Глава XXIX

Минуты серьёзной опасности нередко совпадают с минутами сердечной откровенности. Душевное волнение заставляет нас забыть об осторожности, и мы обнаруживаем такие чувства, которые в более спокойное время постарались бы скрыть, если не в силах вовсе подавить их. Очутившись опять у постели Айвенго, Ревекка сама удивилась той острой радости, которую ощутила при этом, несмотря на всю опасность их положения. Нащупывая его пульс и спрашивая о здоровье, она дотрагивалась до него так нежно и говорила так ласково, что невольно обнаружила гораздо более горячее участие, чем сама того хотела. Голос её прерывался, и рука её дрожала, и только холодный вопрос Айвенго: «Ах, это вы, любезная девица?» – заставил её прийти в себя и вспомнить, что испытываемое ею чувство никогда не может стать взаимным. Чуть слышный вздох вырвался из её груди. Однако дальнейшие вопросы о его здоровье она задавала уже тоном спокойной дружбы.

Айвенго поспешил ответить, что чувствует себя прекрасно, гораздо лучше, чем мог ожидать.

– И всё благодаря твоему искусству, милая Ревекка! – прибавил он.

«Он назвал меня милой Ревеккой, – подумала про себя девушка, – но таким равнодушным и небрежным тоном, что он не подходит к этому слову. Его боевой конь или охотничья собака для него дороже презренной еврейки!»

– Мой дух страждет, добрая девушка, – продолжал Айвенго, – от тревоги гораздо сильнее, нежели тело мучиться от боли. Из того, что при мне говорили здесь мои бывшие сторожа, я догадался, что нахожусь в плену. А если я не ошибаюсь, грубый голос человека, который только что прогнал их отсюда, принадлежит Фрон де Бефу; по-видимому, мы в его замке. Если так, то чем же это может кончиться и каким образом могу я защитить Роверу и моего отца?

«А о еврее и о еврейке он не упоминает, – подумала опять Ревекка. – Да и что ему за дело до нас, и как справедливо наказывает меня бог за то, что я позволила себе так много думать о рыцаре».

Осудив таким образом самое себя, она поспешила сообщить Айвенго все сведения, какие успела собрать. Но их было очень немного. Ревекка сообщила ему, что в замке всем распоряжаются храмовник Буагильбер и барон Фрон де Беф, что снаружи замок осаждают, – но кто – неизвестно. Она сказала ему ещё, что в настоящую минуту в замке заходится христианский священник, который, быть может, знает больше.

– Священник! – радостно воскликнул Айвенго. – Позови его сюда, Ревекка, если можно! Скажи, что больной просит его духовного утешения. Скажи ему что хочешь, только приведи сюда. Должен же я предпринять что-нибудь! Но как я могу действовать, не зная, как обстоит дело?

Согласно этому желанию Айвенго, Ревекка попыталась привести Седрика в комнату раненого рыцаря. Но мы видели, что ей это не удалось из-за вмешательства Урфриды, также подстерегавшей мнимого монаха. Ревекка возвратилась к Айвенго сообщить ему об этом.

Они не успели даже посетовать на свою неудачу и придумать какой-нибудь иной план, как глухой шум, уже давно раздававшийся в замке, превратился в отчаянный грохот и гам.

Наверху, вдоль зубчатых стен, равно как и по узким и извилистым лестницам и коридорам, ведущим к бойницам и другим защитным пунктам, раздавались тяжёлые и торопливые шаги вооружённых слуг. Слышны были голоса рыцарей, воодушевлявших своих подчинённых и распоряжавшихся обороной; их возгласы заглушались звоном оружия и воинственными кликами тех, к кому они обращались. Как ни тревожны были эти звуки, говорившие о чём-то ещё более ужасном, в них было всё же что-то торжественное, и благородная душа Ревекки не могла не почувствовать этого даже в минуту страшной опасности. Глаза её загорелись, хотя вся кровь отхлынула от щёк, и она, трепеща от ужаса, смешанного с восторгом, шёпотом повторяла не то про себя, не то обращаясь к своему собеседнику слова из священного писания: «Колчан грохочет, копьё и щит сверкают… раздаются голоса начальников и возгласы воинов!»

Но Айвенго, подобно боевому коню, описанному там же, сгорал от нетерпения и всей душой стремился принять участие в бою, который предвещали все эти воинственные звуки.

– Если бы мне доползти хотя бы до того окошка, – говорил он, – хотя бы поглядеть, как произойдёт эта битва! Если бы мне добыть лук и пустить стрелу или хоть раз ударить секирой ради нашего освобождения! Но всё напрасно, всё напрасно – я бессилен и безоружен!

– Не волнуйся, благородный рыцарь, – сказала Ревекка. – Слышишь, как всё вдруг смолкло? Может быть, и не будет битвы.

– Ничего ты не понимаешь! – нетерпеливо сказал Уилфред. – Это затишье означает только, что все воины заняли свои места на стенах и сейчас ждут нападения. То, что мы слышали, было лишь отдалённым предвестником штурма. Через несколько минут услышишь, как он разразится во всей своей ярости… Ах, если бы мне доползти как-нибудь до того окна!

– Такая попытка будет тебе во вред, благородный рыцарь, – заметила Ревекка, но, видя его крайнее волнение, прибавила: – Я сама стану у окна и, как умею, буду описывать тебе, что там происходит.

– Нет, не надо, не надо! – воскликнул Айвенго. – Каждое окно, каждое малейшее отверстие в стенах послужит целью для стрелков. Какая-нибудь шальная стрела…

– Вот было бы хорошо! – пробормотала Ревекка про себя, твёрдой поступью взойдя на две или три ступени, которые вели к окну.

– Ревекка, милая Ревекка! – воскликнул Айвенго. – Это совсем не женское дело. Не подвергай себя опасности, тебя могут ранить или убить, и я всю жизнь буду мучиться сознанием, что я тому причиной. По крайней мере возьми тот старый щит, прикройся им и постарайся как можно меньше высовываться из-за оконной решётки.

Ревекка сейчас же последовала его указаниям и, загородив нижнюю часть окна старым щитом, так ловко укрылась под его защитой, что почти с полной безопасностью для себя могла видеть всё происходившее за стенами замка и сообщить Айвенго, как осаждающие готовились к штурму. Место, занятое ею, было особенно пригодно для этой цели, потому что окно находилось на углу главного здания и Ревекка могла видеть не только то, что происходило вне замка, но и передовое укрепление, на которое, по-видимому, намеревались прежде всего напасть осаждающие. Это была небольшая башня, предназначенная для того, чтобы защищать те самые боковые ворота, через которые Фрон де Беф выпустил Седрика. Они отделялись от остальной крепости глубоким рвом, и, убрав дощатый мостик, легко было прервать сообщение между этим укреплением и замком. Внутри передового укрепления были ворота против ворот в стене самого замка, и всё оно было обнесено крепким частоколом. По числу людей, отряженных на защиту этого форта, Ревекка могла заключить, что осаждённые особенно опасались нападения с этой стороны. Да и сами осаждающие сосредоточили против него свои главные силы, считая его самым слабым из всех укреплений замка.

Она поспешила сообщить Айвенго эти подробности, прибавив:

– На опушке леса сплошной стеной стоят стрелки, но они в тени, под деревьями, очень немногие вышли в открытое поле.

– А под каким они знаменем? – спросил Айвенго.

– Я не вижу ни знамён, ни флагов, – отвечала Ревекка.

– Это странно! – пробормотал рыцарь. – Идти на штурм такой крепости – и не развернуть ни знамени, ни флагов! Не видно ли по крайней мере, кто их вожди?

– Всех заметнее рыцарь в чёрных доспехах, – сказала еврейка. – Он один из всех вооружён с головы до ног и, по-видимому, всем распоряжается.

– Какой девиз на его щите? – спросил Айвенго.

– Что-то вроде железной полосы поперёк щита и на чёрном поле – висячий замок голубого цвета.

– Оковы и скрепы лазурные, – поправил её Айвенго (употребляя выражения, принятые в геральдике). – Не знаю, у кого бы мог быть такой девиз, хотя чувствую, что в эту минуту он был бы вполне пригоден для меня самого! А что написано на щите?

– На таком расстоянии я едва вижу девиз, – отвечала Ревекка, – и то он появляется тогда только, когда солнце ударяет в щит.

– А других вождей незаметно? – продолжал расспрашивать раненый.

– Отсюда я никого не вижу, – сказала Ревекка, – но нет сомнения, что на замок наступают и с других сторон. Кажется, они теперь двинулись вперёд. Приближаются… Боже, помилуй нас! Какое страшное зрелище! Те, что идут впереди, несут огромные щиты и дощатые заграждения. Остальные следуют за ними, на ходу натягивая луки. Вот они подняли луки… Бог Моисеев, прости сотворённых тобою!

Её описания были внезапно прерваны сигналом к приступу. Осаждающие пронзительно затрубили в рог, а со стен зазвучали норманские трубы и барабаны, задорно отвечавшие на вызов неприятеля. Оглушительный шум усиливался яростными криками осаждающих и осаждённых. Саксонцы кричали: «Святой Георгий за весёлую Англию!», а норманны возглашали: «En avant De Bracy! Beau-seant! Beau-seant! Front-de-Boeuf a la rescousse!» – «Вперёд, де Браси! Босеан! Босеан! Фрон де Беф, на подмогу!», смотря по тому, у которого из командующих состояли они на службе.

Однако не одними криками надеялись обе стороны решить судьбу этого дня. Яростный натиск осаждающих встретил отчаянный отпор со стороны осаждённых. Стрелки, привыкшие в своих скитаниях по лесам мастерски управляться с луком и стрелами, действовали так «единокупно», по старинному выражению, что ни один пункт, в котором защитники замка хоть на минуту показывались наружу, не ускользнул от метких стрел длиною в целый ярд. Стрельба была такая частая и ровная, что стрелы падали, как град, хотя каждая из них имела свою особую цель. Они десятками влетали в каждую бойницу или амбразуру, в каждое окно, где мог случайно находиться кто-нибудь из защитников, и в самом скором времени двое или трое защитников были убиты и несколько человек ранены. Но сторонники Реджинальда Фрон де Бефа и его союзники, вполне полагаясь на своё отличное вооружение и неприступность замка, обнаружили упорство в защите, равное ярости осаждающих. На беспрерывно сыпавшуюся на них тучу стрел они отвечали выстрелами из своих арбалетов, луков, пращей и других метательных снарядов. Осаждающие пользовались очень слабым прикрытием и поэтому несли гораздо большие потери, чем осаждённые. Свист стрел и метательных снарядов сопровождался громкими возгласами, отмечавшими всякую значительную потерю или удачу с той или другой стороны.

– А я должен тут лежать недвижимо, точно расслабленный монах, – восклицал Айвенго, – пока другие ведут игру, от которой зависит моя свобода или смерть! Посмотри опять в окно, добрая девушка, только осторожно, чтобы стрелки тебя не приметили! Выгляни и скажи мне, идут ли они на приступ?

Подкрепив себя безмолвной молитвой, Ревекка терпеливо и смело заняла опять своё место у окна, прикрывшись щитом так, чтобы снизу нельзя было её увидеть.

– Что ты видишь, Ревекка? – снова спросил раненый рыцарь.

– Только тучу летящих стрел. Они мелькают так часто, что у меня рябит в глазах и я не могу рассмотреть самих стрелков.

– Это не может продолжаться долго, – сказал Айвенго. – Что же можно сделать с помощью одних луков да стрел против каменных стен и башен? Посмотри, прекрасная Ревекка, где теперь Чёрный Рыцарь и как он себя ведёт, потому что каков предводитель, таковы будут и его подчинённые.

– Я не вижу его, – отвечала Ревекка.

– Подлый трус! – воскликнул Айвенго. – Неужели он бросит руль, когда буря разыгралась?

– Нет, он не отступает, не отступает! – сказала Ревекка. – Вот он, я его вижу: он ведёт отряд к внешней ограде передовой башни. Они валят столбы и частоколы, рубят ограду топорами. Высокие чёрные перья развеваются на его шлеме над толпой, словно ворон над ратным полем. Они прорубили брешь в ограде… ворвались… Их оттеснили назад. Во главе защитников – барон Фрон де Беф. Его громадная фигура высится среди толпы… Опять бросились на брешь и дерутся врукопашную… Бог Иакова! Точно два бешеных потока встретились и смешались! Два океана, движимых противными ветрами!

Она отвернулась от окна, как бы не в силах более выносить столь страшное зрелище.

– Выгляни опять, Ревекка, – сказал Айвенго, превратно поняв причину её движения, – стрельба из луков теперь, наверно, стала реже, раз они вступили в рукопашный бой. Посмотри ещё, теперь не так опасно стоять у окна.

Ревекка снова выглянула и почти тотчас воскликнула:

– Святые пророки! Фрон де Беф схватился с Чёрным Рыцарем! Они дерутся один на один в проломе, а остальные только смотрят на них и кричат. Боже праведный, заступись за угнетённых и пленных! – Тут она воскликнула: – Он упал!

– Кто упал? – спросил Айвенго. – Ради пресвятой девы, скажи, кто упал?

– Чёрный Рыцарь, – отвечала Ревекка чуть слышно, но вслед за тем закричала с радостным волнением: – Нет, нет, благодарение богу битв! Он опять вскочил на ноги и дерётся так, как будто в одной его руке таится сила двадцати человек. У него меч переломился надвое… Он выхватил топор у одного из иоменов… Он теснит барона Фрон де Бефа удар за ударом. Богатырь клонится и содрогается, словно дуб под топором дровосека. Упал!.. Упал!

– Кто? Фрон де Беф? – вскричал Айвенго.

– Да, Фрон де Беф! – отвечала еврейка. – Его люди бросились ему на помощь. Во главе их стал гордый храмовник. Общими силами они вынуждают рыцаря остановиться. Теперь потащили Фрон де Бефа во внутренний двор замка.

– Осаждающие ведь прорвались за ограду? – спросил Айвенго.

– Да, да, прорвались! – воскликнула Ревекка. – Прижали защитников к наружной стене! Иные приставляют лестницы, другие вьются, как пчёлы, стремясь взобраться, вскакивают на плечи друг другу. На них валят камни, брёвна, стволы деревьев летят им на головы. Раненых оттаскивают прочь, и тотчас же на их место становятся новые бойцы. Боже великий, не затем же ты сотворил человека по твоему образу и подобию, чтобы его так жестоко обезображивали руки его братьев!

– Ты не думай об этом, – сказал Айвенго, – теперь не время предаваться таким мыслям… Скажи лучше, которая сторона уступает? Кто одолевает?

– Лестницы повалены, – отвечала Ревекка, содрогаясь, – воины лежат под ними, распростёртые как раздавленные черви!.. Осаждённые взяли верх!

– Помоги нам, святой Георгий! – воскликнул рыцарь. – Неужели эти предатели иомены отступают?

– Нет, – сказала Ревекка, – они ведут себя как подобает отважным иоменам. Вот теперь Чёрный Рыцарь со своей огромной секирой подступает к воротам, рубит их. Гул от наносимых им ударов можно услышать сквозь шум и крики битвы. Ему на голову валят со стен камни и брёвна. Но храбрый рыцарь не обращает на них никакого внимания, словно это пух или перья!

– Клянусь святым Иоанном, – радостно сказал Айвенго, приподнявшись на локте, – я думал, что во всей Англии только один человек способен на такое дело!

– Ворота дрогнули! – продолжала Ревекка. – Вот они трещат, распадаются под его ударами… Они бросились через пролом, взяли башню! О боже, хватают защитников и бросают в ров с водою! О люди, если в вас есть что-либо человеческое, пощадите же тех, кто более не может вам сопротивляться!

– А мостик? Мостик, соединяющий башню с замком? Они и им овладели? – добивался Айвенго.

– Нет, – отвечала Ревекка, – храмовник уничтожил доску, по которой они перешли через ров. Немногие из защитников спаслись с ним в стенах замка. Слышишь эти вопли и крики? Они возвещают тебе, какая участь постигла остальных. Увы, теперь я знаю, что зрелище победы ещё ужаснее зрелища битвы!

– Что они теперь делают? – сказал Айвенго. – Посмотри опять! Теперь не время падать в обморок при виде крови.

– Затихли на время, – отвечала Ревекка. – Наши друзья укрепляются в завоёванной башне. Она так хорошо укрывает их от выстрелов неприятеля, что осаждённые лишь изредка посылают туда свои стрелы, и то больше ради того, чтобы тревожить их, а не наносить вред.

– Наши друзья, – сказал Уилфред, – не откажутся от своего намерения захватить замок, которое так доблестно начали приводить в исполнение. Они уже многого достигли. Я возлагаю все мои надежды на доброго рыцаря, своим топором проломившего дубовые ворота и железные скрепы… Странно, – продолжал он бормотать, – неужели есть на свете ещё один, способный на такую безумную отвагу? Оковы и скрепы на чёрном поле… Что бы это могло означать? Ревекка, ты не видишь других знаков, по которым можно бы узнать этого Чёрного Рыцаря?

– Нет, – отвечала еврейка, – всё на нём черно как вороново крыло. Ничего не вижу, никаких знаков. Но после того как я была свидетельницей его мощи и доблести в бою, мне кажется, что я его узнаю и отличу среди тысячи других воинов. Он бросается в битву, точно на весёлый пир. Не одна сила мышц управляет его ударами – кажется, будто он всю свою душу вкладывает в каждый удар, наносимый врагу. Отпусти ему, боже, горе кровопролития! Это страшное и величественное зрелище, когда рука и сердце одного человека побеждают сотни людей.

– Ревекка, – сказал Айвенго, – ты описываешь настоящего героя. Если они бездействуют, то лишь потому, что собираются с силами либо придумывают способ переправиться через ров. С таким начальником, каким ты описала этого рыцаря, не может быть ни малодушных опасений, ни хладнокровного промедления, ни отказа от смелого предприятия, ибо чем больше препятствий и затруднений, тем больше славы впереди. Клянусь честью моего дома! Клянусь светлым именем той, которую люблю! Я отдал бы десять лет жизни – согласился бы провести их в неволе – за один день битвы рядом с этим доблестным рыцарем и за такое же правое дело!

– Увы! – сказала Ревекка, покидая своё место у окна и подходя к постели раненого рыцаря. – Такая нетерпеливая жажда деятельности, такое возбуждение и борьба со своей слабостью непременно задержат твоё выздоровление! Как ты можешь надеяться наносить раны другим людям, прежде чем заживёт твоя собственная рана?

– Ах, Ревекка, – отвечал он, – ты не можешь себе представить, как трудно человеку, искушённому в рыцарских подвигах, оставаться в бездействии подобно какому-нибудь монаху или женщине, в то время как вокруг него другие совершают доблестные подвиги! Ведь бой – наш хлеб насущный, дым сражения – тот воздух, которым мы дышим! Мы не живём и не хотим жить иначе, как окружённые ореолом победы и славы! Таковы законы рыцарства, мы поклялись их выполнять и жертвуем ради них всем, что нам дорого в жизни.

– Увы, доблестный рыцарь, – молвила прекрасная еврейка, – что же это, как не жертвоприношение демону тщеславия и самосожжение перед Молохом? Что будет вам наградой за всю кровь, которую вы пролили, за все труды и лишения, которые вы вынесли, за те слёзы, которые вызвали ваши деяния, когда смерть переломит ваши копья и опередит самого быстрого из ваших боевых коней?

– Что будет наградой? – воскликнул Айвенго. – Как что? Слава, слава! Она позлатит наши могилы и увековечит наше имя!

– Слава? – повторила Ревекка. – Неужели та ржавая кольчуга, что висит в виде траурного герба над тёмным и сырым склепом рыцаря, или то полустёртое изваяние с надписью, которую невежественный монах с трудом может прочесть в назидание страннику, – неужели это считается достаточной наградой за отречение от всех нежных привязанностей, за целую жизнь, проведённую в бедствиях ради того, чтобы причинять бедствия другим? Или есть сила и прелесть в грубых стихах какого-нибудь странствующего барда, что можно добровольно отказаться от семейного очага, от домашних радостей, от мирной и счастливой жизни, лишь бы попасть в герои баллад, которые бродячие менестрели распевают по вечерам перед толпой подвыпивших бездельников?

– Клянусь душою Херварда, – нетерпеливо сказал рыцарь, – ты говоришь, девушка, о том, чего не можешь знать! Тебе хотелось бы потушить чистый светильник рыцарства, который только и помогает нам распознавать, что благородно, а что низко. Рыцарский дух отличает доблестного воителя от простолюдина и дикаря, он учит нас ценить свою жизнь несравненно ниже чести, торжествовать над всякими лишениями, заботами и страданиями, не страшиться ничего, кроме бесславия. Ты не христианка, Ревекка, оттого и не ведаешь тех возвышенных чувств, которые волнуют душу благородной девушки, когда её возлюбленный совершает высокий подвиг, свидетельствующий о силе его любви. Рыцарство! Да знаешь ли ты, девушка, что оно источник чистейших и благороднейших привязанностей, опора угнетённых, защита обиженных, оплот против произвола властителей! Без него дворянская честь была бы пустым звуком.

И свобода находит лучших покровителей в рыцарских копьях и мечах!

– Правда, – сказала Ревекка, – я происхожу из такого племени, которое отличалось храбростью только при защите собственного отечества и даже в те времена, когда оно ещё было единым народом, не воевало иначе, как по велению божества или ради защиты страны от угнетения. Звуки труб больше не оглашают Иудею, и её униженные сыны стали беспомощными жертвами гонения. Правду ты сказал, сэр рыцарь: доколе бог Иакова не явит из среды своего избранного народа нового Гедеона или Маккавея, не подобает еврейской девушке толковать о сражениях и о войне.

Гордая девушка произнесла последние слова таким печальным тоном, который ясно показывал, как глубоко она чувствует унижение своего народа. Быть может, к этому чувству примешивалось ещё горькое сознание, что Айвенго считает её чуждой вопросам чести и не способной ни питать в своей душе высокие чувства, ни высказывать их.

«Как мало он меня знает, – подумала про себя Ревекка, – если воображает, что в моей душе живут лишь трусость и низость, раз я себе позволила неодобрительно отозваться о рыцарстве назареян! Как бы я была счастлива, если бы богу было угодно источить всю мою кровь по капле, чтобы вывести из плена колено Иудино! Да что я говорю! Хотя бы этой ценой господь позволил мне освободить моего отца и его благодетеля из оков притеснителей. Тогда эти высокомерные христиане увидели бы, что дочь избранного богом народа умирает так же храбро, как и любая из суетных назарейских девушек, хвастающихся происхождением от какого-нибудь мелкого вождя с дикого, холодного Севера!»

Она посмотрела на раненого рыцаря и проговорила про себя:

«Он спит! Истомлённый ранами и душевной тревогой, воспользовался минутой затишья, чтобы погрузиться в сон. Разве это преступление, что я смотрю на него, и, может быть, в последний раз! Кто знает, пройдёт немного времени, и эти красивые черты не будут более оживлены энергией и смелостью, которые не покидают их даже и во сне? Лицо осунется, уста раскроются, глаза нальются кровью и остановятся. И тогда каждый подлый трус из проклятого замка волен будет попирать ногами этого гордого и благородного рыцаря, и он останется недвижим… А отец мой? О мой отец! Горе дочери твоей, если она позабыла о твоих сединах, заглядевшись на золотистые кудри юности! Не за то ли покарал Иегова недостойную дочь, которая думает о пленном чужестранце больше, чем о своём отце, забывает о бедствиях Иудеи и любуется красотой иноверца? Но я вырву эту слабость из своего сердца, хотя бы оно разодралось на куски и истекло кровью!»

Она плотнее закуталась в покрывало и, отвернувшись от постели раненого рыцаря, села к нему спиной, укрепляя (или по крайней мере стараясь укрепить) свой дух не только против внешних зол, но и против тех предательских чувств, которые бушевали в ней самой.