Глава 10
Ковринские бинты, резаный зад Пашки Щербатого, «Мерседес» Цибиза, волчица, воющая среди трупных столов потустороннего морга, Джентльмен со своим псом-охранником, догоняющим меня, голый Стас Шубаров, перемазанный собственной спермой, — все впечатления прошедшего дня прошли друг сквозь друга и перемешались в беспокойном, причудливом сне, не ставшем кошмаром только благодаря Костиным губам, неизменно целующим мои глаза в особо напряженные моменты.
Я проснулась задолго до рассвета от настойчивого волчьего воя, идущего из-за моего сердца. Звук, раздавшийся во сне, разбудил меня.
Полная луна смотрела в самую середину незакрытого шторами окна.
Волчица будит меня в исключительных случаях. И полнолуние сегодня, а значит, следуя мистическим представлениям, время ведьм. Как же в такое время может спать ведьма? Тем более ведьма, на которую вот-вот откроется охота?
Итак, я проснулась от страха. Но от страха заговоренного, не лежащего на душе тяжким, обессиливающим бременем, а подвижного, свободно текущего через открытые ворота сознания. От страха, побуждающего к действию и дающего доступ к необходимой для действия энергии.
Голова была ясной, а тело — легким. Встав под лунный свет, я потянулась, долго и сладко. И волчица во мне потянулась, напружинив задние лапы. Сейчас мы были с ней наедине. И нам с ней было хорошо наедине тревожной и полнолунной ночью. Волчица не всегда удостаивает меня общением, хотя никогда не отказывает в помощи.
В каждом человеке живет зверь. Это его животное начало. Это самое нормально-здоровое, что есть в нем, и искренне-настоящее, не отягощенное вывертами ума.
«Когито, эрго сум», — сказано в прошлом одной умной головушкой. «Мыслю, значит, существую». Как однобоко!
Ненадолго закрыла глаза, сосредоточилась на своем внутреннем состоянии — месте обитания волчицы и, стихнув мыслями, попросила понятной символики. На секунду, не больше, в сознании возникла картина — невысокая трава, звериная морда — прищуренные в своеобразной улыбке янтарные глаза, настороженные уши, черный, влажно блестящий нос.
Дрогнула плечами от холода, веявшего из открытой форточки, и потянулась еще, прогнувшись, вскинув вверх руки, покрытая ровным, не видимым глазу лунным загаром.
Здоровы мы с волчицей. Молоды и здоровы.
Тоненько звякнул телефонный звонок, возвращая меня с небес на землю. Всегда так — хорошенького понемногу. Кто бы это мог быть — в пятом часу утра?
Дождалась второго звоночка и решительно взялась за трубку. Длинный, непрерывный гудок, хоть номер набирай. Что же мне, послышалось? Проверяют — дома ли? Ладно, будем считать — ошиблись номером.
Набираю. И там трубку берут на втором гудке.
— Константин, бедолага, ты что, так еще и не ложился?
— Уснешь тут!
— Какой усталый у него смешок!
— А мне-то казалось, публика была при последнем издыхании.
— Они и передохли все. Кто как. В основном друг на друге. Ну, Танька, такие упражнения не часто увидишь. Способный тут народ собрался!
— Понятно, дружище, — смеюсь я ему в ухо, тепло, по-сонному. — Ты, никак, перевозбудился, вот и не спится!
— Угадала! — соглашается Костя. — Чего звонишь-то, тоже бессонница?
— Луна сегодня полная. А у меня в полнолуние суставы ломит, растяжка нужна.
— Тянешься, значит?
— Потягиваюсь. Как там себя хозяин чувствует?
— После твоей обработки вешаться собрался. На ремне от штанов. Вынул я его да этим же ремешком немного поучил, как жизнь-то любить. Проняло, должно быть, — спит. Вот, сидел над ним полночи, караулил от его же дурости.
Бедный Костя! А не зря Шубарова беспокоилась. Материнское сердце — вещее.
— Расслабься. Вешаться он больше не будет. Проспится — начнет звонить. Ты ему не мешай, пусть звонит, это хорошо.
— Темные дела, Тань.
— Еще какие!
Отбой. Жизнь продолжается.
После этой новой подробности из ночной жизни Шубарова луна за окном больше не трогала меня и не занимала. Заняло меня кофе. Хотя кофе в пять утра, в темноте, согласна, явление не совсем нормальное.
Вешался Стас? Так не повесился же! В конце концов, это его дело, как использовать свой брючный ремень. А сказал он мне не все, а если и все, то не так. Дурака валял, хоть и пьян был, но сумел Ваньку разыграть, простачка сиволапого. Я и не поверила ему. Но сказал достаточно, чтобы, увязав с тем, что у меня было до него, попытаться получить более-менее соответствующую истине картину.
Так вот! Плывет Татьяна по течению, держится быстрины, подгребает время от времени, чтоб не снесло. Хорошо плывет. Предлагали ей в заводь свернуть, на берег выйти — не захотела. Нырнула раз — посмотрела, что под ней делается, и теперь за этот просмотр да непокорство утопить ее попробуют.
Вот за этим волчица меня и разбудила, чтобы продумала да представила, как и когда на меня покусятся.
Цибиз назвал Джентльмена змеем подколодным. Ему ль не знать! От таких-то головоломов, что у него, да деньги отстегивать на сторону, это надо в крайности быть. А со слов Шубарова, Страдаев — какой там змей, ягненок курчавенький, обобрали его самого, как ягодный куст. Это — раз.
Стас, бедолага, плачет — наехали, положение такое, что вешаться решился, а Джентльмен заявляет, что шантаж Шубарова для него не самоцель, а средство воспитания подрастающего поколения. Это — два.
А Коврин? И этот врет, должно быть. Или недоговаривает. Как Володя Кирьянов про него сказал: знает больше, чем говорит. Так оно и есть. Подполковники — они народ головастый, и умные среди них встречаются. Да кто-то же и порезал доходягу. Сам он объясняет так: что предупредили, мол, чтоб молчал, иначе — убьют, а Иван Антонович, как я его поняла, подал это как предупреждение мне. Это — три.
Коллекционные экспонаты благополучно убыли. Но с ними убыли и побрякушки Шубаровой, как бы попутно. А шифр к современному сейфу подобрать сложнее, чем открыть входную дверь. Ощущение у меня такое, что драгоценности пропали как-то внепланово. Элла Владимировна, помнится, не очень огорчилась их пропаже, а Стас о них выразился определенно: пропали, мол, навсегда. Вот так. Коллекцию, заплатив по счету, можно выручить, а побрякушки — навсегда! Это — четыре.
И еще. Шубарову в Питер провожал Страдаев. Ну, джентльмен, что и говорить! Все по-благородному: ограбил, Стасика до неврастении довел и ручку матушке на прощание целует. Просто ли так он ее провожал? Это — пять. До двадцати дойду, а ясности не найду. Не выстраивается. Есть здесь какой-то возмущающий фактор. У людей, планировавших это дело, скажем, у Стаса и Страдаева, первоначально, несомненно, было все по полочкам — ясно и точно. Но потом что-то произошло. Как-то пошло не туда. Может, эпизод с ювелиркой мадамовой? Что недоговаривает Коврин? О степени своего участия или о ролях Джентльмена и Шубарова? Спросим Владимира Коврина еще раз. Начну с этого сегодняшний день. Если Джентльмен допустит — не опередит. Двое ему сейчас «не в кайф» — я и Коврин. Ну, о Володе-то я позаботиться сумею. Сейчас, только кофе допью и начну заботиться. А заодно грехи свои посчитаю. Как Иван Антонович выразиться изволили — тяжелые последствия необдуманных действий? Мои действия не подпадают под его понимание обдуманных: я плыву, не вышла на берег, ослушалась, не взяла денег, не отошла в сторону. Посещение Коврина — раз, аэропорт, неаккуратна я там была, какая жалость, — два, приключение со Станиславом, которому позавидовал бы маркиз де Сад, — три. На цугундер Иванову! Ату ее!
Подняло меня с кресла, понесло босую по комнате. Нет, метаться я не буду, потому что знаю: нетерпение — от беспокойства, беспокойство — от тревоги, тревога — от страха. Не боюсь я бояться!
Утро за окном. Небо синеть начинает. Луна к оконной закраине подобралась, прячется. Скорее бы уж светало! Накинуть на себя кое-что кое-как да войти в серенькое утро.
Это была слабость. И я ее преодолела. Не выскочила наспех, а занялась собой по полной программе — от ванны до макияжа. Не заставить меня страху предстать неопрятной даже перед гоблинами. Хотя бессонницу предутреннюю он мне устроить сумел. Один-один, ничья!
Оделась я по-военно-полевому, в расчете на разного рода непредвиденности. Короткие, мягкие сапожки на прямой подошве, широкие джинсы поверх толстых шерстяных колготок, мощный свитер, вязаная шапочка и куртка из бежевой плащовки со множеством карманов. В одном из них хорошо поместился нож. Привыкать я к нему стала. Стала нравиться мне его тяжесть. В нагрудный карман опустила мешочек с костями.
На улице основательно морозило, и до восхода солнца оставалось совсем немного.
А ведь случись у Джентльмена осечка со мной, на что я от всей души надеюсь, и вывернись он из рук Сергеевых бойцов, в число нежелательных для него свидетелей попадает и Стас Шубаров, знающий по делу если не все, то, ох, много! Добро пожаловать, молодой!
Машина «спортсменов» оказалась за углом, в закуточке между деревьями, возле самой дороги. Разглядела через лобовое — спят оба, как младенцы, разинув рты. Раззявы! Присела на капот.
Спят гоблины, надо же! Я, можно сказать, сняв лифчик, иду грудью затыкать амбразуру, а они — спят!
Не успела подумать — пришлось подскочить от рявкнувшего подо мной автомобильного сигнала. Обернулась — ржут оба заспанными физиономиями. Шутники, мать вашу! Придурки!
Подождала, пока выползут. Один махнул в кусты через дорогу, другой, закурив, подошел ко мне, поздоровался.
— Крепко спите, хлопцы!
— А чего нам! Ревун — в кабине. Рявкнет — мертвый поднимется. Вот если б ты нас с вечера к себе пригласила!
Не понравилась мне его шутка, и он это по моим глазам понял — шагнул назад.
— Да хватит, что ль, — смутился, — пошутил я!
— Я сейчас зайду в этот дом, — показала на соседнюю «хрущевку» и пробуду там около часа. Если освобожусь раньше, вернусь к себе этот час досиживать. А вы, пожалуйста, сбегайте к своим и передайте мою просьбу…
Не согласен. Головой мотает категорически, даже глаза прикрыл. И второй к нему присоединился, поясняет мне резонно и вдумчиво, что не вправе они это сделать — оставить меня одну. От пищалки моей оторваться на расстояние, превышающее ее радиус действия.
Ох, ребята, понимаю я вас, но и вы меня поймите, мне себя уберечь надо и здоровье свое. На вас надеюсь, но еще больше надеюсь на себя, потому что вам я — до лампочки, вам лишь бы Джентльмена сожрать, а что при этом с Татьяной Ивановой сотворится — дело десятое. Незабвенный Остап Бендер утверждал, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих, вот и хочу я спасаться всеми доступными мне средствами. И по человеколюбию, мне присущему, хочу спасти других. Поэтому растолковываю им в доступной форме, что все, что во вред Джентльмену, — на пользу нам, и наоборот. Поэтому езжайте и попросите своих от моего имени сделать так, чтобы Коврина, лежащего в хирургии первой городской больницы, сегодня не убили.
Они соглашаются, но с трудом.
— Только сегодня? — уточняют.
— Да. Завтра уже убивать не будут.
И направляюсь не спеша, грешно спешить в такое-то утро, в означенную «хрущевку», к Иринке-проституточке, о которой мне так кстати Аякс напомнил, будить ее. Помнится, клиентов в свое гнездышко Ира не водила. Работала на стороне. Обязана она мне по прошлым делам, пусть расплатится.
Хозяйка квартиры была дома, встретила меня в темной прихожей, молча махнула рукой в сторону закрытой двери — туда, мол.
Ира спала, как котенок, зарывшись в одеяло. Умаялась, бедная, боевую раскраску не смыла, так и легла.
В комнате, не обремененной мебелью, было прохладно.
Я долго трясла ее плечо, прежде чем она начала подавать признаки жизни.
— О-ох, только легла! — пропела детским голоском, рывком села, с трудом разлепила веки.
— Ну куда еще, других, что ли, нет!
Уставилась на меня бессмысленными глазами, не сомневаясь, что будят ее к очередному клиенту. Я терпеливо ждала, и наконец ее взгляд заблестел жизнью.
— Татьяна Александровна, собственной персоной!
— С каких это пор я тебе Александровной стала?
— С-счас!
Ирина, как была, в одной комбинашке ушлепала босыми ногами из комнаты. Слышно было — зашумела где-то вода, донеслись звуки энергичного сморкания, и через пять минут в комнату вернулась не ночная красавица в стиле вамп, а нормальная русская девка с пухлыми губами, вздернутым носиком и глазами, красными от недосыпа.
— Что, Тань, опять ментовка по мою душу? За мной вроде ничего такого нет.
— Нет, Ира, я пришла сама по себе.
Обрадовалась она, настороженность как рукой сняло.
— Так я сейчас чайку…
— Не надо ничего, — заспешила я, — мне некогда, бежать надо. Ведь я по делу заскочила, на минутку буквально.
— Да чего там, у хозяйки чайник на плите кипит!
Она вдвинула ноги в огромные суконные шлепанцы, накинула на себя халат и, не слушая возражений, скрылась за дверью.
Все у нее делалось на удивление быстро и просто. Через короткое время на столе вокруг зеленого чайника расположились сахарница, банка с вареньем, пачка печенья. И мы сидели рядышком и прихлебывали из чашек с отбитыми ручками.
Я дала ей поговорить и даже заинтересовалась ее проблемами, но разговор почти не поддерживала и, когда в нем наступила неизбежная пауза, взяла инициативу в свои руки.
— Помнишь летнюю заварушку, Ирина?
Этим летом она со своим тогдашним дружком, не помню, как его звали, и его компанией обчистили группу «лиц кавказской национальности», проезжих, остановившихся в Тарасове, чтобы выпить и погулять. Вели южане себя разудало, платили хорошо, но зарвались и крепко обидели Иринкиных подруг по профессии. Дело началось мордобоем во имя справедливости, а закончилось примитивным грабежом. Благодаря моим советам в процессе следствия и на суде грабители вели себя так, что из обвинения была изъята формулировка о предварительном сговоре, а Ирина вообще прошла по делу простой свидетельницей.
В показаниях потерпевших фигурировало оружие — двухствольный обрез охотничьего ружья, которым якобы угрожали им нападавшие и который так и не был найден. За этим я и пришла сейчас к ней.
— Помнишь, Ирина, божилась помочь, чем сможешь?
Помнит Ирина, с памятью у нее в порядке.
— Мне нужен ствол. Хотя бы на сегодня. В силах помочь?
В силах она. И соображает правильно. Ствол в деле не был, экспертизе не подвергался, в милиции не засвечен, хозяина в данное время у него нет. А что спрятан у нее — это я еще тогда догадалась, но виду не подала.
Выпорхнула Ирина за дверь и принесла мне валенки. Вот дьявол! В «Бриллиантовой руке», помнится, бабенка пистолет в жестянке из-под крупы держала и вытирала передником. А Ирка ствол — в валенок да в кладовку! И не нашли ведь! Да и не у нее искали.
Обрез был хорош. Настоящая сицилийская лупара ижевского завода. И содержался в порядке.
Повесив его на плечо под куртку, уложив в карман несколько патронов, я, благодарная, подалась восвояси, провожаемая озадаченно-сочувствующим взглядом Ирины.
Вооруженная таким образом до зубов, сопровождаемая машиной с бандитами, я, собранная и решительная, неторопливо катила по городским улицам. Триллер, черт возьми, кинематограф! В других условиях, обрисуй мне кто подобную ситуацию, — оторвалась бы на нем, посмеялась!
Так, поглядывая по сторонам, но не замечая ничего подозрительного, я добралась до больницы.
Бесхалатную, меня в палату не пустят, придется раздеваться, и куртку я скинула в машине, завернув в нее обрез. Запирать машину не стала — чтобы в случае чего не возиться с дверью. И ключ из замка зажигания не вынула. Присмотрят. Мои сопровождающие встретили своих коллег-корешей, уже дежурящих здесь.
В корпусе, на этаже, бросился в глаза «браток», бритоголовый, в халате с рукавами по локоть.
— Проходи, зверь-баба, — поприветствовал он меня.
Коврин спал. Я шуршала пакетами с традиционной больничной передачкой, размещая их в тумбочке, а он спал, свернув голову набок.
Гоблины в машине, Ирина в постели, Коврин на больничной койке — все спят передо мной сегодняшним утром.
Неприметной шерстяной кошечкой сидела я рядом и дожидалась, пока у самой не начали слипаться глаза, и уже ничего — ни гомон больных в палате, ни жесткий стул подо мной — мне не мешало. Я отдалась дреме.
Очнулась, услышав негромкое «Эй!» и почувствовав прикосновение к своему колену. Встрепенулась от неожиданности, выронила пищалку из руки.
— Опять пугать пришла?
— Нет, Володя, пугать я тебя больше не буду. Мы сегодня с тобой в одной лодочке кувыркаемся, да все по быстрине.
Он шепотом рассмеялся и сморщился от боли.
— Веселый ты человек!
Я наклоняюсь к нему, почти касаюсь губами его щеки. Сейчас он чувствует теплоту моего дыхания. Со стороны это сильно похоже на нежности.
— По секрету скажу тебе, Володя, — говорю я тихо-тихо, — сегодня я от страха веселая. Тот самый отморозок, что тебя ножом предупредил, сегодня меня убивать будет.
Коврин смотрит внимательно, с недоверием.
— Тебя что, пожалеть? — говорит он тоже негромко.
— Нет, — отказываюсь я. — С какой стати? Тебя-то ведь не пожалели!
У нас с ним началась дуэль глазами. У него взгляд настороженный, изучающий, у меня — печально-сочувствующий.
— Ты знаешь, — решилась я на провокацию правдой, — наш с тобой доброжелатель рассказал мне в беседе без свидетелей, что тебе по «лимончику» за каждую рану заплачено. Это, как девочке, когда платят за каждый сеанс услуг.
Ну, достала я его! И ожидать не могла такого эффекта! У него включилось состояние, в котором здоровые люди начинают очертя голову махать кулаками. Дернулся, комкает одеяло и зубами скрежещет. Горячий мужик! Ничего, адреналин тебе полезен, лучше заживать будет.
А Иван Антонович-то явную ложь мне подложил насчет денег, которые я под ванной нашла, поступил не по-джентльменски. Хотя это в полном соответствии с его принципом беспринципности.
— Сволочь! — шипит Коврин, задыхаясь от злости.
— Должно быть, — допускаю я. — По его словам, таким вот образом, — касаюсь одеяла на груди Коврина, — меня предупредили, чтобы не влезала не в свои дела.
— Вранье! — он отвернулся к окну.
Смотри ты, как пробрало парня!
— Я тоже так думаю, — закончила я задумчиво.
После длинной паузы, будто начиная признаваться, он сообщил:
— Порезал меня Станислав Шубаров.
Тут уже мне, ничего не поделаешь, пришлось рот приоткрыть. Держите меня четверо, я падаю!
* * *
В регистратуре меня к телефону не подпустили. Две бабули, одинаковые шапочками, халатами, очками, проявили твердость и, несмотря на все мои ухищрения, позвонить по служебному аппарату мне не позволили. Объяснив неудачу отсутствием вдохновения, я не стала разочаровываться в своих способностях, а, выйдя на улицу, воспользовалась телефоном-автоматом. Он был со странностями, потому что взявший на том конце провода трубку первое время меня совершенно не слышал, и мне пришлось орать прилюдно, что Ивановой требуется подполковник Кирьянов и никто другой его заменить не может. В конце этого концерта в трубке глухо хрюкнуло, и мой абонент очень вежливо сообщил, что он не глухой и незачем так повышать голос, после чего мне пришлось довольно долго ждать без куртки и шапки на пронизывающем холодном ветру. Наконец все получилось, и Володя мне ответил, и сказал, что выйти сейчас никак не может, а закажет для меня пропуск к себе в кабинет.
В машине, одеваясь и пряча нож в «бардачок», а обрез — под сиденье, не брать же их с собой в здание УВД, я радовалась предполагаемой реакции бандитов на мое посещение «серого дома».
Они были уже в седле, и наша кавалькада плавно вырулила с больничного двора.
Подуспокоившись, Володя Коврин поведал мне, развязав наконец-то язык, о всех подробностях своего участия в деле, что, на мой взгляд, представляло собой одну большую и сплошную передрягу. О Джентльмене он не имел никакого представления. Для него все замыкалось на Шубарове, связанном, по его мнению, с компанией ушлых в уголовном отношении людей.
Коврин спокойно, в назначенный день и час, вынес из дома предварительно отобранные Станиславом экспонаты коллекции, завернув их в чистое тряпье и уложив в две наплечные сумки. Довез их, отдуваясь, — весили они немало — до железнодорожного вокзала и положил там в ячейку камеры хранения, номер которой Стас собственноручно записал ему на сигаретной пачке. В ячейке его ждал пакет с гонораром.
Беспокойным был этот день для Володи Коврина.
Позвонив по 02, дождался приезда милиции и на месте — в доме Шубаровых, а потом в райотделе твердил одно и то же, не отступая ни на запятую от инструкций, полученных от Станислава: ушел, вернулся, обнаружил открытой дверь, хотя запирал, и далее по тексту.
Свозили его, предъявив ордер, к нему на квартиру, где ему пришлось присутствовать при обыске, проведенном за рекордно короткое время. Я была там. Что там спрячешь! Сильно помог и приятель, к которому Володя заглянул перед возвращением в особняк, — подтвердил, чем создал для Коврина жалкое подобие алиби.
На любезный вопрос опера: «Ты думаешь, прощелыга, я тебе верю?» — Володя ответил с подкупающей искренностью: я бы, мол, на твоем месте не поверил тоже. А железки ведь я мог спереть и вчера, не так ли?
Поздно вечером, взяв подписку о невыезде, его вытолкали под дождичек, показавшийся ему, измотанному бесконечными коридорными ожиданиями, райским душем.
Вскоре вернулись Шубаровы, и обнаружилась пропажа ювелирных украшений Эллы Владимировны. Вор даже не потрудился захлопнуть дверцу сейфа, о местонахождении которого Коврин имел чисто теоретическое представление.
Еще один день изматывающих допросов в райотделовских кабинетах доконал Володю. Справедливо сочтя, что сочинившаяся заваруха не соответствует полученным им деньгам, он потребовал у Станислава, чтобы тот с дружками нашел способ избавить его от столь пристального внимания правоохранительных органов, пообещав в противном случае деньги вернуть, а меры принять самостоятельно. Я уж не знаю, что он под этим подразумевал. Запаниковавший Станислав наверняка обговорил со своим «учителем» детали, напился от безысходности и напугал матушку намерением выучиться владению автоматическим оружием. На следующий день после доклада Джентльмену о знакомстве с посетившей его Татьяной Ивановой Станислав на темной улице догнал Коврина и четырежды ударил его ножом, проявив, судя по характеру ранений, удивительное хладнокровие и умение владеть стальной занозой.
«Если раскроешь пасть, тебя закопают!» Володю затрясло, едва он повторил эти слова, произнесенные тогда Шубаровым.
И все это приключилось, когда я уже соглашалась взяться за дело, чтобы избавить сына Эллы Владимировны от неприятностей.
Сукин сын!
Что же касается его матери, я благодарила судьбу за отсутствие в городе Шубаровой. Отпадала необходимость объясняться с ней о причинах принятого мной только что решения закатать ее сынка на пару суток в изолятор временного содержания. Думаю, в этой просьбе подполковник Кирьянов не откажет. Хотя по Стасику в полный голос плачет не ИВС, а СИЗО. Моя задача — обеспечить его безопасность. Осквернять же его присутствием мою конспиративную квартиру не хотелось, да и как преодолеть при этом его рабскую преданность господину Страдаеву? Как убедить его сидеть в предоставленном убежище тихо и смирно? Связать разве что да рот залепить скотчем. Обделается за сутки, убирать за ним придется.
Есть поговорка: «Когда Бог хочет наказать, он отнимает разум».
Есть и такая: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится».
Первый гром грянул на бензоколонке, куда мы заехали заправиться. Вислоусый, седой как лунь, но не старый водитель черной «Волги», стоявший передо мной у окошка кассы, получив чек и сдачу, пристально посмотрел мне в лицо и, нехорошо осклабившись, с расстановочкой произнес: «Мадемуазель, прошу вас!»
Вроде бы к месту, а холодок пополз в душу. И позже, когда я вставляла шланг в горловину бензобака, он, отъезжая, посигналил мне на прощание. Тоже, в общем, ничего особенного. Только не разобрала я за тонированными стеклами, кто сидел в его машине сзади.
А чуть позже, на оживленном перекрестке, я лишилась своих охранников. И как же случайно и просто это произошло!
Между моей «девяткой» и сопровождающими, у самого светофора, с наглостью уважающего себя недоумка, вполз облезлый, на всю улицу рычащий рыдван, лишь отдаленно напоминающий «Жигули». Когда автотранспортная стайка, дождавшись зеленого сигнала, дружно вспорхнула с места, он, треща и громыхая, рванулся вперед сразу на несколько метров и, моментально вырубившись, встал как вкопанный. Это произошло неожиданно, и машина гоблинов хорошо клюнула его в багажник.
Не обращая внимания на возмущенные сигналы обгоняющих, я выбралась на край проезжей части и, притормозив у обочины, увидела, как выскочивший из рыдвана мужичонка, размахивая длинными руками, в страшном возбуждении наскакивает на моих стражей. Выкрикивал он при этом, наверное, страшные вещи, потому что один из бандитов с непривычки к такому обращению коротко смазал его по морде, не замечая, что сзади, вплотную, уже остановилась машина ГАИ.
Дело заварилось не на пять минут, но время терпело, и я решила свернуть с магистрали в ближайший переулок и подождать окончания инцидента. Должны были договориться, не первый раз на улицах такие осложнения.
Переулок имел вид стопроцентно частного домовладения эпохи развитого социализма — одноэтажные залепушки с подслеповатыми оконцами, серые от старости и непогоды, объединенные некрашеными штакетниками.
Я покинула машину, намереваясь вернуться пешком к месту происшествия, и уже вставила ключ в замок дверцы, когда с только что покинутой мною магистрали, как розыскной пес, уверенно идущий по следу, в переулок свернула черная блестящая «Волга». Ключ вернулся в карман, дверца приоткрылась сама собой, а я, как заяц на пригорке, стояла столбом, насторожив уши.
Что заставляет человека быть дичью? Что заставляет волка бежать от идущего по следу пса? Почему не кинется он, не раздерет собачью глотку, лишив охотника и нюха, и зрения, и слуха?
Я была дичью. У меня чесались пятки. И когда в раме лобового стекла я ясно различила седой ежик волос и обвисшие усы, без размышлений нырнула внутрь салона и рванула вперед со второй передачи. Дверца сама захлопнулась на ходу.
Попетляв по узким улочкам и вырвавшись из тисков раздолбанной колеи, я вспотела и успокоилась, убедившись, что меня не преследуют. Во мне еще оставалась надежда, что повторная встреча с вислоусым не более как совпадение, и в этом случае я сваляла дурочку, оторвавшись от ставших мне вдруг дорогими гоблинов. Можно было, конечно, плюнуть и катить себе в УВД к Кирьянову, но без них все планы по нейтрализации «змея подколодного» летели в тартарары.
Осторожно преодолев озероподобную лужу, я выехала на магистраль в нескольких кварталах от места аварии и двинулась в ту сторону, тщательно соблюдая правила дорожного движения. Но, как выяснилось, писаны они сейчас были не для всех. Включив левый поворот, я пошла на обгон еле плетущегося, отчаянно чадящего, набитого людьми «Икаруса», но тот, не обращая внимания на меня — мелочь такую, тоже решительно и бесцеремонно принял влево. Я двигалась следом за автобусом, беспомощно чертыхаясь, в клубах черной соляровой копоти, вонь которой проникала в салон, несмотря на закрытые окна.
Да что мне, в самом деле, задохнуться, что ли! Притормаживаю, чтобы выйти из зоны действия выхлопной трубы этого желтого сарая, и напрасно — работяга «зилок», оказавшийся невесть откуда справа от меня, уже занят выполнением поворота в жилой массив, откуда я только что выбралась, причем делает это, не снижая скорости, будто меня нет у него перед боком! Выхода не было, и, чтобы не быть смятой корпусом грузовика, я поспешно рванулась в сторону, благо моя «девятка» намного маневренней. Проехав десятка три метров, прижимаюсь к тротуару, покрытому замерзшей грязью, остановившись, жду, когда этого хама пронесет мимо, но он, неторопливо закончив поворот, движется прямо на меня. Совсем одурел! Улочка узкая, с колеей посередине. Иного не остается — двигаю от грузовика подальше. Чудно! Теперь и ему вздумалось увеличить скорость — подкинул газку, скачет, не жалея рессор, по ухабам и рытвинам. Или у меня паранойя в развитой форме, или это преследование. А что? Устроить Ивановой автокатастрофу с летальным исходом — это ли не выход для господина Страдаева? Хрен тебе в глотку, змей подколодный! Не согласна я! Ты обещал разговор перед актом ликвидации, так будь любезен!
Жалко мне мою красавицу, но себя еще жальче — кручу руль, и машина, визжа тормозами, влетает, со скрежетом задевая правым боком врытый на повороте столб, не в проезд, нет, в проход, в узкую щель между двумя горбыльными заборами, посередине которой тянется хорошо утоптанная тропинка. Углубившись в эту прорезь достаточно для того, чтобы появление людей с обеих сторон не явилось неожиданностью, останавливаюсь, оглядываюсь, вижу сзади синюю зиловскую кабину. Стоит грузовик, перекрыл мне выезд. Нет, Танечка, это не паранойя. Это облава на тебя, голубушка. Тащу за ремень обрез из-под сиденья, освободив от куртки руку, пристраиваю его под мышкой, переламываю, вкладываю в стволы латунные патроны. Тихо. Только звук моего дыхания да звяканье металла о металл. Поражаюсь своему спокойствию. Может, доходит до меня по-жирафьему? Масленый щелчок вставших на место стволов. Готово.
Джентльмен и кто там с ним, прошу вас!
Нет никого. Загнали, теперь можно не спешить? Ну, я-то выжидать не намерена. Один выход — впереди — свободный. Похоже, им надо, чтобы я туда двинула. Сейчас, ребята.
Сняв сапожок, кладу в него пищалку. Пусть будет под ногой. Пусть при каждом моем шаге срабатывает ревун в машине гоблинов, конечно, если они окажутся в радиусе действия. Потому что искать их, заблудших, мне больше некогда.
Завожу двигатель и медленно ползу по этой кишке межзаборной к выходу. Тихо пока все, безоблачно. Солнечный денек сегодня. На выезде останавливаюсь — пусто. Район-то какой безлюдный! Собаки только брешут разноголосо. Да и то вдалеке. Повернула. Улочка вовсе никудышная — зигзагом. Сейчас до пересечения, вон оно, впереди, а по нему — к людям, на Садовую, в гущу машин и по центру проезжей части, сверхосторожно — к Кире, в ментовку, там меня достаньте-ка!
Не получилось на Садовую. Пришлось свернуть совсем в другую сторону, потому что «ЗИЛ» — вот он, близко уже, вприпрыжку торопится, разбрызгивая лужи. Утомил он меня! Ну, посмотрим, улица асфальтированная!
«Девяточка» моя битая взвыла в азарте — успевай переключать скорости! Грузовик отстал, но тоже гонит изо всей мочи. Или ошиблись они, и уйду я сейчас по этакой-то дороге, или… Вот подлость! Еле затормозить успела!
Траншея поперек улицы, доски, обрезки труб. «Девятку» занесло, еще чуть — и быть ей в яме. Осталось бы только приблизиться и тихо кончить Татьяну Иванову.
Я выскакиваю из машины. Грузовик, визжа тормозами, летит прямо на меня. По жиденькому трапу перебегаю на ту сторону траншеи, чтобы она была между мной и ими. Неподалеку — мусорная машина возле переполненных баков. Двое пожилых с лопатами замерли от такого бесплатного кино. Сейчас, отцы, будет еще интересней! Выдергиваю из-под куртки оружие, лихорадочно взвожу курки. «ЗИЛ» на излете бьет мою «девятку», та задними колесами соскакивает в яму. Базука в моих руках рявкает огнем, и что-то жестоко бьет меня по затылку.
…Очнулась я от тряски и боли. Трясло всю так, что подбрасывало. Болели ноги, руки, спина, голова — все, что у меня было, болело. Тошнота ползала по пищеводу от желудка до горла и обратно. Мне было так плохо, что довольно долго я воспринимала себя бесформенным комком плоти, ощущающим только свое скверное состояние. Чуть позже вернулось самосознание, и следом возникли два вопроса: «Что со мной?» и «Где я?» Тело казалось завернутым в какую-то дрянь — невозможно было пошевелиться, рот забит тряпкой, глаза и лоб обмотаны чем-то плотным. Глухо доносился звук двигателя. Меня везли по плохой дороге, погрузив в толщу сыпучей, зловонной массы.
«Мусорка!» — догадалась я и от боли, колыхнувшей после сильного толчка снизу, вновь лишилась сознания.
Второй раз очнулась в покое и относительной тишине. Тело было совершенно свободно. От боли, не считая ноющего ощущения в затылке, не осталось следа. Сомнений в том, что я все-таки попалась как кур в ощип, не было никаких, и осторожность советовала начинать действовать со скрытного выяснения обстановки.
Подо мной жестко, пожалуй, даже чересчур. Воздух слегка затхлый, но его много. Где-то глухо журчит, будто по ту сторону кирпичной стены бьет небольшой фонтан. И больше никаких звуков. То ли я в одиночестве, то ли присутствующие способны пребывать в каменной неподвижности.
Потихоньку разлепляя веки, я обнаружила свет. Тусклая лампочка под низким бетонным потолком секунду казалась мне ослепительным солнцем, но вскоре все пришло в норму, и я медленно села, озираясь по сторонам.
Подвал. Узкая длинная камера. Пустая. Гулкая. Одна стена вся в трубах, идущих из торца в торец. В другой — две металлические ржавые двери.
Попыталась встать — не держали ноги. Впечатление такое, что провела в неподвижности очень долгое время. На затылке, под шапочкой, запекшаяся ссадина с влипшими в нее волосами. Чем же это меня так нешутейно благословили? Вспомнила двух пожилых возле мусорных баков, глазеющих, как я взвожу курки обреза. Здорово вы можете бить, отцы! Припомнилось мое состояние в кузове мусоровоза — нет, это не от удара. Это мне что-то вкололи, для гарантии, чтоб не трепыхалась. Завернули, погрузили, присыпали и привезли сюда. Чисто фирма работает, убеждаюсь. Дальше что? Визит Ивана Антоновича с вежливой речью на устах и шприцем в руках или газовой гранаткой в кармане. А в морду? Ведь сопротивляться буду тигрицей, волчицей, кошкой — сколько мне способностей оставят, но до самого последнего. Не такая Татьяна Иванова овца, чтобы лапки сложить и безропотно принять смерть. Стрельбы можно не ждать. После нее бывает грязно, а фирма работает чисто.
Ну, овца-тигрица, давай возвращать себе подвижность, пока возможность имеется, не то выдашь ты такой спарринг, за который и на том свете краснеть придется.
Я думаю, что если бы кто-нибудь из моих похитителей наблюдал за мной в те минуты, то неизбежно пришел бы в состояние полного охренения, не побоюсь этого слова, видя, что после хорошей передряги, смазливая и в общем-то жиденькая на вид бабенка не размокает навзрыд, свернувшись в комочек у бетонной стены каземата, а понемногу расходится и, наконец, в полные силу и размах выполняет один из сложнейших комплексов карате-до. Бог — да в помощь!
Закончив упражнение и посидев как следует на пятках для полноты ритуала, я почувствовала себя очень даже сносно, насколько это возможно было в данной ситуации. Подвижность и сила ко мне вернулись, и дух укрепился. Теперь нужно заняться обследованием помещения.
Собственно, обследовать-то было нечего. Трубы да двери. В западном боевике каком-нибудь эти трубы обязательно были бы использованы для обострения ситуации. Скажем, ловкая мадам, устроившись на них, как пантера, с горящими беспощадным огнем глазами, дожидается в тишине и неподвижности смертельного врага. И когда лох входит в хрипатую от ржавых петель дверь, она бросается на него сверху, каблуками ломая ему хребет. Или проламывая череп. Это зависит от вкуса режиссера. И лампочку при этом не вредно разбить заранее. Чтобы лох сильнее боялся. Меня бояться не будут. Лампочку разбить — нечем, рукой до нее не дотянуться. Трубы слишком далеко от дверей. Вскарабкаться на них несложно, но заметят мадам сразу, даже не входя в помещение. И получится из мадам не пантера, сидящая на дереве, а курица на насесте. Это вам не боевик!
Ну, ладно, с трубами разобрались. Что представляют из себя двери? Ржавый металл, миллиметра три толщиной, на раме из стального уголка. Снаружи, разумеется, задвижка. В этой, на уровне груди, несколько отверстий. Палец не просунуть. Снаружи — тьма кромешная. Во второй их нет, но вот интересная особенность — притворена она неплотно. Не заперта! Милости просим, Татьяна Александровна! Или как там у них: «Мадемуазель, прошу вас!» Черт, делают со мной что хотят и выбора не оставляют.
«Предложение неожиданных прогулок — это урок танцев, предложенный нам Богом», — вычитала я у кого-то из классиков. Что ж, придется танцевать вверх по лестнице, первые ступени которой освещены светом из моего каземата. Куда пританцуем?
Лестница оказалась бесконечной. Каждый мой шаг, каким бы осторожным он поначалу ни был, долгим эхом отдавался во тьме кромешной. Ирреальность какая-то. Восхождение во тьму. Красиво! Интересно, какой праздник души и тела ожидает меня в конце восхождения? Праздник отделения души от тела. А монстры здесь водятся?
Я шла на ощупь. Шла долго, шаркая подошвами по ступеням. Несколько раз останавливалась, чтобы перевести дух. И во время одной из остановок испариной на лице ощутила легкое движение воздуха, сквознячок этакий, и уже через минуту стояла в узком проеме выхода на крышу.
Восхождение окончилось картиной звездного неба. Серебряные россыпи на черном бархате — и все такое. Вот и мы!
Переоценивала я себя. Никто меня здесь не дожидался, не встречал. Даже обидно стало от такого невнимания.
Крыша была размером с хоккейную площадку, плоская, без перепадов высоты и ограждений. Единственная неровность — будочка, из которой я сюда попала, и антенна над ней. Очень высоко. Подо мной и вдоль во все стороны — грозди городских огней.
А и долго же я пробыла в отключке — ночь уже на дворе. То есть на крыше!
От нечего делать по огням внизу попыталась определить район города, куда меня затащила судьба, и не смогла — не привыкла смотреть на Тарасов ночью с высоты птичьего полета. Летать не умею. И учиться не желаю!
— Мадемуазель!
Как неожиданно и нехорошо это прозвучало! И ветер стих. И похолодало сразу. И я поняла, нет, почувствовала физически, как недопустимо мало расстояние от меня до кромки крыши — края бездны с развеселыми огоньками на дне.
Медленно-медленно, словно боясь потерять равновесие, повернула голову. Скошенными вбок глазами глянула через плечо — неподалеку от меня темная и, слава Богу, неподвижная фигура. Шагнула назад, расслабилась.
— Мадемуазель, вы прекрасны!
Что это он? Начинает во здравие… Я потихонку двинулась к нему скользящим шагом, чуть отрывая подошвы от поверхности крыши. Не сыграть ли мне с ним за упокой? Посмотрим…
— Не стоит, мадемуазель!
Он останавливающим движением протянул руку:
— Мне не хотелось бы увечить вас напоследок.
Вот, значит, как! Мне это тоже не пришлось бы по душе.
Люди берут разным. Видом, поведением, глоткой, наконец. Джентльмен брал уверенностью. Спокойной уверенностью.
Я уже стояла с развешенными ушами и прилипшим к нёбу языком.
— Вы превосходны, мадемуазель, в своем упорстве, — вернулся он к недосказанному. — Я это оценил. И пожалел об этом. Особенно сейчас. Потому что, согласитесь, не одно и то же принять решение о ликвидации противника и осуществить это решение. Тем более собственноручно.
Что-то мне не хотелось рассуждать на эту тему, и я решила поздороваться — восполнить его упущение в этом плане.
— Я вас приветствую, Джентльмен!
— Взаимно, мадемуазель.
Смутить его было невозможно.
— Вам будет любопытно узнать, что Джентльмен — моя агентурная кличка в течение ряда последних лет службы в органах Госбезопасности. Видите, какое совпадение?
— Вижу. Но давайте вернемся к моему упорству.
Я лихорадочно соображала, как и чем отвлечь его внимание от меня хотя бы на несколько секунд, достаточных для покрытия расстояния между нами и нападения на него. Лезть напролом нельзя — он наверняка вооружен.
— Да, упорство, — согласился он, — упорство ваше сверх ожиданий. Ни угроза (я думаю, вы не сомневались в реальности ее осуществления), ни деньги (предложенная сумма, согласитесь, была для вас весьма значительна), ни наинагляднейший пример серьезности наших намерений, я имею в виду Владимира Коврина, не заставили вас изменить направление, переориентироваться, так сказать.
Пусть разглагольствует. Мне бы для начала оказаться между ним и выходом на крышу. Как можно ближе к этому выходу. Как? Надо начать двигаться. Но так, чтобы не вызвать подозрений.
Играя глубокомысленную заинтересованность, я заложила руки за спину и начала потихоньку переступать с места на место. Он расценил мое поведение в совершенно неожиданном ракурсе:
— Не надо пыжиться от гордости, мадемуазель! Это упорство мухи, которая возвращается под удар резиновой хлопушки. Это упорная безмозглость, извините за резкость.
— Извиняю, — великодушничаю я, увеличивая раз за разом амплитуду своих шажков. — Вы очень красноречивы. Вас занятно слушать.
— А за вами было занятно наблюдать, — парирует он, — удивительно, но факт. — Джентльмен коротко рассмеялся, и его смешок не пришелся мне по душе. — При вашей полной неспособности к рациональной последовательности в действиях вы умудрились продвинуться неожиданно далеко и владеете теперь массой взрывоопасной информации.
— Нелестная оценка! — покачала я головой.
— Оценка специалиста, — заключил он очень авторитетно. — Вы действуете, используя слабости и примитивность окружающих вас людей. Вы играете на этом, доводя порой игру до уровня простейшей интриги. Что ж, это тоже метод. Но дело в том, что вам никогда не удалось бы подняться до действительно высокого уровня, когда следователь превращается в исследователя, обучаясь виртуозному владению умом и логикой. Вы — посредственность, мадемуазель Татьяна, и посредственностью были всегда.
— Вы хотите меня обидеть?
— Нет, нет! — Теперь его ухмылка подошла бы для обращения к ребенку. — Не хочу. Вы — дитя своего времени. Ваш профессиональный уровень соответствует уровню современных требований в среде вашего обитания. Вы соответствуете. Вот этим можете и погордиться.
— Что-то не получается, — ответствовала я, обрадованная результатами своих прохаживаний — я уже почти между ним и будочкой. — Подкиньте еще что-нибудь положительного. Что еще хорошего есть во мне, с точки зрения профессионала?
Жаль, что темно здесь, что я почти не вижу его лица, а он — моего. Я — женщина, а он все-таки мужчина. Можно было бы для ослабления его бдительности ввести в действие и женское начало. Поиграть в слабость, например, попытаться вызвать жалость. Сейчас все пригодилось бы.
— Есть в вас еще кое-что. Это действительно ценное и с точки зрения профессионала — тоже. Ваша способность пользоваться обстоятельствами. Замечать их, понимать и использовать в своих целях. Только этим объясняется ваша так называемая удача, мадемуазель Татьяна. В этом — ваша незаурядность.
Свершилось! Будочка выхода на крышу была за моей спиной. Страдаев стоял передо мной. Я расставила ноги, освободила, чуть согнув, колени, замерзшие пальцы в любой момент готовы сжаться в кулаки, тело расслаблено и способно к взрывному броску. Ждем момента.
— Так вы комитетчик? — спрашиваю я, внимательно следя за его движениями.
— Бывший, — отвечает он с оттенком неприязни в тоне.
— Поглядите на город, Татьяна!
Он встает ко мне вполоборота и даже больше — в три четверти, почти спиной!
Руки сами отошли в стороны, и я легкой белочкой бросаюсь ему на спину, подтянув высоко колено. Но оно не встретило цель! Я так настроилась на удар, на сокрушение, что, когда противник исчез из зоны поражения, едва успела выпустить шасси — приземлиться на ноги. Чуть не покатилась кубарем. Резко повернулась на одной ноге, носочком второй подстраховывая равновесие.
Страдаев каким-то чудом оказался сзади. Метрах в пяти. Он стоял в безупречной, грозной стойке киба — «железный всадник» на широко расставленных в стороны и чуть согнутых ногах, держа кулаки у пояса и пригнув голову. Я отступила назад и пружинящим шагом двинулась вокруг него. Он оставался неподвижным, даже головы не повернул, пока я не оказалась сбоку. Решив, что пора, я резко опустилась на одну ногу, вытянув другую в его сторону, для длинного шага в нижнем положении — передвижение из школы «Цай», обычно сбивающее противника с толку.
Не ожидала! Он очень резко сделал боковой шаг, не меняя стойки, просто развернувшись на сто восемьдесят градусов, и мгновенно оказался вплотную ко мне. Продолжая двигаться в том же направлении, перенес вес на одну ногу, другую, полусогнутую, выкинул вбок, разворачиваясь через спину, поймал мою голову коленным сгибом и сжал ее ногой, как тисками, вынудив меня упасть. Скоростью и точностью движений он превосходил Чекменева. Я ничего не могла с ним поделать. Пришлось лежать, признав поражение и отдавшись на милость победителя, поскрипывая зубами от боли в почти свернутой шее. По логике боя, за этим должна следовать жесткая обработка корпуса и — финал. Но он меня отпустил. Встал, навис надо мной.
— Прекратите экспериментировать, — проговорил он, сдерживая учащенное дыхание. — Я же говорил, что не хочу вас увечить напоследок!
— Спасибо!
Я была ему признательна хотя бы за это.
— Прошу извинения за демонстрацию моих способностей. Не удержался, знаете, искушение было велико.
Он даже помог мне подняться.
С нападением на него и действиями с позиции силы все было ясно. Оставался второй вариант — побег с крыши. Нырнуть в будочку, закрыться изнутри и, оставив его здесь, поискать путь, которым он сюда попал. Если внизу его ожидают пособники, использовать фактор неожиданности. План!
— Свое мнение о вас я высказал, душу отвел, ваше обо мне меня не интересует, поэтому сейчас, как было обещано, — немного о себе, и покончим с этим.
— Я буду спрашивать? — спросила я позволения.
— Вы будете слушать, — не позволил он. — Выбирайте: или обо мне, или о шантаже Шубарова.
— О вас.
— Мы — небольшая группа людей — бывшие сотрудники спецслужб бывшего Советского Союза, по разным причинам оставшиеся не у дел с момента разрушения Системы. Мы объединены общей участью, как матросы, списанные с корабля в чужом порту. Нас опрометчиво выбросили на свалку, но это сделали неумные головы, не учитывающие наших знаний, опыта и способностей. А способности, как известно, определяют возможности. Поэтому, предоставленные самим себе, мы занялись реализацией возможностей. Свободные от шизофренического стремления к власти, знаем мы ей цену, мы занялись для начала созданием для себя высокого жизненного уровня. Эта работа находится в процессе. Наша база и источник ресурсов — криминальная среда, уточняю, сугубо криминальная среда, которую мы понуждаем к сотрудничеству в нужном нам направлении определенными средствами, одним из которых является великолепная информированность в их делах, как прошлых, так и настоящих.
Видите ли, Татьяна, на свалке рядом с нами оказалось много драгоценного. Это архивы, старая, но дееспособная пока агентура, межрегиональные связи, еще вполне пригодные к использованию. Многое мы, уходя, забрали с собой, многое было вышвырнуто нам вслед благодаря некомпетентности наших преемников.
Позиции наши, Татьяна, достаточно неуязвимы, потому что мы пользуемся всем, что имеем, — от игры на людских слабостях и извращениях до конструирования ситуаций для осуществления наших планов.
У нас есть будущее, Татьяна. Группы, подобные нашей, существуют сейчас во многих местах России. И вскоре на здоровой основе общности целей и интересов начнется процесс объединения. Возможно, со временем в стране возникнет особая каста неприкасаемых. Впрочем, футурология — не мой профиль.
Это все, мадемуазель.
Он повернулся ко мне.
— Очень интересно.
Я кривила душой — интересно мне было бы смыться отсюда подобру-поздорову.
— Но я ожидала большего.
— Подробности? — он рассмеялся весело, от души. — То, что знают двое, знает свинья!
Знакома мне эта поговорка.
— Но вы же убьете меня, значит, ничем не рискуете.
Он продолжал смеяться.
— Мадемуазель, любопытство не сведет вас с ума. И не буду я вас убивать. Вы покончите с собой сами.
— Черта с два!
От неожиданности я сорвалась с тона и выкрикнула это ему в лицо.
— И не возражайте! — с нажимом проговорил он. — Ситуация сконструирована, и обстоятельства сильнее вас. Я замечаю, как вы коситесь в сторону выхода. — Он указал рукой на будочку.
Опять неожиданность. Я непроизвольно дернулась в ту сторону. Но еще до начала моего движения его нога носком зацепила мою — демонстрация классической подножки.
— Нет, нет! — качнул он головой. — Роли распределены, не пытайтесь переписывать сценарий. Крышу покину я. А вы останетесь здесь. А это вам на прощание от Джентльмена.
Он бросил к моим ногам маленький мешочек из мягкой замши.
Расчет был точный. Не могла я не нагнуться за гадальными костями.
Я нагнулась. Взяла мешочек, и в этот момент сильный удар по ногам сбоку лишил меня опоры, и я грохнулась набок так, что несчастную шею опять пронзило болью.
Шок был коротким, но он был, и сквозь шум в ушах я услышала металлический лязг закрывающейся двери.
Вот так, не по-джентльменски…