Глава 8 Маленький человек
— Ребенка бы пожалел, — раздался над его уткнувшейся в стенку подъезда головой женский голос, в котором звучали нотки гнева и одновременно презрительной, брезгливой, но искренней жалости. — Что же ты, как животное… э-э-эх.
Голос отца прохрипел:
— В-в-в… курррва, лавэ дай… коли… ррраз…
— Коли разбудила? Почивай дальше, спящий красавец. Не дам я тебе денег. Все равно пропьешь, ничего ребенку не оставишь.
И женские шаги мягко унеслись наверх. За ним. Искать его. Ничего. Добрая какая. Нашла, кого жалеть.
Его. Которого никто и никогда не жалел.
А голос у нее… даже интонации… они так похожи на… нет, лучше не вспоминать.
А то…
Он развернулся, выскользнул из тулупчика и, бросив жалкую подстилку в картонный ящик в углу, выпрямился.
В сущности, медлить было нельзя. Нужно было уходить. Наверно, так просто было сейчас скользнуть рукой в этот скрипичный футляр, пошарить среди частей разобранной снайперской винтовки пистолет, его любимую «беретту», которая так удобно и уютно устраивалась в его руке. Как теплая, ласковая игрушка… игрушка, которых у него никогда не было!..
Если не считать того коричневого плюшевого медведя, так быстро ставшего старым и одноухим — и все оттого, что он был единственным другом его, маленького человека. Оттого, что он никогда с ним не расставался.
…А потом вынуть эту «беретту» и перестрелять всех, кто попадется на его пути.
Он посмотрел на отца с каким-то странным, стылым чувством, от которого становилось больно и противно в груди, и зашагал вниз по ступенькам.
Снизу донеслись голоса — недовольный, очевидно, старшего в звании:
— Кантуй этого козла! Я этого пропойцу знаю. Это местный алкаш… Герасим. Он тут раньше дворником был, пока не стал чаще к бутылке прикладываться, чем к метле. А там наверху еще один должен быть. Иванов… тоже старый знакомый.
И второй — веселый голос что-то ему отвечал.
Маленький человек со скрипкой смотрел прямо перед собой — немигающими, серьезными серыми глазами. Молча он прошел мимо двух ментов, которые на него не обратили внимания, и бесшумно выскользнул из подъезда.
Маленький человек шел к Шикину. К Шикину, которого он предупредил о том, что их новая учительница подозрительна. Что она, кажется, не та, за кого себя выдает. Шикин сначала не верил.
Потом поверил.
Маленький человек сам слышал, как Владислав Сергеевич приглашал Елену Владимировну к себе в гости. Известно, зачем. Шикин не любит людей. Их не за что любить, но ее, эту… которую он сам сегодня хотел сломать, как любимую игрушку, выстрелом из винтовки…
Решение выкристаллизовалось неожиданно просто, как будто так оно и должно быть. Он помнил липкую улыбку Шикина, его бегающие глаза, тогда, там, когда должен был вот-вот начаться вечер.
Титаник был далеко не трус… но и ему было жутко.
Ничего. Это забавно. Титаник. Как в компьютерных играх. Чего-чего, а компьютерных игр в его, маленького человека, жизни было очень много. Иногда даже непонятно было, где компьютер, а где начинается жизнь. Как в «Брате-2», когда Данила Багров ходил с пистолетом-автоматом по ночному клубу и убивал, а снято все было в ракурсе компьютерной игры.
…Он помнит, как играл в «Кармагеддон-II». Это такая милая игра-гонялка, где нужно ездить по улицам, разбивать все встречные машины, сшибать пешеходов и собак, крушить витрины и вообще — ломать и убивать. Он играл в нее пять часов, а затем вышел и сел в машину, на которой можно было гонять по степи. Проехал по грунтовой дороге на бешеной скорости, а затем, когда из облака пыли, взвихренного и поднятого спиралью хулиганистым ветром, на машину выскочила собака — руки сами рванули руль в ее сторону.
Он мог объехать пса. Но эти предательские руки, натренированные, чувствующие тонко, как у слепого — они сделали то, что делали пять часов перед этим: повернули руль в сторону собаки.
Маленький человек выскочил тогда, смешно запрыгал по траве. Сначала ему стало смешно, как сбитый пес злобно рычит, пытаясь подняться на перебитые передние лапы, как он скалит окровавленную морду. Маленький человек захохотал и начал бегать вокруг пса и кидать в него камнями. Ему надоело быть взрослым. Хотелось подурачиться, подурачиться жестоко, по-детски, по-мальчишески.
Камни попадали в издыхающего пса, и тот рычал все громче.
Но вдруг рычание превратилось в жалобное поскуливание, которое стиснуло маленькому человеку горло и ободрало шею, как напильником.
Он перестал скакать. Сел на корточки. Его глаза заглянули в серьезные влажные глаза умирающего пса. Злость куда-то испарилась… а когда собака слабо вздернула на него голову, ему почудилось, что на него смотрит… нет, не надо!
Маленький человек закусил губу и тихо, жутко завыл. Ему не было ни страшно, ни противно, когда он ткнулся лицом в окровавленный бок животного…
В глазах той собаки, умершей под его залитой слезами щекой, ему почудился укоризненный взгляд.
Человеческий взгляд, полный боли, сожаления и сострадания.
Взгляд его матери, которая умерла вот так же, несколько лет тому назад, сбитая машиной.
Паше Иванову было тогда шесть лет.
* * *
Он позвонил в квартиру Шикина. Открыли сразу, и голос преподавателя был недовольным.
— Ты? — спросил Владислав Сергеевич через маленькую щелку, образованную чуть приоткрытой и зафиксированной на цепочке дверью. — Что тебе надо? Я занят.
— Я хотел…
— Иди домой. Освобожусь и сам приду. Иди домой, говорю тебе.
— Я на минуту, — хрипло сказал Паша. — Разговор есть короткий.
Он выговорил это угрюмо, с недетскими интонациями, которые в его высоком, чуть надтреснутом дисканте звучали жутковато.
Шикин помедлил. Потом откинул цепочку и распахнул дверь:
— Заходи, только быстро! Сам знаешь, у меня дела.
— Знаю, какие у тебя дела, — сказал Паша. — А я вот сейчас к папе заходил… в подъезд.
— А, — проговорил Шикин, поворачиваясь к Павлу широкой спиной. — К папаше, значит? И как поживает старый синерылый козел?
— Лучше, чем ты.
Владислав Сергеевич удивленно повел плечами, его атлетический корпус начал разворот на сто восемьдесят градусов, чтобы стать с маленьким наглецом лицом к лицу и спросить, какого хрена…
Закусив губу, с белым от напряжения лицом, Паша Иванов надавил на курок извлеченной из скрипичного футляра «беретты».
Хлопнул выстрел, и Владислав Сергеевич Шикин с простреленной головой рухнул на пол и замер.
Паша не стал задерживаться. Он вышел из квартиры, потом помедлил, просунул руку между дверным косяком и дверью и накинул цепочку.
Цепочка была короткая, так что пришлось прижать себе руку. Накинув цепочку, Паша отошел от двери, некоторое время смотрел на нее — а потом с силой захлопнул…
* * *
Куда идти теперь, Паша не знал. Вообще он жил в квартире в доме напротив. Квартиру снимал Шикин, часто туда заходил, так что все соседи принимали их за отца и сына.
А сейчас идти туда было нельзя. Правда, в данный момент — может быть, еще и можно, но все равно… проклятая квартира. Семейство. Отец и сын…
Ну, в каком-то смысле Владислав Сергеевич был ему отцом. Нет, скорее, старшим братом.
Отцом был другой. Они даже называли его не иначе, как — папа. По-другому называть было просто нельзя. Паше навсегда врезались в память вдохновенное это лицо и слова, слова, падающие на душу, как капли расплавленного свинца на кожу — чтобы въесться, и уже ничем, ничем их не вытравить:
— Я думаю, ты слышал в детском саду и в школе, из которой тебя выгнали… ты слышал, что дети — это цветы жизни? Так? Цветы жизни. Это насмешка, Пашка. Насмешка. Ты что, не понял, что это — насмешка? И я хочу сделать тебя настоящим мужчиной, чтобы никто и никогда не смеялся над тобой. И если уж быть цветком жизни, то нужно быть колючим цветком. Как роза. Или лучше — как кактус. Розу любят женщины, а из кактуса делают текилу. Не пробовал? На, попробуй.
Паша кашлял и отплевывался, а Папа тянул свое пойло и продолжал:
— Не нравится? Правильно. Не пей этого никогда. А что касается цветов жизни… да, они смеются. Цветы жизни. Какие цветы жизни?! Не-е-ет. Цветы смерти! Цветы смерти — вот кем должны быть ты и тебе подобные после того, что с вами сделали!
Он мог долго так говорить, прикрывая глаза и прислушиваясь к звукам собственной речи. А вокруг сидели дети и внимали ему со страхом и трепетом. Многого не понимая, но все же, все же…
Пашка встал посреди улицы. Все видели его — маленького десятилетнего мальчика со скрипкой. Обходили, стараясь не задеть. Уж больно хорошеньким он выглядел: аккуратный серый костюмчик, штанина запачкана чем-то белым, взъерошенные волосы, хохолок.
Некоторые прохожие улыбались, вероятно, думая, что вот сейчас они придут домой с работы, на пороге их встретит такое же чудо и будет говорить, что математичка придирается и поставила тройку, а по пению Петров фальшивил так, что передохли все мухи в классе, но ему поставили «пять»… а вот ему — ему поставили «три».
А если бы люди могли знать, что творится в душе мальчика со скрипкой, и о том, что заключает в себе этот скрипичный футляр, — бежали бы от мальчика, как от чумы и проклятия.
Маленький человек стоял посреди улицы и не хотел поднимать взгляд на дом через дорогу — дом, где он прожил два месяца, во время которых учился в гимназии номер два.
Он учился, а Шикин готовил все для большого вечера смерти. С отрывком из «Разбойников» Шиллера в исполнении Кати Гроссман и смерти — в исполнении ее отца.
Внезапно Пашке стало ясно, что именно он должен делать и куда идти. Да, он не может возвращаться ни в гимназию, ни в квартиру, соседи которой принимали его и Владислава Сергеевича за отца и сына.
Маленький человек повернул к мини-маркету, который уже зажег свою неоновую вывеску, и потянул на себя массивную дверь.
Подошел к продавщице и несколько секунд смотрел на нее, словно не зная, что ему, собственно, надо, пока она сама не спросила:
— Тебе чего, мальчик?
— Тетя, от вас позвонить можно?
— Что, мальчик?
— Телефон есть?
— Есть. Вот. Звони.
Пашка набрал номер и произнес:
— Алло… Серый? Это Пашка. Выйдешь? Ага. Ладно, буду ждать на нашем месте. Нужно. Возьми отцовский телефон. Да, его сотовый. Никаких телохра… Да! Придумай что-нибудь. Нужно, сказал. Ну все, давай.
* * *
Два мальчика подошли друг к другу и поздоровались со взрослой серьезностью. Они встретились на одной из аллей старого парка. Рядом тускло блестел пруд, чуть поодаль во все густеющих сумерках плыла громада моста. Нет, этот мост через мутный ручей вовсе не был большим… но просто слишком маленькими казались эти две фигурки, встретившиеся под большим раскидистым деревом.
— Что звал? — угрюмо спросил Сережа, вертя в руках мобильный телефон, принадлежавший покойному Борису Евгеньевичу Гроссману.
Пашка кашлянул и, положив скрипку на лавку, проговорил:
— Я больше не хочу… не буду. Все. Лучше быть таким, как мой этот… папаша. Не хочу. Не буду.
Говоря это, он совершенно по-детски кривил губы и хмурил брови.
— Да ты что? — с жаром воскликнул Сережа. — Ты же сам говорил, что это интересная игра! Ты же сам говорил, что пора сделать так, чтобы над нами перестали смеяться… считать нас маленькими. — И он затеребил в тонких пальцах мобильник.
— Ты ничего не понимаешь, — угрюмо сказал Пашка. — Ничего. Я сегодня… я сегодня кончил Шикина. Вот так, Серый.
Сережа открыл рот и изумленно уставился на Пашку. Когда же он наконец обрел дар речи — прошло не меньше минуты, — Пашка с методичностью роющего самому себе могилу уже извлек из скрипки части снайперской винтовки и теперь кидал их в пруд. Потом туда же последовал и скрипичный футляр.
Только «беретту» Пашка оставил себе.
Сережа следил за манипуляциями друга широко открытыми глазами.
— Вот что, — сказал Павел, — мне нужен адрес той тетки, которая сидела в комнате с твоей сестрой. Я узнал ее. Она сейчас работает у нас в гимназии. Шифрованно работает, конечно.
— А, Юля? Да, тут должен быть ее телефон, — и Сережа начал нажимать на кнопки мобильного. — Но тебе-то она зачем, а?
— Не твое дело. На твоем месте я бы вообще не высовывался, — грубо ответил Пашка. — Вот что… давай телефон сюда.
— Папин?
— Папин, папин! Что, он тебе дорог как память? — Пашка употребил этот оборот, который он часто слышал от Шикина, совершенно с его интонациями. — Ты же сам…
— Не дам!
— Да ты че, Серый, оборзел?
— Не дам тебе, сказал!
— Ах ты, козел! — рявкнул Пашка и с силой ударил Сережу между ног.
Тот закричал и, скорчившись, упал на землю. Пашка подскочил, выхватил из рук Сергея телефон, деловито ударил еще несколько раз, затем отошел, как будто полюбоваться работой, а потом — с разбегу — ударил Сережу Гроссмана так, что тот, застонав, упал в пруд. Всплеск воды был тотчас заглушен возмущенным воплем какой-то бабы, которая несла три сумки и бодро переругивалась с идущей чуть позади товаркой:
— Ах ты, безобразник такой! Да что же это ты делаешь? Что за дети пошли, мать твою? Ни стыда, ни совести! Ты что его ногами… еще молоко на губах не обсохло, а туда же!
— Наверно, фильмов насмотрелся про всяких там Терманатеров и теперь выдрюкивается! — предположила вторая. — Видела бы твоя мать, что ты тут вытворяешь!
Пашка повернулся к ним с серым лицом. Выхватил пистолет и шагнул из тени дерева под свет фонаря. Вставил в рукоятку полную обойму.
На толстом лице первой бабы смертельной бледностью проступил ужас. Вероятно, она с первого взгляда поняла: в руках этого маленького мальчика не игрушка, а настоящее боевое оружие.
Она уронила сумки на дорогу, в сумках, что-то звякнуло, а вслед за сумками на дорогу осела и сама баба.
— Господи Иисусе Христе… Господи Иисусе Хри…
Под ногой Пашки щелкнула сломанная ветка. Звук был точно такой же, как тогда, когда он уложил Шикина. По крайней мере, так показалось ему самому.
— У меня нет мамы, — звенящим от напряжения голосом сказал он. — У меня нет мамы, слышишь, ты, корова…
И с этими словами он несколько раз выстрелил в сумку женщины, отчего оттуда немедленно хлынула какая-то красная жидкость — наверное, кетчуп или томатный сок — и потекла на дорогу.
Вторая женщина тихо, приглушенно повизгивала, как придавленная дверью собака.
Паша повернулся и пошел по аллее.