Глава XXX

Во время затишья, которое наступило после первого успеха нападающих, пока одна партия укреплялась на завоёванных позициях, а вторая готовилась к обороне, храмовник и Морис де Браси сошлись в большом зале замка.

– Где Фрон де Беф? – спросил де Браси, который ведал обороной замка с противоположной стороны. – Правду ли говорят, будто он убит?

– Нет, жив, – отвечал храмовник хладнокровно, – жив пока; но, будь на его плечах та же бычья голова, что нарисована у него на щите, и будь она закована хоть в десять слоёв железа, ему бы всё-таки не удалось устоять против этой роковой секиры. Ещё несколько часов, и Фрон де Беф отправится к праотцам. Мощного соратника лишился в его лице принц Джон.

– Зато сатане большая прибыль, – заметил де Браси. – Вот что значит кощунствовать над ангелами и святыми угодниками и приказывать валить их изображения и статуи на головы этим мерзавцам иоменам!

– Ну и глуп же ты! – сказал храмовник. – Твоё суеверие равно безбожию Реджинальда Фрон де Бефа. Оба вы одинаково безрассудны: один – в своей вере, другой – в своём неверии.

– Benedicite, сэр рыцарь! – сказал де Браси. – Прошу, не давай воли своему языку. Клянусь царицей небесной, я лучший христианин, чем ты и члены твоего братства. Недаром поговаривают, что в лоне святейшего ордена рыцарей Сионского Храма водится немало еретиков, и сэр Бриан де Буагильбер из их числа.

– Теперь нам не до молвы, – сказал храмовник, – подумаем лучше о том, как бы нам отстоять замок… Ну, что ты скажешь об этих подлых иоменах, как они дерутся на твоей стороне замка?

– Дерутся как сущие дьяволы, – отвечал де Браси. – Великое множество их подступило к стенам под предводительством чуть ли не того самого плута, который выиграл приз в стрельбе из лука, – я узнал его рог и перевязь. Вот результат хвалёной политики старого Фиц-Урса – ведь это он подзадоривал этих проклятых рабов бунтовать против нас. Если бы на мне не было непробиваемой брони, этот негодяй семь раз подстрелил бы меня так же хладнокровно, как матёрого оленя. В каждую спайку моего панциря он попадал длиннейшей стрелой. Не носи я под панцирем испанской кольчуги, мне бы несдобровать.

– Но вы всё-таки удержали за собой позицию? – спросил храмовник. – Мы свою башню потеряли.

– Это серьёзная потеря! – сказал де Браси. – Под прикрытием этой башни негодяи могут подступить к замку гораздо ближе. Если не смотреть за ними в оба, того и гляди они проберутся в какой-нибудь незащищённый угол или в забытое окошко и застанут нас врасплох. Нас так мало, что нет возможности оборонять каждый пункт. Люди и без того жалуются, что чуть только высунешься из-за стены, сейчас на тебя посыплется столько стрел, сколько не попадает в приходскую мишень под праздник. Вот и Фрон де Беф при смерти; стало быть, нечего ждать помощи от его бычьей головы и звериной силы. Как вы полагаете, сэр Бриан, не договориться ли нам в силу необходимости с этими мерзавцами, выдав им пленников?

– Что? – воскликнул храмовник. – Выдать наших пленников и стать всеобщим посмешищем? Какие доблестные вояки: сумели ночной порой напасть на беззащитных проезжих и взять их в плен, а среди бела дня не сумели защитить крепкий замок против скопища каких-то бродяг и воров под предводительством шутов да свинопасов! Стыдись подавать подобные советы, Морис де Браси. Пусть этот замок обрушится на меня и похоронит моё тело и мой позор, прежде чем я соглашусь на такую низкую и бесславную сделку.

– Ну что же, пойдём защищать стены, – молвил де Браси беспечно. – Ещё не родился тот человек, будь он хоть турок или храмовник, который бы меньше меня ценил жизнь. Но, надеюсь, нет ничего позорного в том, что мне хотелось бы иметь теперь под рукой человек сорок бойцов из моей храброй дружины. О мои бравые копьеносцы! Если бы вы знали, как туго приходится сегодня вашему начальнику, то я бы скоро увидел своё знамя над вашими пиками! И тогда мы мигом бы справились с этими подлыми бунтовщиками!

– Мечтать можешь о чём угодно, – сказал храмовник, – но подумай, как бы получше наладить оборону с теми воинами, которые у нас налицо. Это большею частью слуги барона Фрон де Бефа, заслужившие ненависть местного населения тысячью дерзких поступков.

– Тем лучше, – сказал де Браси, – значит, эти рабы будут защищаться до последней капли крови, лишь бы ускользнуть от мщения крестьян. Идём же и будем драться, Бриан де Буагильбер. Останусь ли я жив или умру – увидишь, что сегодня поведение Мориса де Браси будет достойно родовитого и благородного дворянина.

– По местам! – воскликнул храмовник.

И оба пошли на стены, чтобы сделать всё возможное для обороны крепости. Они оба считали, что наиболее опасным пунктом были ворота напротив той передовой башни, которой успел овладеть неприятель. Правда, эта башня отделялась от самого замка глубоким рвом, наполненным водою, и осаждающим нельзя было иначе подступиться к стенам и атаковать ворота, как преодолев это препятствие. Тем не менее и храмовник и де Браси полагали, что если осаждающие будут действовать по тому плану, который уже обнаружил их предводитель, то они при помощи отчаянного натиска постараются привлечь к этому пункту главные силы защитников замка, а тем временем примут все меры, чтобы использовать малейшую оплошность обороняющихся в других местах. Ввиду малочисленности защитников замка рыцари могли только расставить по всем стенам часовых, чтобы они в случае неожиданного нападения немедленно подняли тревогу. Было решено, что де Браси займётся обороной ворот против передовой башни, а храмовник наберёт человек двадцать в резерв, готовых защитить любое место замка, которое окажется под угрозой нападения.

Утрата передовой башни ухудшила положение осаждённых ещё и потому, что, хотя стены замка были гораздо выше этой башни, осаждённые не могли, как прежде, определить движение неприятеля. Разбросанные по лугу деревья и кустарники так близко подходили к боковым воротам башни, что осаждающие имели возможность незаметно для противника провести туда сколько угодно людей. Поэтому де Браси и храмовник не могли предугадать, где именно развернётся главное наступление, и их воины, несмотря на свою отвагу, всё время находились под гнётом тревожной неизвестности, как всегда бывает, когда люди, окружённые врагами, не знают ни времени нападения, ни способов атаки, подготовляемой неприятелем.

Между тем властелин осаждённого замка лежал на смертном одре, испытывая телесные и душевные муки. У него не было обычного утешения всех ханжей того суеверного времени, надеявшихся заслужить прощение и искупить свои грехи щедрыми пожертвованиями на церковь и этим способом притупить свой страх. И хотя купленное таким путём успокоение было не более похоже на душевный мир, следующий за искренним раскаянием, чем сонное оцепенение от опиума похоже на здоровый и натуральный сон, всё-таки такое состояние духа было легче переносить, нежели угрызения пробудившейся совести. Среди всех пороков Фрон де Бефа, человека грубого и алчного, корыстолюбие было наиболее сильным: он предпочитал пренебрегать церковью и её служителями, нежели покупать себе отпущение грехов ценой золота и земельных угодий. Храмовник, безбожник совсем иного порядка, неправильно понимал своего приятеля, говоря, что Фрон де Беф не в состоянии разумно объяснить причины своего неверия и презрения к установленным обрядам, ибо барон мог ответить на это, что церковь слишком дорого продаёт свои товары, что духовную свободу, которую она пустила в продажу, можно было купить, подобно должности старшего начальника Иерусалимского ордена, за «огромную сумму», и Фрон де Беф предпочитал отрицать целебное действие медицины, чтобы не платить врачу.

Но вот настала такая минута, когда все земные сокровища начали утрачивать свои прелести, и сердце жестокого барона, которое было не мягче мельничного жернова, исполнилось страха, глядя в чёрную пучину будущего. Лихорадочное состояние его тела ещё более усиливало мучительную тревогу души; его предсмертные часы проходили в борьбе проснувшегося ужаса с привычным упорством непреклонного нрава – состояние безвыходное и страшное, и можно сравнить его лишь с пребыванием в тех грозных сферах, где раздаются жалобы без надежд, где угрызения совести не сопровождаются раскаянием, где царствует сознание неизъяснимого мучения и наряду с ним – предчувствие, что нет ему ни конца, ни утоления!

– Куда запропастились эти попы, – ворчал барон, – эти монахи, что за такую дорогую цену устраивают свои духовные представления! Где теперь все босоногие кармелиты, для которых старый Фрон де Беф основал монастырь святой Анны, ограбил в их пользу своего наследника, отобрав у него столько хороших угодий, тучных нив и выгонов? Где теперь эти жадные собаки? Небось пьянствуют где-нибудь, попивают эль либо показывают свои фокусы у постели какого-нибудь подлого мужика!.. А меня, наследника их благодетеля, меня, за кого они обязаны молиться по распоряжению дарственной грамоты, эти неблагодарные подлецы допускают умирать без исповеди и причащения, точно бездомную собаку, что бегает по выгону. Позовите мне храмовника: он ведь тоже духовное лицо и может что-нибудь сделать. Но нет: я лучше чёрту исповедуюсь, чем Бриану де Буагильберу, которому ни до рая, ни до ада нет дела. Слыхал я, что старые люди сами за себя молятся, таким не надо ни просить, ни подкупать лицемерных попов. Но я не смею.

– Вот как, Фрон де Беф сам сознаётся, что чего-то не смеет? – произнёс у его постели чей-то прерывистый, пронзительный голос.

Фрон де Беф был настолько потрясён и совесть его была так нечиста, что, когда раздался этот вопрос, ему почудилось, будто он слышит голос одного из тех бесов, которые, по суеверным понятиям того времени, обступают умирающего человека, стараясь рассеять и отвлечь его от благочестивых размышлений о вечном блаженстве.

Он содрогнулся, но, тотчас призвав на помощь обычную свою решимость, воскликнул:

– Кто там? Кто ты, дерзающий отзываться на мои речи голосом, похожим на карканье ночного ворона? Стань перед моей постелью, чтобы я мог видеть тебя.

– Я твой злой дух, Реджинальд Фрон де Беф, – отвечал голос.

– Так покажись мне в своём телесном образе, коли ты настоящий бес, – сказал умирающий рыцарь. – Не думай, что я испугаюсь тебя. Клянусь страшным судом, если бы я мог бороться с ужасами, обступившими меня теперь, как прежде – с земными опасностями, то ни рай, ни ад не посмели бы сказать, что я отступаю от борьбы.

– Думай о своих грехах, Реджинальд Фрон де Беф, – сказал странный, почти нечеловеческий голос, – думай о своём бунтарстве, о корыстолюбии, об убийствах! Кто подстрекал распутного Джона против седого отца, против великодушного брата?

– Кто бы ты ни был – бес, монах или чёрт, – ты изрыгаешь ложь! – воскликнул Фрон де Беф. – Не я подстрекал Джона к восстанию, не я один. Нас было до пятидесяти рыцарей и баронов, цвет всех графств средней Англии. Лучше нас не было бойцов в государстве. Почему же я один должен отвечать за грех, совершённый полестней таких людей? Лживый бес, я презираю тебя! Уходи и не смей больше являться. Если ты смертный – дай мне умереть спокойно; если сатана – твой час ещё не настал.

– Нет, я не дам тебе умереть спокойно, – повторил тот же голос. – Умирая, ты будешь думать о своих злодеяниях, о стонах, раздававшихся в этих стенах, о крови, впитавшейся в пол твоего замка.

– Твоя низкая злоба меня не собьёт с толку! – возразил Фрон де Беф с мрачным и натянутым смехом. – Что касается нечестивого еврея, то мой поступок с ним был богоугодным делом; за что же тогда люди, обагряющие свои руки кровью сарацин, почитаются святыми? Саксонские свиньи, которых я уничтожил, были врагами моей родины, моего рода и моего повелителя. Ха-ха! Как видишь, не удалось тебе меня пронять. Что, убежал? Я заставил тебя молчать.

– Нет, гнусный отцеубийца, не заставил! – отвечал голос. – Подумай о своём отце, припомни его смерть, вспомни зал пиршества, где пол был залит его кровью, пролитой рукой его собственного сына.

– Ага, – произнёс барон после довольно продолжительного молчания, – ты знаешь это! Поистине ты дух зла, всеведущий, как говорят монахи. Я считал эту тайну погребённой в моей груди и в груди той, которая была искусительницей и участницей моего преступления. Уйди, бес, оставь меня! Отыщи саксонскую колдунью Ульрику. Она одна могла бы поведать тебе то, чему мы с ней были единственными свидетелями. Иди к ней, говорю я: она омыла его раны и придала убитому вид умершего естественной смертью. Иди к ней: она соблазнила меня, она уговорила меня совершить это гнусное дело, она же и отплатила мне за него ещё более гнусной наградой. Пускай же и она отведает той муки, которой я теперь мучаюсь, – хуже этого не будет и в аду.

– Она и так уже отведала этой муки, – сказала Ульрика, подходя к постели барона Фрон де Бефа. – Она давно пила из этой горькой чаши, но её горечь смягчилась теперь, когда она увидела, что и тебе приходится пить из неё. Напрасно ты скрежещешь зубами, Реджинальд, и угрожаешь глазами, нечего сжимать кулаки. Ещё недавно твоя рука, подобно руке знаменитого предка, передавшего тебе своё имя, могла одним ударом свалить быка, а теперь она так же слаба и беспомощна, как моя.

– Подлая, лютая ведьма! – проговорил Фрон де Беф. – Зловещая сова! Так это ты пришла издеваться над человеком, которого сама же погубила?

– Да, Реджинальд Фрон де Беф, – ответила она, – это я, Ульрика, дочь убитого Торкиля Вольфгангера, сестра его зарезанных сыновей. Это я пришла требовать отчёта у тебя и всего твоего рода: что сталось с моим отцом и семьёй, с моим именем, с честью – со всем, что отнял у меня проклятый род Фрон де Бефов? Подумай о перенесённых мною обидах и скажи: правду ли я говорю? Ты был моим злым духом, а я хочу быть твоим. Я буду мучить тебя до последнего твоего вздоха.

– Мерзкая фурия, – воскликнул Фрон де Беф, – ты не будешь свидетельницей моего конца! Эй, Жиль, Клеман, Юстес, Сен-Мор, Стивен! Схватите эту проклятую ведьму и сбросьте её с высоты стен! Она предала нас саксонцам! Эй, Сен-Мор, Клеман, подлые трусы, рабы, куда вы запропастились?

– Ну-ка, позови их ещё, доблестный барон, – молвила старуха со злобной усмешкой, – созывай своих вассалов, пригрози им за промедление кнутом и тюрьмой. Но знай, могучий вождь, что отныне не будет тебе ни ответа, ни помощи, ни повиновения. Слышишь ты эти страшные звуки? – продолжала она, внезапно меняя тон; до них вновь доносился оглушительный шум разгоревшейся битвы. – Эти крики возвещают падение твоего дома. Скреплённое потоками крови могущество баронов Фрон де Бефов потрясено до самых основ руками тех врагов, которых ты так презирал. Ведь там саксы, Реджинальд! Презренные саксы берут приступом стены твоего замка! Что же ты лежишь тут, как избитый холоп? Ведь саксы овладевают твоей твердыней!

– Боги и бесы! – вскричал раненый рыцарь. – О, если бы хоть на минуту воротилась моя прежняя сила, чтобы дотащиться до места боя и умереть как подобает рыцарю!

– И не думай об этом, храбрый воин! – возразила она. – Ты умрёшь не как честный воин, а как лисица в своей норе, когда крестьяне поджигают хворост вокруг её логова.

– Врёшь, ненавистная старуха! – воскликнул Фрон де Беф. – Мои слуги – отважные молодцы, мои стены крепки и высоки! Мои ратные товарищи не побоятся любого полчища саксов, хотя бы их вождями были сам Хенгист и Хорса! Это боевой клич храмовника и воинов – вольной дружины покрывает шум битвы. Клянусь честью, когда мы зажжём потешный костёр на радостях нашей победы, ты сгоришь в нём – и тело и кости твои сгорят! А я доживу до того времени, когда буду знать, что ты из земного огня попала в адское пламя, в то сатанинское царство, которое никогда ещё не порождало худшего беса, чем ты.

– Думай что хочешь, – отвечала Ульрика, – пока не убедишься в другом… Да нет, – сказала она, прерывая самое себя, – можешь и сейчас узнать свою участь, которую не могут предотвратить ни всё твоё могущество, ни сила и отвага, хотя она подготовлена моими слабыми руками. Замечаешь ли ты удушливый дым, который чёрными клубами ходит по комнате? Ты, может быть, думаешь, что у тебя в глазах темнеет и начинается предсмертное удушье? Нет, Реджинальд, тому причина иная. Ты помнишь про хворост и дрова, что сложены внизу, под этими комнатами?

– Женщина! – воскликнул Фрон де Беф вне себя от ярости. – Неужели ты подожгла его? Так и есть – замок объят пламенем!

– Да, пожар разгорается быстро, – сказала Ульрика с устрашающим спокойствием. – Вскоре я подам сигнал осаждающим, чтобы они смелее теснили тех, кто бросится тушить пожар. Прощай, Фрон де Беф! Пускай Миста, Скогула и Зернебок, божества древних саксов, или бесы, как зовут их нынешние монахи, займут место утешителей у твоего смертного одра – Ульрика покидает тебя. Но знай, если это может тебя утешить, знай, что Ульрика пойдёт с тобой одной дорогой и разделит твою кару, как делила твои злодеяния. Прощай, отцеубийца, прощай навсегда! И пусть каждый камень этих сводов обретёт язык и повторяет: «Отцеубийца!»

С этими словами она вышла из комнаты, и Фрон де Беф расслышал, как заскрипел громадный ключ и два раза повернулся в дверном замке, лишив его всякой надежды на спасение. В исступлении и тревоге он стал изо всех сил звать на помощь слуг и союзников:

– Стивен и Сен-Мор! Клеман и Жиль! Я сгорю здесь без помощи. Помогите, помогите! Храбрый Буагильбер, отважный де Браси! Это я, Фрон де Беф, призываю вас! Это я, ваш хозяин, предатели вассалы! Ваш союзник, соратник, вероломные рыцари-обманщики! Пусть проклятия разразятся над вашими малодушными головами за то, что вы бросили меня на погибель!.. Но они не слышат, не могут слышать: мой голос заглушается шумом битвы. А дым всё гуще, всё чернее, уже огонь пробивается сквозь пол. О, хоть бы один глоток чистого воздуха, а там пусть гибель! – В безумном припадке отчаяния и тоски несчастный то отдавал какие-то боевые приказания, то бормотал невнятные речи, проклиная себя самого, и род человеческий, и сами небеса.

– Вон показались красные языки пламени сквозь густой дым! – восклицал он. – Сатана идёт против меня под знаменем своей стихии. Прочь, злой дух! Я не пойду за тобой без моих товарищей! Все, все тебе предназначены, все защитники этих стен. Ты думаешь, Фрон де Беф согласится пойти к тебе один? Нет! И безбожный храмовник, и распутный де Браси, и Ульрика, гнусная развратница, и слуги, что помогали мне во всём, и саксонские псы, и проклятые евреи, мои пленники, – все, все пойдут со мной… Славная компания по дороге в ад! Ха-ха-ха! – В исступлении он расхохотался, и своды потолка ответили эхом. – Кто здесь хохочет? – воскликнул Фрон де Беф изменившимся голосом, ибо шум битвы не мог заглушить отзвуки его безумного смеха. – Кто смеялся? Ульрика, это ты? Отвечай же, ведьма! Скажи хоть слово, и я прощу тебя. Только ты могла смеяться в такую минуту или сам сатана! Прочь! Прочь!