Глава 11 Тяжелый день
В два часа я подъезжала к немецкому представительству, хотя заранее знала, что ничего хорошего из моей затеи не выйдет. Но ведь должен же кто-нибудь рассказать мне о Клаусе. В гостинице мне удалось узнать его фамилию: Круль. Итак, Клаус Круль.
В представительство меня, конечно же, не пускали. Какой-то человек в строгом костюме, которому, наверное, доставляло огромное удовольствие заниматься именно тем, что не пускать, за прозрачным стеклом двери делал мне какие-то дурацкие знаки. Судя по всему, он посылал меня куда подальше.
Тогда я отошла немного от крыльца, нашла в траве камень и пригрозила этому глухонемому за дверью, что сейчас вдребезги разобью стекло.
Этот жест произвел на него впечатление, потому что он тут же распахнул дверь и заорал:
— Дура! Это же немецкое представительство.
— Если вы сейчас же не извинитесь, я буду вынуждена подать на вас в суд, — сказала я, доставая из-за выреза блузки кулон на цепочке, в котором был вмонтирован магнитофон, нажала на кнопку и воспроизвела все вариации этого чистоплюя на тему «дуры».
— А вот этого не надо. Уберите вашу игрушку. Ничего особенного я и не сказал. Что вам здесь нужно?
— Я же не спрашиваю вас ни о чем, так и вы помолчите. Мне нужно к вашему шефу, и как можно скорее. Иначе будет ни больше, ни меньше как международный скандал. Учтите, наша беседа записывается, и если это случится по вашей вине, из-за того, что вы держите меня у двери, то из вас сделают паштет, вы и пикнуть не успеете.
Он провел меня вдоль коридора до приемной, где стояло несколько кресел, и, не проронив ни слова, ушел. Испугался, наверное.
Я присела, достала сигареты и закурила. Я слышала голоса, они доносились из приоткрытой двери. И хотя здесь всем по штату полагалось говорить на немецком, я слышала чистую английскую речь. Вот только смысла уловить не могла, слишком уж толстые были двери.
Наконец из кабинета вылетел молодой мужчина. Не обращая внимания на мое присутствие, он, промокая лоб носовым платком, вышел из приемной, и я услышала, как вдалеке громко хлопнула входная дверь.
«Интересно, что он здесь делает?» — подумала я, поднимаясь с кресла.
Представитель Германии в Тарасове выглядел намного спокойнее, чем вышедший только что от него посетитель. Это был маленький человечек в белом хлопковом костюме, с хронически недовольным лицом. Почему хронически? Потому что маска недовольства застыла на его лице сетью глубоких морщин. Словно у бульдога.
— Кто вы и как сюда прошли? — спросил он, закуривая толстую сигару, предварительно откусив ее конец специальным приспособлением, напоминающим гильотину. — И вообще, кто вы такая?
— Я по поводу одного человека, проживающего в гостинице «Братислава». Его зовут Клаус Круль.
Реакция моего собеседника на это имя была нулевой.
— Это крупный специалист по стиральному порошку, может быть, вы все-таки слышали?
— И что же? У меня мало времени.
— У меня тоже. Видите ли, Клаус очень милый человек, и мы решили с ним пожениться. Встречаемся мы преимущественно в гостинице или у меня на квартире, когда мамы нет. Так вот, мне приходится иногда стирать его вещи. Доля у нас, у женщин, такая. В тот день я сообщила Клаусу о том, что жду от него ребенка… Да-да, это было именно в тот день, он дал мне постирать свою рубашку.
Имя сидящего напротив меня было Питер Вагнер — так, во всяком случае, было написано на табличке, украшавшей его дверь. Вагнер, очевидно, едва сдерживался, чтобы не покрутить толстым указательным пальцем (похожим, кстати, на зальцбургскую колбаску) у своего надушенного виска — настолько выразительной оказалась его мимика. Я прекрасно понимала его. Пришла какая-то умалишенная и принялась рассказывать о бытовой стороне явно интимных отношений его соотечественника.
— Вы, очевидно, хотите рассказать мне о том, что порошок, который выпускает его фирма, не отличается качеством, или как?
Это «или как» было сказано настолько смачно, что я сразу же зауважала толстяка.
— Вот только не надо делать из меня дуру. Ваш Клаус Круль — агент ЦРУ. В кармане его рубашки я обнаружила листок с какими-то цифрами. И это не телефонные номера. Это шифр. Любому младенцу понятно. Вот я и пришла, чтобы навести справку о своем женихе. Если он действительно агент ЦРУ, то у него должна быть приличная зарплата. Я не против такой работы. В конце-то концов, это престижно. Но если он и впредь будет так неосторожен, как был в ту ночь, когда я забеременела, и тогда, когда оставил в кармане рубашки шифровку, то его, пожалуй, лишат премиальных.
— Вы сумасшедшая или только прикидываетесь? Что вы несете? Вы взрослая женщина. Какой еще агент ЦРУ? И где эта ваша шифровка?
Клюнул!
Я принялась рыться в карманах, в сумочке, вытряхнула содержимое ее прямо на стол, заваленный бумагами, конвертами и какими-то журналами. Из сумочки посыпались презервативы, сигареты и фишки из казино «Плаза», марки, доллары и рубли вперемешку с помадой, мозольным пластырем, средством от тараканов и бигуди. Все это я по крупицам собирала всю свою жизнь, заимствуя, где придется. Мелкое воровство во имя достижения великих целей.
Даже сама сумка из клеенки, сделанной под змеиную кожу, была не моя. Ей было сто лет в обед.
— Черт, — выругалась я, в досаде морща лоб, — потеряла.
— Потеряли? — вырвалось у Вагнера, но он сразу же взял себя в руки. — Потеряли то, чего и не было?
— Не надо, — жестко осадила его я. — Уж я-то смогу отличить квитанцию из химчистки от шифрограммы из Нью-Йорка.
Я сгребла в кучу содержимое сумки, прихватывая ненароком, конечно, кое-какую мелочь из канцелярских принадлежностей.
— Скорее всего я перепутала ее с салфеткой в кафе, знаете, такое летнее кафе возле банка «Дрофа», там поблизости находится риэлтерская фирма с таким же названием… Так вот, в том кафе продают марципаны и цыплят… Я видела контейнер…
Вагнер выронил из рук пепельницу, которую, очевидно, хотел запустить в меня, теряя терпение и время.
— …контейнер для мусора, куда девушка, убирающая со столиков, бросает пластиковые стаканчики, тарелки, салфетки… Там же, наверное, очутилась и шифровка. Вы можете мне не поверить, конечно, дело ваше. Так вы расскажете мне что-нибудь о Клаусе?
— Я постараюсь навести справки о вашем Клаусе, но заранее предупреждаю — никому об этом ни слова. Иначе вас примут за умалишенную и упекут куда надо. Вы очень странная девушка. Но я попытаюсь вам помочь.
— Спасибо, — улыбнулась я во весь рот, наслаждаясь зрелищем изнемогающего от нетерпения Вагнера. Я была уверена в том, что не успею я выйти из здания представительства, как он позвонит Клаусу в гостиницу и все расскажет. Разные там посольства, представительства — разве это не колыбель шпионажа?
Мне эта история становилась все менее интересной.
Я села в машину и поехала искать Кафельщика.
Размышлять под музыку в машине — всегда было моим любимым занятием. Обрывки мыслей, сталкиваясь с музыкальными фразами, давали иногда потрясающий эффект. Вот и на этот раз… Словом, я ЗАслушалась, ЗАсмотрелась, ЗАдумалась и не увидела летящий мне навстречу джип «Чероки». За мгновение до столкновения — предполагаемого, хотя и неизбежного — я прикинула стоимость ремонта этого зверского автомобиля и решила, что лучше уж влеплюсь в столб и буду тратить деньги на лечение своего собственного организма, чем платить этим бритоголовым. Решила — сделала.
Очнулась я в больнице. Той самой, в которой убили Катю Хлебникову. Я определила это по виду из окна. Надо мной склонилась медсестра.
— Только не надо говорить, что я находилась в коме семь долгих лет. Я не тот экземпляр, — попробовала я пошутить, чувствуя, как разламывается от боли моя челюсть и трещит голова. Своего тела я не чувствовала вовсе, потому что, если честно, боялась пошевелиться. А вдруг меня со всех сторон проампутировали?
— Нет, не семь лет, а всего четыре с половиной, — в свою очередь, пошутила сестра.
— Ну и как? Что там с Россией?
— Какая Россия! — усмехнулась сестра, делая мне укол — слава тебе господи! — в руку: значит, хоть одна рука у меня осталась. — России нет вот уже два года. Ее разрезали на несколько жирных кусков словно пирог и раздали странам НАТО. Я с вами разговариваю сейчас на русском, а вообще-то это запрещено. Наш городок обязан говорить только на французском. — И она, улыбаясь, произнесла что-то парижское о любви.
— Хорошо, что не на китайском, — вздохнула я с облегчением. — Послушайте, вы можете мне сказать, какие части тела при мне, а какие вы по донорскому принципу пришили другим пациентам?
— Все не так. Это вам мы пришили новые руки и ноги…
Я, тотчас потеряв вкус ко всяким шуточкам, чуть подняла голову и взглянула наконец на свою руку, лежащую на груди. Женщина, от которой отрезали руку, чтобы пришить мне, пользовалась таким же оранжевым лаком для ногтей, как и я. Я сказала об этом невозмутимой и очень красивой сестре.
— А голова-то — моя?
— Вот чего не помню, того не помню, — расхохоталась она и поднялась с моего смертного ложа. — Я тут заболталась с вами, а ведь к вам пришли.
Вообще-то я никого не ждала.
Но вошел он.
— Как ты узнал, что я здесь? — спросила я, страдая от того, что лежу перед ним в таком жутком виде — с забинтованной головой и перетянутой жгутами челюстью.
Костя положил на тумбочку букет роз и присел рядом со мной.
— Я ехал мимо и увидел, как ты врезалась в столб.
— Когда это было?
— Сегодня! Ты что, ничего не помнишь?
Какая милая мне досталась медсестра — знает, что сказать человеку, неуверенному в том, что он вообще находится на этом свете… Я почему-то считала, что прошло ну хотя бы два дня. Плохо я, оказывается, думаю о своем организме. Но как оперативно действовал Костя! Значит, он из представительства — а это именно он разговаривал на английском в «немецком доме» и именно он, взволнованный, вылетел из кабинета Вагнера — поехал в центр, провел там каких-нибудь полчаса, а потом случайно увидел, как я врезаюсь в столб. Может, у него дар — угадывать место будущих аварий? Тогда он мог бы на этом заработать кучу денег, работая, скажем, на НТВ в криминальных новостях. Или в «Дорожном патруле». Но я отвлеклась. И все из-за роз. Он даже успел определить больницу, куда меня отвезут. Просто прорицатель какой-то. И откуда вдруг эта любовь к ближнему? Может быть, он влюбился?
В тот момент, когда он опускал розы на стол, я заметила выглядывающий из его кармана сотовый телефон. Уж не мусорный ли контейнер он обыскивал, поговорив с Вагнером после моего ухода? Кафе-то находилось в двух шагах от того места, где я чуть не сыграла в ящик.
И придет же такое в голову!
Вот, пожалуйста, возможность лишний раз убедиться в правильности того, что работа влияет на психику. Разве, будь я, допустим, портнихой, заподозрила бы я Костю, этого примерного молодого человека, в связи с какими-то аферистами или даже шпионами?
Вдыхая аромат роз, я ждала, когда Костя скажет еще что-нибудь, но он, казалось, ждал каких-то слов от меня. Быть может, он предполагал, что я начну прямо сейчас признаваться ему в любви?
— Костя, — начала я трогательным голосом и с обязательным в таких случаях придыханием, — я… люблю… желтые розы.
— Но почему? — удивился он.
— Потому что они напоминают мне дешевые пирожные с кремом из кулинарии, которая находится возле ветеринарного института.
Он понял. Он все понял.
— Ты не подумай, я не забыл Даню, но, понимаешь, жизнь продолжается… Когда я увидел тебя…
Он ушел, а я так и не поняла, что ему от меня было нужно.
И еще. Он не спросил самого главного: как продвигается следствие? Быть может, он не сделал этого в силу того, что я все-таки находилась в больнице, а может, у него в голове было что-то поважнее, чем месть за погибшую Даню?
Все это мне предстояло выяснить.
Вечером, когда с меня сняли бинты — оказалось, что у меня легкое сотрясение мозга, несколько довольно-таки глубоких ссадин на лбу (но кость не задета) и сильно ушибленная, но целая челюсть, — принесли ужин, и я почувствовала себя значительно увереннее.
Я находилась в том крыле больницы, где еще пару дней назад разыгралась страшная трагедия. Поэтому, когда моя красивая медсестра, которая обладала завидным чувством юмора, пришла, чтобы помочь мне устроить поднос с едой на постели, я подумала о том, что на месте Кати могла оказаться и она.
— Скажите, неужели в тот день никто не видел постороннего в коридоре? Ведь существуют же какие-то вахтеры внизу, медсестры, няни и еще бог знает кто. Может, кто-нибудь из больных видел этого человека?
Лицо медсестры сразу погрустнело.
— Разве это человек? Вы просто не видели, что он сделал с Катей. Это какой-то зверь. Когда я узнала о случившемся и увидела Катю, а вернее то, что от нее осталось, я сразу поседела. — Она отогнула накрахмаленный бортик чепчика и показала мне совершенно белую прядь. — Ведь это могла быть и я!
— А милиция… кто-нибудь расспрашивал вас или кого-то еще обо всех, кто навещал в тот день больных? Тех же вахтерш снизу?
— Да, конечно. Но никто ничего не видел. Знали бы вы, как переживает Роман. Тот самый пациент, которому она перед своей страшной гибелью сделала укол. Он, смешной, говорит, что если бы задержал ее подольше, рассказал анекдот или еще что-нибудь в этом роде, то ничего бы не случилось.
— Вы предлагаете мне это съесть? — Я кивнула на жидкую кашу, размазанную по тарелке, и кусочек серого хлеба с кубиком масла.
— Завтра, если хотите, я куплю вам что-нибудь посущественнее. У нас внизу продается хорошая выпечка, а за больницей есть базарчик, где можно купить фрукты. — Она помедлила немного, думая, стоит ли вмешиваться, но потом все-таки не выдержала: — А что же этот ваш молодой человек ничего не принес вам, кроме роз? Вы же не насекомое какое-нибудь, вам нужно питание.
— А это вовсе и не мой молодой человек. Совсем недавно у него была девушка, которую звали Дашей. Он называл ее Даней. Ее убили в филармонии точно так же, как вашу Катю.
— Да вы что? — Медсестра широко раскрыла и без того большие глаза.
— А я ищу того, кто это сделал.
— Вы? Вы кто — следователь?
— Почти. Я частный детектив. И этот, как вы выразились, «ваш молодой человек» нанял меня, чтобы я нашла убийцу. Вас как зовут?
— Тамара, а что?
— А то, Тамара, что убийца хорошо знаком с расположением палат и кабинетов на вашем этаже. Он бывал здесь и, быть может, сейчас тоже находится где-то рядом. Все, что я могу сказать вам о нем, так это то, что его привлекает эта обстановка, эта хирургическая чистота и особенно — кафель. Вы наверняка уже слышали об убийстве в ресторане?
— Ну и напугали же вы меня. Прямо хоть из дома не выходи.
— Да нет, просто надо быть осторожнее. Я вот что хотела спросить у вас: вы дежурили с утра? Потом ушли в час. За весь тот день, за все утро вы не встречали высокого крепкого мужчину? Быть может, он приходил кого-нибудь навестить?
— Встречала, — покраснела Тамара. — Ко мне приезжал один человек, который вполне может сойти за высокого крепкого мужчину. К этому можно прибавить, что он красив, элегантен и все такое прочее.
— У него есть красный бархатный халат и черные бархатные брюки?
— Да, а вы откуда знаете? — Она покраснела еще больше. Похоже, Храмов успел объять необъятное. Все красивые женщины города были осведомлены о его домашнем гардеробе.
— Тогда, может быть, вы объясните мне, почему, если этот человек приезжал к вам, он уехал не в час — когда вы заканчивали дежурство, а в половине третьего, как раз тогда, когда убийца должен был выйти из этого здания?
— Не знаю, честное слово, не знаю. Он приехал, чтобы предупредить меня о том, что мы не сможем с ним встретиться вечером. Мы поговорили еще немного, он угостил меня шоколадом, купил здесь внизу шампанского и сказал, чтобы я отнесла бутылку домой. Ну, в общем, до нашей с ним встречи. Понимаете?
— И что, уехал?
— Ну да, мы с ним попрощались в ординаторской, и он ушел.
— Так, может, он просто зашел в какое-нибудь другое отделение?
— Нет. Я сама видела, как он вышел из больницы, сел в свою белую «Ауди» и поехал вон по той улице к светофору.
— Но ведь он мог вернуться.
— Я освободилась через полчаса, мне надо было заполнить кое-какие журналы — у нас скоро проверка, — и тоже поехала домой.
— А почему же он не предложил подвезти вас? Ведь это было бы так естественно. Ну подождал бы полчаса, что ж с того?
— Так ведь не предложил… — грустно улыбнулась Тамара.
— Скажите, Тамара…
— Татьяна, вы еще ничего не съели, так не годится…
— А у него был белый халат или какая-нибудь другая одежда, куртка, к примеру, или что-нибудь еще?..
— Я понимаю, многие видели его… Но вы не спрашиваете, почему эти самые многие обратили внимание именно на эту машину, хотя возле ворот их стояло что-то около пяти или шести? — Глаза Тамары заблестели.
— Действительно, почему?
— А потому, что якобы у Храмова в больнице была еще одна женщина… любовница. И они, все эти няньки, врачи, сестры, знали, к кому еще он ездил, но мне не говорили, чтобы не расстроить, во-первых, а во-вторых, это же для них развлечение… Кругом скука полнейшая, а здесь такие страсти-мордасти.
— И вы до сих пор не знаете, кто же ваша соперница? Да ведь здесь все как на ладошке просматривается. И хотя здание большое, все равно невозможно не увидеть… Или я что-то не так говорю?
Она опустила голову.
— Ну и что с того, что он к ней приезжал. У них все равно ничего не было.
— Значит, он приезжал к Кате? — прямо спросила я, потому что разговор становился тягостным и для Тамары, которая еще не оправилась после смерти подруги, и для меня, потому что я не могла больше смотреть на холодную, покрывшуюся желтой коркой пшенную кашу.
— Да. Но она собиралась замуж, и ухаживания перезрелого мужчины не имели для нее никакого значения. Но не мог он ее за это убить. Он не такой человек.
— Но ведь, судя по тому, что вы мне сейчас рассказали, он сделал вид, что уехал, а сам, будучи уверенным в том, что вы уже ушли домой, вернулся. Он вернулся, чтобы встретиться с Катей. И встретился. Но вот застал он ее в живых или увидел уже на полу процедурной — надо выяснить.
Тамара поднялась и взяла у меня поднос с едой, до которой я даже не дотронулась.
— Вы не знаете, у него не было каких-нибудь психических отклонений? Ну, скажем, взрывов эмоциональных, может, он бывал иногда агрессивен, проявлял ли он по отношению к женщинам что-нибудь похожее на садизм?
Мне неприятно было задавать эти вопросы. Но что поделать — судьба у меня такая.
Тамара снова опустила поднос, только теперь уже на тумбочку.
— Понимаете, мне кажется, что женщины к нему тянулись — да и тянутся, — потому, что он… необыкновенный мужчина. Да, вы правы. Он любил что-то изощренное, но в пределах допустимого.
— Какого цвета его постель?
— Он любит черные простыни и подушки, но вот в последний раз он показывал мне очень красивое велюровое покрывало красного цвета, а к нему — две круглые китайские подушки из пунцового шелка, гофрированные…
Живут же люди! Пока ты тут лежишь с разбитой башкой и ищешь одного извращенца, другой в это время тратит миллионы на постель, чтобы затащить туда очередную жертву. Я не ханжа, но нельзя все же из физической любви делать культ.
Хотя каждый живет так, как хочет.
— Тамара, мне нужно выйти отсюда. Вы мне скажите, какие лекарства принимать и чем колоться, а я уж как-нибудь сама. Понимаете, я не имею права лежать здесь, пока убийца на свободе.
— Вы запомнили номер ящика, куда отдали свою одежду?
— Нет. Очевидно, я была в таком состоянии…
— Ой… Извините. Я заговорилась. — Тамара ушла и вернулась с полотняным мешком, в котором лежала моя одежда.
Я достала ее и поняла, что в таком виде показываться на людях нельзя.
— Вы не все вытряхнули, там что-то осталось на дне, — сказала Тамара, помогая мне вывернуть длинный полосатый мешок.
Из него выпало что-то серое и тоже выпачканное в крови. Но если моя одежда была испачкана моей кровью, поскольку я была ранена в голову, то это что-то, оказавшееся мужской рабочей курткой, было забрызгано кровью чужой.
Тамара расстелила куртку на полу.
— Большой размер. Неужели это его куртка?
Я наклонилась и потянула носом. Вот он, специфический запах, который так напоминает мне яблоки. Куртка грязная, засаленная. Какой подарок для Влада!
И тут, вспомнив, что мне надо было срочно позвонить ему, чтобы справиться обо всех убийствах, которые произошли на кафельном ландшафте, я попросила Тамару провести меня к телефону.
— Это-то пожалуйста, но как же вы выйдете отсюда в таком виде? Хотите, я одолжу вам что-нибудь из своей одежды? У меня здесь есть джинсовый сарафан и блузка. Я в этом пропалываю цветы на клумбах или подметаю больничный двор, когда дворник уходит в запой. Вы не обидитесь?
— Нет. Несите сюда.
Спустя четверть часа я выходила из больницы, так и не позвонив Владу. Телефон не работал.
На мое счастье, в мешке с одеждой я, кроме важной улики (куртку я спрятала в целлофановый пакет), нашла и свою сумку. Как ни странно, все было на месте. Даже пистолет и деньги.
Перед тем как отправиться на такси домой, я попыталась дозвониться до Влада из телефона-автомата. Но мне ответили, что Влад ушел домой. Жетонов у меня больше не было, и я решила, что позвоню ему из дома. Так я называла теперь квартиру, где пряталась.
И вдруг я увидела приближающуюся ко мне высокую фигуру. Это был Клаус. Он вычислил меня.
На улице было уже темно. Вокруг — ни души. Моя голова звенела, как церковный колокол. От голода подкашивались ноги.
Раздался выстрел. Прямо около моего уха обломилась ветка дерева.
Я бежала. Бежала что есть силы. Я понимала, что он хочет отомстить мне за причиненные мной унижения. Кроме того, очевидно, в листке с шифровкой заключались весьма ценные сведения.
Продираясь сквозь густой кустарник, я выбралась на небольшую улочку и, увидев в самом ее конце арку, добежала и нырнула в нее. В полной темноте, вздрагивая от эха собственных шагов, я вышла на слабо освещенный заасфальтированный пятачок и поняла, что оказалась в глухом маленьком дворике. Подъезды с кодированными замками. Помощи просить не у кого.
Я встала по левую сторону от арки и стала ждать Клауса.
По звуку шагов я определила, что он не один. И тут я услышала голоса. И без труда узнала их. Клаус и Храмов. На ловца и зверь бежит.
— Я точно видел, что она вбежала в эту арку, — говорил Клаус.
— Я знаю этот двор, отсюда нет выхода, — ответил Храмов. — Если ты хочешь, чтобы она отдала тебе листок, будь осторожнее. Она где-то здесь, поблизости. Стреляй в ноги.
Услышав это, я поняла, что одной разбитой головой этот день не обойдется. Они хотят превратить меня в калеку.
Я достала пистолет Клауса — трофейное оружие — и зарядила его.
Высунув голову, увидела приближающихся в мою сторону двух мужчин. За их спинами светился бирюзовый овал арки, что делало мое положение более выигрышным. Ведь они-то шли в полную темноту.
— Я последую вашему совету, Валентин Георгиевич, старая вы сладострастная скотина! — загремела я на всю арку — эхо разнесло мой разгневанный голос по всему двору. — Прикройте руками ваш жизненно важный орган, без которого вы не сможете прожить и дня, чем-нибудь пуленепробиваемым! Ну! Живо! — крикнула я и пальнула прямо ему под ноги. Раздался стон, переходящий в хриплое рычание.
— Ну что, режиссер, хорошая получилась сцена?
Я видела, как он корчился, зажимая руками пробитую пулей щиколотку или что-то в этом роде.
Клаус вжался в стену.
— Если ответите мне, господин Клаус Круль, правду, то я оставлю ваши чистые немецкие ноги в целости и сохранности. Ну?!
— Что ты хочешь узнать, маленькая дрянь, которая сует нос не в свои дела?
— Джип «Чероки» — твоя работа?
— Нет.
Я выстрелила ему в ноги. Попала. Он вскрикнул и присел.
— Повторяю. Джип «Чероки» — твоя работа?
— Не стреляй, я все равно скажу, что нет. Зачем ты взяла мою записку?
— Это не вопрос. Ты должен спросить: сколько ты хочешь, девочка, за секретную информацию? Вот тогда это будет разговор, — говорила я громко, в надежде, что кто-нибудь в доме, услышав перестрелку, хотя бы вызовет милицию.
Но послышался один выстрел, затем еще и еще. Это стрелял Клаус. И целился он уже не в ноги, как я, а в голову. Пули свистели возле моего виска. Если эта парочка доберется до конца арки, во двор, то я пропала.
Я с силой швырнула сумку на землю. Это было похоже на звук падающего тела. Я застонала и выругалась.
— Слышь, ты ее ранил. Или убил, — сказал Храмов.
— Мало ей. Ты знаешь, сколько денег я ей отвалил, чтобы она только развязала меня?! Эта волчица добегается.
— Похоже, уже добегалась.
И в это время в двух шагах от меня открылась дверь.
— Девушка, — раздался женский старческий голос. — Идите сюда. Я давно наблюдаю за вами из окна. Мне, знаете ли, все равно скучно…
Я почти внесла старушку в подъезд. Сработал автоматический замок. Мы были в безопасности.
— Шесть ступенек и дверь налево, — проронила бесстрашная бабуля, держась за мою руку и поднимаясь на первый этаж.
В подъезде было темно, свет горел только на втором этаже или даже выше.
Уже в квартире, пока старушка запирала двери, я прошла на кухню, окна которой выходили во двор. Да, это был прекрасный наблюдательный пункт. Почти что экран приключенческого фильма. Свет был погашен, и двор, несмотря на темноту, просматривался до мельчайших деталей. Присутствовал лишь естественный источник света: яркая луна, висевшая над домами.
— Я так думаю, что, если бы я не открыла дверь, вас убили бы. Я слышала столько выстрелов. Кто эти люди? Что им надо было от вас?
— Я и сама не знаю. По-моему, они меня с кем-то спутали. Вас как зовут, бабушка?
— Елизаветой Петровной. А тебя, деточка?
— А у вас случайно в доме бензина не найдется?
— А что, у вас руки в краске?
Разговор происходил в темном коридоре. Мы даже не видели друг друга.
— Да, я вся в краске. Так есть?
— Да. Целых два литра. Мне сосед отлил. Я к ремонту готовлюсь.
Она не спеша пошла в сторону ванной или кладовой. Я — за ней. Увидев в ее руках что-то большое, очевидно двухлитровую пластиковую бутылку из-под фанты, я почти вырвала ее из рук старушки.
— Вы извините, но мне придется воспользоваться вашим окном.
С этими словами я, словно ураган, ворвалась в комнату, где тоже не горел свет, зато она вся переливалась янтарными бликами от городских фонарей. Открыла окно, благо, что находилась я на первом этаже, забралась на подоконник и, увидев стоящие друг за дружкой белую «Ауди» и вишневую «Вольво», спрыгнула на землю.
— Это куда же ты?
— Бабуля, закрывай скорее окно и ложись на пол. Сейчас будет фейерверк.
Я пробежала квартал, остановилась сначала у белой машины, затем у вишневой. Как раз по литру бензина на каждую. Чиркнула зажигалкой один раз, затем второй. И со всех ног помчалась подальше от разгорающегося огня. Потом бросилась на землю: раздался оглушительный взрыв, вся улица осветилась ослепительным желто-белым светом. Затем взорвалась вторая машина. Фейерверк удался. Я подняла от асфальта голову и оглянулась. К гигантскому костру бежали, сильно прихрамывая, двое. Жаль, что их не отбросило взрывной волной.
Я быстро достала из сумочки носовой платок, зеркальце, протерла лицо, лоб, расчесала волосы руками — на войне как на войне — и даже подкрасила губы.
Остановила такси и назвала свой адрес.
И только заперев за собой двери, я почувствовала, как же я устала.
Но прежде чем заснуть, мне необходимо было сделать все для того, чтобы восстановить силы.
Во-первых, я наполнила ванну водой и плеснула туда полпузырька ароматического масла, снимающего стресс. Что-то персиково-ванильное, от чего поднимается жизненный тонус.
Полежав в этом душистом сиропе и хорошенько стерев с себя въевшийся больничный запах, я, завернувшись в белый махровый халат, достала из аптечки все необходимое для перевязки. Смазав лоб йодом и заклеив особенно глубокие ссадины пластырем, я направилась на кухню.
В морозилке я обнаружила замороженную насмерть маленькую утку. Как могла привела ее в чувство, то есть помыла и смазала маслом, сунула в микроволновку. Пока она готовилась, открыла баночки с майонезом, огурчиками и маринованными грибами.
Вот только хлеба не было. Подумав про хлеб, я сразу же представила себе вывеску с крупными буквами «ХЛЕБ». Да, прав был Влад. Это первое, что лезет в голову.
Я позвонила ему. Он, конечно же, спал. Я слышала, как выругалась его жена. Разумеется, всякому терпению когда-нибудь приходит конец.
— Слушай, это уже третий звонок за ночь.
— И это была я? Все три раза?
— Нет. Первый раз мне позвонил один приятель и сказал, что к нему на стоянку пригнали разбитую машину с какими-то знаками. Я тебе не назову этого человека, но он очень хорошо тебя знает. Мы с ним уже решили, что тебе конец. Пока я не позвонил в диспетчерскую «Скорой помощи» и не узнал по своим каналам, куда тебя отвезли. Неужели ты живая? Климов… Тьфу, проговорился.
— А откуда у Климова стоянка?
— Ну, не его это стоянка, а его друга, какая разница. Так вот, Климов сказал, что после такой аварии водителя, как правило, из машины по кусочкам пинцетом достают. Слушай, а может, это вовсе и не ты, а твой дух?
Опять вмешалась жена и снова назвала вещи своими именами.
— А второй звонок?
— Сорвался. Не успели сказать. Слушай, ты же просила узнать… Убийств в таких местах, о каких мы с тобой говорили, не было больше десяти лет. Были самоубийства. Вены вскрывали в теплой ванне, передозировка наркотиков… А убийств, да чтоб с такой кровью, — не было. А что у тебя нового?
— По телефону не могу. Но день выдался тяжелый. Спасибо, Влад. Я перезвоню тебе утром на работу и кое-что расскажу.
— А потом опять исчезнешь?
— Привет жене. — Я повесила трубку. Мои глаза слипались.
