела на нее с интересом. Не докладывали мне, конечно, об исполнении, но девять и девять десятых из десяти за то, что является она сейчас бомбой, кнопка от взрывателя которой с сегодняшнего утра находится в моих руках.
Как я и предполагала, закатили вчера разбойники пьянку и были увлечены настолько, что не потрудились закрыть окно на кухне. Рама так и оставалась поднятой до сих пор. На подоконнике сидел Том и тер лапой усатую морду — умывался. Намывал гостей, по примете. Кот встретил меня как добрую знакомую — бросил свое занятие, поднялся на все лапы и, распушив хвост, попытался потереться мордой о мое лицо. Турнув его с дороги, я через окно ввалилась в кухню бонзовской берлоги.
Следы пьянки в той или иной степени присутствовали везде, где я побывала. Но, к чести гостей и хозяев, надо сказать, что пировали здесь аккуратно. Быстро осмотрев кухню, спальню, прихожую и гостиную, попутно прилепив над косяком каждой двери по микрофону, я наткнулась на останки видеокассеты в камине — оплавленные пластмассовые осколки, скрученный руками и огненным жаром моток пленки. Вот таким образом отделались, значит, эти люди от вещественного доказательства.
— Приглашаю на сеанс повторного фильма, — пробормотала я, вставляя вторую кассету в прорезь видеомагнитофона. — Места занимайте согласно купленным билетам. Участникам шоу вход бесплатный.
Том хозяйским соглядатаем вертелся под ногами и один раз коротко взвыл дурным голосом, когда я в спешке чуть не отдавила ему лапу. Требуя тишины, я зашипела на него, но он не обиделся — проводил меня до самого окна и выглядывал из него, пока я не завернула за угол.
Как удачно расположена кухня в этом доме — со стороны будущего сада. Хороша бы я была, лазая по форточкам на виду девятиэтажки, смотрящей на белый свет тысячью окон.
Оказалось, что я не только не заперла машину, отправляясь с визитами, но и забыла выключить приемник. Он по-прежнему был настроен на волну микрофона-передатчика в скопцовско-бонзовском телефоне и передавал какие-то шорохи загадочного происхождения. Я навострила уши, напрягла внимание и даже встревожилась, озадаченная, но когда услышала разочарованное мяуканье, рассмеялась — голодный Том бродил по своим владениям и страдал от несбывшихся и на этот раз надежд на кормежку.
Бонза прошагал к калитке все такой же сосредоточенный на самом себе, держа за уголки три пакета молока, и я пожелала Тому удачного завтрака.
Шорохи, приглушенное бормотание и кошачье мяуканье, доносившиеся из приемника, вскоре стихли, завершившись звуком наливавшейся в сосуд жидкости. В одном из окон дома можно было различить какое-то движение, и я вынула из футляра монокуляр, который Базан так настойчиво уговаривал меня взять.
Бонза сидел в кресле, откинув голову на спинку и закрыв глаза. Мимо его лица плыл дымок от сигареты. Подумалось, что следует позвонить ему, попросить включить телевизор. Очень хотелось видеть его реакцию на вторую копию фильма, восставшего, как Феникс из пепла. Я призадумалась — каким голосом оформить звонок — Павла Ивановича, Роминой или своим собственным.
Голос Тамары модулятор «взял» хорошо. Запись, которую Степанов не без колебаний предоставил для этого, была качественной во всех отношениях. На ней Ромина поздравляла патрона с каким-то праздником, в его честь читала стихи собственного сочинения и даже пела, аккомпанируя себе на гитаре. Модулятор «взял» ее голос, а я запомнила несколько типичных речевых оборотов, употреблять которые следовало для вящей убедительности.
В неподвижности Бонза пребывал недолго. Поднял голову и вытаращил глаза. Отбросил сигарету и разинул рот. Увеличение монокуляра было мощным, и я хорошо видела его лицо. Изумление и страх застыли на нем, сделали уродливым.
Телевизор стоял в стороне и не был мне виден, но в том, что он включен, сомневаться не приходилось. Ужас или восторг зрителей в таком случае для автора имеют равноценное значение. Досыта налюбоваться произведенным эффектом время не позволяло — надо было срочно начинать «ковать железо».
Прилепив к микрофону мобильника приборчик, через который мой голос прозвучит — тьфу, чтобы не сглазить! — голосом Тамары, я набрала номер. Ивлев ответил. Имени я ему называть не стала, он и так понял и с криком: «Это невозможно!» — бросил трубку. Сила его эмоций меня удивила. Его делами можно заниматься только здравомыслящему человеку. Хотя… С похмелья возможны и не такие кошмары.
В динамиках что-то грохнуло и зазвенело, будто на пол высыпали кучу стеклянных осколков, и сквозь шум прорезался голос, помянувший нечистого.
— Надо ковать железо, — напомнила я себе и еще раз набрала номер его телефона.
— Поговори со мною, Сергей, не бросай трубку, — попросила я, дождавшись ответа.
— Ты кто? — спросил он сдавленным голосом, и я почувствовала жар на щеках от последовавшей за этим отборной матерщины.
— Давай я все объясню тебе позже, дорогой, — употребила я словечко, которое Тамара в прослушанной мной записи часто использовала.
— Что тебе нужно?
— Хочу предупредить, дорогой, потому что жалко мне тебя, несмотря на то, что ты пытался со мной сделать. Только постарайся успокоиться и выслушай внимательно, не перебивая. Не будешь перебивать, дорогой?
— Говори, — прохрипел он, — не буду.
Я заговорила быстро, но плавно. Именно так читала стихи Тамара. Эта манера мне нравилась.
— Тебе, Сергей, грозит опасность. Ты не догадываешься? Дело ваше близится к концу, и нужда в тебе делается все меньше. Ведь ты при всех своих достоинствах и способностях являешься всего лишь исполнителем. Делаешь дела, которыми человеку, живущему здесь постоянно и не собирающемуся менять место жительства, заниматься, скажем так, не с руки. Ты слушаешь меня, дорогой?
— Говори! — повторил он, но уже легче, и задышал, засопел в трубку.
— Вместе с тем, ты являешься свидетелем. Свидетелем нежелательным, потому что само дело — деликатное, и есть немало веских причин, чтобы опасаться его огласки. Ты же участвуешь в нем, значит, знаком со всеми деталями.
Сергей, дорогой, — простонала я, будто терзаемая тревогой, — ну подумай сам, ты в этом городе совсем чужой, а значит, поддержки здесь не имеешь. Бессилен ты здесь, вот что. Более того, ты беззащитен перед Андреем. И исчезни ты вдруг, кто озаботится поисками? Выход у тебя один — Степанов…
— Ты сука, кем бы ты ни была, — перебил он меня, взявшись за ум, — я тебе не верю!
— Сергей, дорогой, и не надо, — противно мне стало от таких стонов, но что поделаешь, приходилось выдерживать манеру Роминой. — Не верь, пожалуйста. Но пусть неверие не помешает тебе быть чуточку осторожнее и внимательнее. Ладно?
Я просила его и думала, что в самом скором времени устрою красноречивую демонстрацию злых намерений его соратника.
— С чего вдруг ты так заботишься обо мне? — задал он вполне здравый вопрос, на который любая женщина ответит без труда и колебаний.
— Мне тебя жалко, дорогой, несмотря на все то, что ты пытался со мною сделать.
— Все, что делал, я сделал. Почему ты говоришь — пытался? — заблажил он опять, и я нажала на кнопку отбоя.
Здесь же, в «бардачке», неподалеку от моей руки, была еще одна кнопка, нажав которую я могу в куски разнести скопцовскую «девятку». Но время для этого еще не настало.