Глава 9

Разумеется, инстинкт оказался прав.

На следующее утро в самом начале рабочего дня я в полной экипировке следователя прокуратуры входила в двери нашей областной клинической больницы.

— Я из прокуратуры, мне нужно поговорить с заведующим, — тоном, не допускающим возражений, заявила я охраннику, сунув ему под нос свои почти настоящие корочки.

Охранник посмотрел на удостоверение, взглянул на меня и коротко отрапортовал:

— Второй этаж и налево.

Я поднялась на второй этаж и, повернув налево, очень скоро оказалась около двери с надписью «Приемная». Предъявив удостоверение секретарше, я очень скоро смогла лицезреть и самого заведующего клиникой. Им оказался средних лет мужчина довольно приятной наружности и с доброжелательным выражением лица.

— Чем могу быть полезен? — вежливо поинтересовался он, после того как вслед за охранником и секретаршей тоже заглянул в мое удостоверение.

— Семь лет назад при вашей клинике работало экспериментальное отделение, где производилась трансплантация органов. Среди прочих там была сделана операция некоему Шульцману Самуилу Яковлевичу. Ему была пересажена почка от живого донора. Мне необходимо знать имя и, по возможности, местонахождение донора, а также просмотреть документы, имеющие отношение к этой операции. Историю болезни и прочее.

Выслушав мой ультиматум, заведующий некоторое время пребывал в задумчивости. Потом сказал:

— Видите ли, я заведую клиникой всего три года, поэтому сам лично ничего не могу сказать об операции, которая вас интересует. Но в целом о деятельности экспериментального отделения мне известно, и могу сказать вам совершенно определенно, что она совершалась строго в рамках закона и ни о какой недобросовестности персонала или тайных убийствах ради органов, которыми так любит пугать нас телевидение, в нашей клинике не может быть и речи. Если орган был взят от живого донора, значит, этот человек сам был согласен на операцию, поскольку подобные пересадки не могли совершаться иначе, как на условиях полной добровольности.

Кажется, уважаемый господин заведующий думает, что городская прокуратура заинтересовалась законностью операций, которые производились в его клинике семь лет назад. Вот так, семь лет ждали неизвестно чего, а тут вдруг… Я поспешила разуверить своего собеседника:

— В настоящее время нас не интересует деятельность экспериментального отделения вашей клиники. Нас интересуют совершенно конкретная операция и совершенно конкретные пациенты.

— Вы сказали, пересадка была сделана семь лет назад?

— Да.

— Но таких старых данных у меня нет сейчас под рукой, нужно поднимать архив.

— Значит, следует поднять архив, — моя интонация ясно говорила, что другого выхода у заведующего нет.

— Ну, хорошо, — снова немного подумав, сказал он с тяжелым вздохом. — Я распоряжусь, чтобы вам помогли найти необходимые данные, но сам не смогу сопровождать вас, у меня, как вы, надеюсь, понимаете, есть и другие дела.

— Да, разумеется.

— Света, — сказал заведующий, нажав кнопку на столе, — пригласите ко мне Зинаиду Ивановну.

Через некоторое время в кабинете появилась пожилая женщина очень добродушного вида.

— Вот, — представил нас заведующий, — Зинаида Ивановна, она у нас заведует архивом. Зинаида Ивановна, это следователь из прокуратуры, Татьяна… извините, запамятовал… Татьяна?

— Иванова.

— Да, именно. Татьяна Иванова. Вы ей, пожалуйста, помогите, ей нужны сведения по экспериментальному отделению. Семилетней давности. Там один пациент… Ну, в общем, разберетесь.

— Ничего, разберемся, — с доброжелательной улыбкой сказала Зинаида Ивановна.

— Ну вот и прекрасно. Если будут еще какие-то вопросы, обращайтесь, — сказал заведующий уже мне. — А сейчас извините — у меня обход.

В сопровождении добродушной Зинаиды Ивановны я вышла из кабинета и направилась следом за ней по бесконечным лестницам и переходам в подвальное помещение, где располагался архив.

— Так вы говорите, операцию делали семь лет назад? — спрашивала Зинаида Ивановна, роясь в картотеке.

— Да, именно в это время.

— А фамилия пациента?

— Того, кому пересаживали почку, — Шульцман, а имя донора мне как раз необходимо узнать.

— То есть вы хотите сказать, что орган пересаживали от живого донора?

— Именно.

— О, такие случаи не очень часты. Я давно здесь работаю. А когда открыли экспериментальное отделение, конечно, всем было интересно. Это сейчас такие операции уже, можно сказать, поставлены на поток, а в то время все это было ново, необычно. Почти фантастика. Я всегда расспрашивала девочек, медсестер, как у них там все это происходит. Они рассказывали, что органы обычно берутся с трупов… ну, то есть от недавно умерших людей, и что иногда очень трудно найти такой, который бы подходил пациенту… А! Вот и Шульцман ваш!

Зинаида Ивановна извлекла из недр архива довольно толстую папку.

— Вот: Шульцман Самуил Яковлевич. Правильно?

— Да, именно он мне и нужен. Вы позволите взглянуть?

— Конечно, пожалуйста.

Я открыла папку и первым делом попыталась найти там имя донора. Это оказалось совсем нетрудно. Практически во всех документах, кроме пухлой истории болезни, постоянно упоминались две фамилии: Шульцман и Новоселов.

— Подождите-ка… Новоселов… — задумчиво сказала Зинаида Ивановна. — Кажется, я припоминаю этот случай. Они ведь не были родственниками?

— Нет, не были.

— Вот, вот! То-то я смотрю — что-то знакомое. Я помню, еще тогда девочки много говорили о том, что вот, мол, чужой, посторонний человек согласился передать свою почку… Ведь если пересадка происходила от живого донора, то обычно им был кто-то из родственников. Да и то не всегда можно было найти совместимых. А здесь — совершенно посторонние люди, и — стопроцентная совместимость. Все врачи удивлялись. Но это одно, а другое — то, что этот Новоселов согласился на такую операцию! Ведь Шульцман ему — никто.

— А действительно, как вы думаете, почему он согласился?

— Заплатили, наверное. Чай, немало.

— Но, согласитесь, сколько бы ни заплатили — здоровье дороже.

— А что там со здоровьем? С ним у Новоселова все в порядке было. У нас насчет этого строго! Если бы на обследованиях выяснилось, что эта операция как-то угрожает его здоровью, ни за что бы делать не стали. Но ничего такого не выяснилось, Новоселов был абсолютно здоров, а здоровый человек может и с одной почкой жить так же, как и с двумя. Ну, конечно, небольшие ограничения предусматриваются, и наши врачи всегда предупреждают, предположим, что есть нежелательно, и все такое прочее. Но только большинство все равно эти рекомендации не соблюдают, и ничего — живут! У нас люди, от родственников органы пересаживавшие, приводили иногда на обследование своих доноров — и ничего, те прекрасно себя чувствуют. Ну, Шульцман-то, конечно, Новоселова не приводил, но говорю вам, если бы там имелись какие-то противопоказания, наши ни за что бы делать операцию не стали. Это и неприятностями грозило, да и вообще… зачем грех на душу брать…

Под непрерывное жужжание словоохотливой Зинаиды Ивановны я просматривала документы, лежавшие в папке. Толстенная история болезни Шульцмана и тоненькая медицинская карта Новоселова; длиннейший список параметров, по которым проводилось медицинское обследование, прежде чем приняли решение о том, что Новоселов может стать донором без угрозы для своего здоровья; расписка самого Новоселова Геннадия Владимировича, что он добровольно и без принуждения со стороны Шульцмана готов поделиться с ним своей почкой, — все это говорило о том, что осуществлению операции ничто не препятствовало. А если предположения мои окажутся верны и Новоселов действительно получал взамен подлинное произведение одного из старых мастеров, то можно говорить и о том, что операции, наоборот, многое способствовало.

Поскольку во многих документах были указаны паспортные данные и Новоселова, и Шульцмана, мне не стоило ни малейшего труда узнать адрес донора. Правда, он был семилетней давности, но все равно лучше, чем ничего. Не найду самого Новоселова, поспрашиваю соседей, что-нибудь да накопаю.

Я сказала Зинаиде Ивановне, что узнала все, что мне нужно, и попросила ее проводить меня к выходу.

Оказавшись на улице, я завела машину и поехала на Садовую, 5, где семь лет назад проживал Новоселов Геннадий Владимирович, человек, благодаря которому Самуил Шульцман смог благополучно прожить еще семь лет, а мог бы и дольше…

На Садовой я легко обнаружила старый кирпичный дом под номером пять и, поднявшись на третий этаж, позвонила в квартиру № 34.

Мне открыла средних лет женщина с весьма удрученным и усталым выражением лица.

— Здравствуйте, я могу поговорить с Новоселовым Геннадием Владимировичем?

— А что вы хотели?

Тут только я сообразила, что сформулировать, а чего же в самом деле я хочу, следовало бы заранее. Я, в общем-то, хотела поговорить с Новоселовым, расспросить, как прошла операция, в каких отношениях они были с Шульцманом, и главное — какова была действительная причина того, что он отдал ему свою почку?

Но сразу начать задавать подобные вопросы человеку, с которым ты познакомился минуту назад, просто немыслимо. Для этого нужно иметь как минимум очень веские основания. А еще лучше — быть представителем официальных следственных органов.

Впрочем, все это у меня было. И основания были веские: убийство человека, куда уж больше, и корочки следователя прокуратуры лежали в кармане, но я понимала, что в данных обстоятельствах ни то, ни другое не подходит.

Упоминать об убийстве нельзя ни в коем случае, потому что Новоселов мог иметь к нему отношение. Или быть знакомым с кем-то, кто имеет к нему отношение. А совать сейчас в лицо стоящей передо мной женщине официальные корочки означало бы в корне перерезать все пути к доверительному разговору.

Мы все стояли и молча смотрели друг на друга, а мои лихорадочные попытки придумать предлог для разговора с Новоселовым ни к чему не приводили.

«Ну давай же, давай! — пыталась я выжать последние соки из остатков воображения. — Придумай что-нибудь!»

Но ничего не придумывалось.

Наконец в полном отчаянии я сказала:

— Э-э-э… ну-у-у… видите ли… я бы хотела приобрести картину… и мне порекомендовали… мне сказали, что по этому вопросу я смогу обратиться к господину Новоселову. Или я что-то перепутала?

Конечно, существовал очень большой риск. Ведь то, что Новоселов был коллекционером и занимался картинами, — все это были пока только мои догадки. А если я ошиблась? Если Новоселову и во сне не снились никакие старые мастера, а Шульцман, не вдаваясь в сложные авантюры, просто и незатейливо рассчитался с ним деньгами? В каком виде тогда я предстану перед этой женщиной, с которой мне во что бы то ни стало необходимо поговорить? Что она подумает обо мне? И захочет ли она тогда вообще разговаривать?

Но, к счастью, оказалось, что я не ошиблась. Мое заявление о картинах не вызвало ни малейшего удивления у моей собеседницы, и она ответила:

— В общем-то, нет, вы не перепутали, но… дело в том, что мужа сейчас нет.

— Нет? Как жаль. Тогда, может быть, я зайду попозже? Не подскажете, когда он будет?

— Вряд ли скоро. Муж сейчас в больнице и…

Тут, совершенно неожиданно для меня, на глазах моей собеседницы выступили слезы, она стала всхлипывать и сморкаться в платок. Я была в полном недоумении.

— Извините, может быть, я что-то не то сказала…

— Нет… нет, ничего. Вы ведь, наверное, не знали…

— С Геннадием Владимировичем что-то случилось?

— Ну… в общем, да.

— Ах, как жаль! Я так надеялась, что он сможет помочь мне. Видите ли, я очень интересуюсь полотнами старых мастеров, и мне сказали, что Геннадий Владимирович в этой области большой специалист. И потом, вообще, поговорить со старым, опытным коллекционером… Я ведь занимаюсь этим не так давно…

Эта небольшая и, на мой взгляд, довольно корректная речь неожиданно вызвала у стоявшей передо мной женщины новый бурный прилив эмоций.

— Ах, эти полотна! Да чтоб они провалились! — с надрывом воскликнула она, после чего зарыдала уже по-настоящему.

Я не знала, что и подумать. Но нельзя было просто стоять и смотреть, как она плачет. По всей видимости, кроме этой женщины, в квартире никого не было, и оказать ей хоть какую-то помощь в ее состоянии, кроме меня, было некому.

Я вошла в квартиру и, миновав небольшой коридор, оказалась в кухне. Там я нашла чистый стакан, налила в него воды из чайника и снова вернулась в коридор.

— Вот, выпейте, пожалуйста, — предложила я все еще продолжавшей всхлипывать женщине.

— Спасибо… Вы извините, что я тут перед вами так… расквасилась…

— Ну что вы…

— Нет, нет. Действительно, с какой стати вам смотреть на все это? Но просто нервы уже не выдерживают… Ведь все из-за этих картин и произошло… Да вы пройдите, я расскажу вам.

Мы прошли в гостиную, жена Новоселова усадила меня на диван и поведала свою печальную повесть.

— Мой муж — страстный коллекционер. Да, впрочем, вы и сами, наверное, слышали, раз пришли к нему… Вы ведь пришли насчет картин?

— Да, да, мне очень его рекомендовали. Особенно относительно старых мастеров, мне говорили, что у Геннадия Владимировича большой опыт…

У моей собеседницы снова задрожали губы. Она немного помолчала, чтобы успокоиться, потом сказала:

— Да… старых мастеров… Вот из-за этих-то мастеров все и случилось. Муж был просто помешан на них! Но ведь такие картины практически невозможно иметь в частной собственности, все они давно распределены по музеям и тщательно охраняются. Поэтому иметь у себя подлинники муж почти не надеялся, зато у него были очень хорошие копии достаточно знаменитых художников. Хорошая копия тоже стоит немало, и не так-то просто ее достать. Есть копии, которые и сами насчитывают уже не одну сотню лет своего существования. Особенно ценятся работы учеников. То есть тех, кто лично обучался у Тициана или у Рембрандта, например. Сами понимаете, по времени это почти тот же период, а если учесть, что руководили этими художниками сами великие мастера, становится понятным, что такие картины тоже имеют достаточно серьезную ценность.

— И у вашего мужа были подобные картины?

— Да, но он, конечно, мечтал иметь у себя подлинник. Хоть рисунок, хоть набросок, но сделанный рукой одного из самих старых мастеров. И вот в один прекрасный день он сообщил мне, что может получить такой рисунок. Подробностей я не знаю, муж никогда особенно не распространялся о своих делах, но, по его словам, один его знакомый, который занимается предметами старины, предложил ему подлинный рисунок Рембрандта. Но предложил не купить его, а обменять. Когда я узнала, на что мой муж собирается его обменять, я была в шоке. Этот человек потребовал за рисунок ни больше ни меньше, как один из внутренних органов моего мужа!

— Да что вы говорите?! — изумлению моему не было предела.

— Да, представьте себе! У него были какие-то проблемы с почками, требовалась пересадка, и вот он решил, что мой муж — как раз тот человек, который должен поделиться с ним своей почкой.

— Но, насколько мне известно, донором органа не может быть первый встречный…

— О, здесь все складывалось как нельзя лучше, — с горькой иронией ответила моя собеседница. — Однажды мой муж отдыхал в санатории, в Крыму, и оказалось, что в то же время там отдыхал и этот человек. Они как-то попали вместе на обследование, и оказалось, что все медицинские данные у них совпадают так, словно они — родственники. Так что с этой пересадкой не должно было возникнуть никаких осложнений.

— А этот человек… тот, кому предполагалось пересадить почку… вы не знаете, кто это был?

— Нет, муж не называл его. Я знала только, что время от времени он сталкивался с ним по своим делам. То есть насчет коллекции. Кажется, пару раз муж приобретал у него картины.

— Ну и чем же закончилась эта история с почкой?

— Да чем она могла закончиться… Ведь, кроме меня, против этой операции никто не возражал. Муж был счастлив, что наконец-то у него появится подлинное творение великого мастера, тот человек тоже, разумеется, был доволен. О том, чем может все это обернуться, никто не думал… Впрочем, и то сказать: мой муж всегда был очень здоровым человеком, даже случаев обычной простуды у него я не припомню… И потом, жизнь его складывалась удачно: успешная карьера на производстве, хорошая должность, достаток… Ведь коллекционирование — это тоже удовольствие недешевое. Но работа позволяла мужу исполнять свои прихоти. Но чтобы за эти прихоти расплачиваться здоровьем… В общем, я была очень расстроена, но они все, конечно, уговаривали меня…

— Кто «они»?

— Муж и врачи. Они тоже говорили, что для такого здорового человека в подобной операции нет никакой опасности, что и с одной почкой он сможет жить так же полноценно, а между тем спасет жизнь человека… Конечно, в конце концов они уговорили меня… Да, впрочем, муж все равно сделал бы по-своему. В подобных вещах он никогда со мной не советовался. Стоило посмотреть на его счастливое лицо, как сразу становилось понятно — вот наконец осуществилась его заветная мечта и от своей идеи он не откажется! Как и говорили врачи, операция прошла успешно, тот человек поправил свое здоровье, мой муж получил свой рисунок и тоже, в общем-то, не испытывал никаких проблем. Некоторое время после операции он еще наблюдался в больнице, но вскоре врачи сказали, что необходимости в обследованиях больше нет, и если муж не будет злоупотреблять алкоголем, слишком острой пищей и прочие условия… то здоровью его ничто не угрожает.

Прошло несколько лет, муж ушел с предприятия и открыл свое дело. Я уже говорила вам, что мой муж — человек очень активный, позитивного склада характера, работы он никогда не боялся, связи у него имелись, и поэтому дело пошло неплохо. Но, конечно, просто так ничего не бывает: чтобы создать на пустом месте предприятие, требуется много усилий, поэтому в тот период муж испытывал огромные нагрузки. И эмоциональные, и физические. Но это, в общем-то, были нагрузки, так сказать, положительного характера, направленные на созидание, на устройство новой фирмы… Созидательная деятельность все равно в итоге приносит положительные эмоции, даже если и вызывает переутомление. Но, как оказалось, очень скоро нас ждали эмоции далеко не такие положительные. Бизнес мужа только-только начал подниматься, он взял на развитие в банке большой кредит, и тут разразился дефолт. В то время все расчеты такого рода производились в долларах, и хотя на руки выдавались рубли, но сумма кредита в банке учитывалась в условных единицах. То есть в тех же долларах. В долларах брали, в долларах нужно было и возвращать. А после дефолта, сами знаете, доллар подскочил в несколько раз…

В общем, чтобы рассчитаться с банком и избежать суда, мужу пришлось продать свое дело. Это было очень сильным ударом для него. Не говоря уже о том, что прахом пошел весь титанический труд, само материальное положение нашей семьи находилось под угрозой. Ведь муж вложил в дело все свои деньги!

В общем, первое время после всех этих событий мы существовали словно в каком-то чаду. Сейчас я думаю, что именно тогда здоровье мужа дало первый сбой, но в тот момент, конечно, нам было не до этого. Требовалось как-то по-новому устраивать свою жизнь, но не осталось уже ни желания, ни сил.

Чтобы совсем не пойти по миру и как-то обеспечить себя на первое время, мы продали несколько картин из коллекции. Многочисленные друзья и знакомые, от которых проходу не было, когда муж был на высоте, все в одночасье куда-то исчезли, и к кому бы мы ни обратились за помощью, каждый находил благовидный предлог, чтобы отказать. Конечно, это тоже не могло пройти бесследно и очень влияло на самочувствие мужа.

Но, как известно, ничто не длится вечно. Постепенно все утряслось, жизнь как-то устроилась, хотя стала и не такой, как раньше, но все-таки… Но едва только нормализовалась жизненная обстановка, как оказалось, что нас подстерегают новые несчастья. Я еще раньше замечала, что муж время от времени чувствует себя плохо, но на все мои расспросы он отвечал, что это пустяки, пройдет. Но однажды приступ был таким сильным, что пришлось вызывать «Скорую». Его отвезли в больницу, и очень скоро выяснилось, что сбылись мои худшие опасения…

— Почка?

— Да. Из-за этих последних событий муж долгое время испытывал постоянный стресс, и, видимо, в конце концов организм не выдержал. А ведь известно: где тонко, там и рвется. Оставшаяся почка перестала справляться со своими функциями.

Еще около двух лет муж пытался лечиться, постоянно наблюдался у врачей, но потом они сказали, что, если так будет продолжаться дальше, долго он не протянет. Требовалась пересадка. Конечно, я не стала говорить мужу, что предупреждала его, я понимала, что он чувствует. Но положение было отчаянным. К тому времени подобные операции проводились уже достаточно массово, да и с донорскими органами не было таких уж неразрешимых проблем… Но очередь за этими органами была огромной. Нас записали в эту очередь, и опять пришлось ждать.

И вот, совсем недавно, нам сообщили, что мы можем твердо рассчитывать на операцию, но, когда назвали ее стоимость, я поняла, что об этом нечего и думать. Чтобы как-то существовать все это время, помогать детям, оплачивать лечение, нам приходилось постепенно распродавать коллекцию мужа. Ведь теперь он получает только пенсию, а она совсем маленькая. Наиболее ценные экземпляры коллекции давно проданы, а того, что осталось, не хватит, чтобы выручить и половину нужной суммы. Правда, у нас еще остался тот самый злополучный рисунок Рембрандта, из-за которого все это и произошло, но, едва только я заикнулась о том, чтобы продать его, муж так закричал на меня, что больше повторять свое предложение я не решилась.

— Но если вы правы и опасность угрожает самой жизни вашего мужа, неужели даже в такой ситуации он не решится продать этот рисунок? Неужели он ценит его дороже, чем свою жизнь?

— Ах, все это я говорила ему… Но что я могу поделать? Он не разрешает мне продавать рисунок и, как только я пытаюсь завести об этом речь, сразу срывается на крик, а ведь он всегда хорошо обращался со мной. За всю совместную жизнь мы почти не ругались. Даже в тот тяжелый период… Правда, одно время мне казалось, что он нашел какой-то источник финансирования. Конкретно он ничего не говорил, но по его поведению, по тому, как он настраивался, готовился к операции, я поняла, что он рассчитывает откуда-то получить сумму, необходимую для ее оплаты. Но, к сожалению, все эти надежды оказались тщетными. В один прекрасный день он пришел с процедур и сказал, что, поскольку мы не смогли найти деньги на операцию, а донорские органы не могут ждать вечно, почка, которая предназначалась моему мужу, была отдана другому больному. Он был в ужасном состоянии, и я даже не стала ни о чем больше спрашивать. Еще некоторое время он ходил на процедуры, много гулял… Врачи рекомендовали ему чаще бывать на воздухе, и он возвращался с прогулок иногда довольно поздно. Мне даже казалось, что он использует их как предлог пореже бывать дома. Очень тяжело было нам… А потом снова случился приступ. И вот теперь он в больнице, ему делают процедуры, но, в сущности, все это бесполезно, потому что без пересадки нет никакой надежды…

Моя собеседница не выдержала и снова заплакала.

История, которую я только что выслушала, совсем в новом свете представляла это дело. Требовалось все хорошенько обдумать и сопоставить данные, уже имеющиеся у меня, с информацией, которую я получила от жены Новоселова.

Я понимала, что мне сейчас очень не помешало бы узнать, в какой больнице лежит Новоселов, но я решила не беспокоить расстроенную женщину своей назойливостью. Представив себе чувства, которые она сейчас должна испытывать, я почла за лучшее извиниться и как можно быстрее распрощаться.

В конце концов, думаю, не так уж много в нашем городе больниц, где лежат пациенты, ожидающие пересадки почки. Сумею найти и сама. Тем более что все данные интересующего меня человека известны. Гораздо важнее сейчас было определить, в какой степени этот человек может интересовать меня и стоит ли мне вообще его беспокоить.

Выйдя от жены Новоселова, я села в машину и поехала домой.

Итак, догадки мои оказались верны, и Шульцман действительно расплатился со своим донором не деньгами, а картиной, украденной из музея. Точнее, рисунком. Впрочем, думаю, по стоимости этот рисунок любой картине фору даст. Хотя, с другой стороны, если речь идет о жизни и смерти… Почему бы Новоселову не поступить, к примеру, так же, как в свое время поступил Шульцман? Один раз этот рисунок уже обменяли на почку, ничто не мешает сделать это еще раз.

Но Новоселову, очевидно, что-то помешало. Что же? То, что он слишком дорожил этим рисунком? Больше, чем своей жизнью? Не знаю, не знаю…

Конечно, проще всего было бы спросить об этом самого Новоселова, но пока я еще не решила, стоит ли мне вообще ехать к нему. Из того, что рассказала мне его жена, следовало, что этот человек находится на грани жизни и смерти и прекрасно осведомлен об этом. В такой момент обращаться к нему со своим праздным любопытством… это было бы настоящее свинство.

Нет, к Новоселову я поеду только в том случае, если пойму, что для этого действительно есть серьезная причина. А такая причина может быть только одна: его возможная причастность к убийству Шульцмана.

Следовательно, моя главная задача сейчас — постараться определить, мог ли у Новоселова быть мотив для такой причастности.

Поднявшись в свою квартиру, я приготовила кофе, закурила и приступила к обдумыванию ситуации уже более серьезно и основательно.

Итак, мог ли иметь Новоселов претензии к Шульцману? С одной стороны, в общем-то, мог. Ведь это именно Шульцман склонил его сделать операцию, которая сейчас обернулась такими трагическими последствиями.

Но, с другой стороны, все факты свидетельствуют о том, что Новоселов действовал по собственному желанию, без малейшего принуждения, и, судя по всему, считал, что не остается внакладе. Ни он, ни сам Шульцман не могли провидеть будущее и угадать, что случится через семь лет. Какие же претензии можно было бы предъявить к Шульцману?

К тому же есть и третья сторона. Новоселов, став донором, получал за это очень серьезную материальную ценность, и если бы у него возникли какие-то проблемы, даже и со здоровьем, то в крайнем случае он мог решить эти проблемы, реализовав данную ценность. Но он этого не сделал. Почему?

Сделав мысленный круг, я вновь вышла к тому же вопросу, который задавала себе, когда ехала в машине. Да, все дороги ведут в Рим.

Конечно, можно предположить, что Новоселов именно потому и убил Шульцмана, чтобы и рисунок у себя оставить, и почку свою обратно получить. Ведь органы нередко берутся со свежих трупов, а почка Шульцмана, когда-то пересаженная ему от Новоселова, идеально подходила последнему. Но, думаю, подобные предположения скорее из области абсурда.

Во-первых, никто не гарантировал, что у Шульцмана, учитывая его статус, вообще кто-то разрешит брать органы. Во-вторых, даже если бы почка была взята, еще неизвестно, досталась ли бы она Новоселову или ушла бы другому пациенту, случай которого тоже не терпит отлагательств. В-третьих, согласно рассказу жены, у Новоселова и без того был донор. Ну и в-четвертых, самых главных: ведь настоящая-то проблема была не в доноре. Проблема была в финансировании операции, которое оставалось актуальным и в том случае, если донор будет найден медицинским учреждением, и тогда, если Новоселов сам подсуетится и прикончит для этой цели Шульцмана.

Нет, все это вздор. Истинная проблема заключалась в деньгах, и Новоселов мог эти деньги достать. Но почему-то он этого не сделал.

Ломая себе голову над роковым вопросом, к которому я неизменно возвращалась, по какому бы пути ни направляла свои рассуждения, я вдруг вспомнила наш разговор с Володей в ресторане, когда он рассказывал мне о музейных проделках.

Помнится, он тогда говорил, что часто мухлюют сами хранители, которым ничего не стоит заменить подлинник копией так, что потом никто ничего не узнал бы. Не произошло ли чего-то подобного и с этим рисунком?

Хм, а это, пожалуй, мысль! Если на самом деле настоящий рисунок Рембрандта давно был продан кому-то, а вместо него висела копия… а потом в музей залезли воры, которые брали все подряд, не разбирая, где подлинник, где подделка… А потом они вышли на Шульцмана, чтобы продать украденные картины. Ведь именно об этом говорил Шишкин, беседуя в ресторане со своим приятелем.

Да, об этом и еще кое о чем. «У меня же украли, ко мне же продавать пришли» — ведь это его слова! То есть именно в ведении Шишкина находились картины (или часть картин), которые потом были украдены. Значит, именно Шишкину должно было быть лучше всего известно, какая из этих картин подлинник, а какая — подделка.

Ну, Шишкин, я до тебя еще доберусь, улыбчивый мой!

Выяснить, насколько благолепный господин Шишкин был в курсе того, какие из подведомственных ему картин подлинные, а какие — поддельные, думаю, не составит мне особого труда. Но меня интересовала совершенно конкретная картина, и, прежде чем разговаривать с Шишкиным, необходимо установить, был ли в действительности рисунок, проданный Новоселову, подделкой и знал ли об этом сам Шульцман в тот момент, когда предлагал обменять этот рисунок на почку. И если это в действительности окажется так… Да-а-а… Тогда здесь вырисовывается такой мотив… Всем мотивам мотив!

Обменять человеческий орган на кусок бумаги! Вот это номер! Хотя, с другой стороны, из всех моих бесед с лицами, причастными к купле-продаже предметов искусства, следовало, что вышеупомянутые предметы перед продажей подвергаются экспертизе. Сам Шишкин, помнится, говорил мне, что Шульцман имел серьезную репутацию и с подделкой не стал бы связываться.

Да, он так говорил. А вот Володя сообщил, что если подделка качественная, то не так уж просто определить, что это — подделка.

То есть, другими словами, экспертиза рисунка, которая, я думаю, все-таки проводилась, могла и не выявить подделки, и Шульцман мог вполне добросовестно предложить его Новоселову, не подозревая, что в действительности он предлагает копию. Но и в том, что Шульцман был в курсе всей подоплеки, тоже нет ничего невозможного.

В конце концов, чем он рисковал? В музее картину вешал не он, и если бы экспертиза выявила подделку, сделка бы просто не состоялась и каждый бы остался при своих. Шульцман стал бы искать другого донора, а Новоселов продолжал бы мечтать приобрести когда-нибудь подлинное творение кого-нибудь из старых мастеров. Никто ни к кому не имел бы претензий.

Но экспертиза подделки не выявила, и обмен состоялся. Шульцман, по выражению Шишкина, «поправил свое здоровье», а Новоселов получил в свое распоряжение рисунок неизвестного мастера — или копию. Но тогда он не знал об этом. А теперь, когда уже ему самому необходима такая же операция, судя по всему, знает. И, скорее всего, именно поэтому не хочет продавать этот рисунок. Не видит смысла. Что выручишь за копию?

Следовательно, нужно установить, когда Новоселов узнал о том, что его рисунок — копия, каким образом ему стало об этом известно и что побудило его вообще поднимать этот вопрос, учитывая, что экспертиза должна была проводиться при продаже, семь лет тому назад.

Да, вопросов больше, чем ответов. Но получить эти ответы необходимо. Ведь шутки шутками, а это — мотив. И еще какой!

Если Новоселов знал, что рисунок, который он получил от Шульцмана, ничего не стоит, он мог обратиться к нему, предположим, за кредитом на операцию, мог напомнить, что когда-то и он так же помог ему… А Шульцман мог отказать. Да, очень даже мог, поскольку, по рассказам очевидцев, был человеком скупым. Он мог намекнуть, что Новоселов сам подменил картину… Да мало ли что он мог! Новоселов просил денег, а Шульцман не дал; тот спас антиквару жизнь, а Шульцман обрекает спасителя на смерть — вот вам и мотив!

Все эти рассуждения такими стройными рядами расположились в моей голове, из них так логично и естественно вытекал мотив, что, сосредоточившись на них, я совсем забыла, что в этом деле уже есть мотив, причем весьма основательный. Я вдруг вспомнила версию, которую разрабатывал Мельников, и поняла: в отличие от моей, основанной пока на одних догадках, его версия имеет гораздо более реальные подтверждающие факторы. Настроение мое моментально упало.

За каким дьяволом я вообще прицепилась к этому Новоселову? С какой стати он будет убивать Шульцмана? Больной, ослабленный человек. Если рисунок — подделка? Ну да, если так, тогда конечно. А если этот рисунок — вовсе не подделка? Если все это — игра моего больного воображения, взбесившегося от бесплодного придумывания мотивов? От одной мысли об этом у меня потемнело в глазах.

Нет, прежде чем предпринимать какие-то конкретные шаги для проверки моей, увы, пока совсем необоснованной версии, позвоню-ка я Андрюше и узнаю, как продвигаются дела у него.