Глава 11
На следующий день я навела справки и довольно быстро выяснила, где проходит лечение Новоселов. Собираясь в больницу, я решила снова воспользоваться удостоверением следователя прокуратуры, которое уже один раз пригодилось мне в течение этого расследования. Корочки позволяли избежать лишних расспросов, давали право обращаться сразу к начальству, минуя промежуточные звенья, да и вообще благодаря им в минимальные сроки достигались максимальные результаты.
Кроме того, по большому счету, я так и не определилась, в каком же ключе должна протекать моя беседа с Новоселовым. Я решила довериться интуиции и выработать линию поведения уже на месте, исходя из того, что подскажет ситуация. Но если и она ничего мне не подскажет, можно будет, не мудрствуя лукаво, представиться следователем прокуратуры и в этом качестве задавать все необходимые мне вопросы.
Диктофон я тоже захватила с собой, благо, классический пиджак предоставлял прекрасные возможности для того, чтобы его спрятать.
Подъехав к больнице, я не стала изобретать велосипед и действовала по уже проверенной схеме, которую так удачно опробовала в областной клинике. Пройдя мимо охранника и секретарши, я вновь оказалась в кабинете заведующего, пожилого человека, во внешности которого наиболее заметными чертами были косматая седая грива и выдающийся вперед подбородок.
— Новоселов? Да, есть такой, — сказал он, узнав о цели моего посещения. — Но должен сообщить вам, что состояние этого пациента очень тяжелое, и без достаточно серьезных оснований я не могу разрешить вам его беспокоить.
— Основания очень серьезные, уверяю вас. Речь идет об убийстве.
Заведующий удивленно вскинул брови.
— Его собираются убить? Но это абсурд! Он и так скоро…
— Новоселова никто не собирается убивать. Он сам подозревается в убийстве.
В обычных случаях я всегда выступаю против того, чтобы сообщать посторонним лицам подобную информацию. Но на сей раз, учитывая, что о личности Новоселова мне почти ничего не известно, а также то, что его причастность к убийству уже не вызывала у меня сомнений, я решила от своего правила немного отступить. Мне было интересно выслушать мнение заведующего обо всем этом, прежде чем начинать беседу с самим Новоселовым.
Как я и ожидала, предположение о том, что Новоселов сам может быть причастен к убийству, вызвало у заведующего гораздо большее изумление, чем мысль о том, что кто-то хочет убить его.
— Подозревается в убийстве?! Но… Видите ли, э-э-э…
— Татьяна.
— Да, Татьяна. Видите ли, Новоселов — очень больной человек. Он страдает серьезной почечной недостаточностью, мы очень долго наблюдали его и проводили лечение, он стоял в очереди на пересадку почки… Вам, вообще, известно, что у него только одна почка?
Заведующий, кажется, хотел удивить меня, но сюрприза не получилось.
— Да, мне это известно.
— В самом деле? Хм… Ну… ну тогда тем более. Как, скажите на милость, он мог убить кого-то, если и в самых простых, повседневных мелочах часто вынужден прибегать к посторонней помощи? Мы даже перевели его в стационар, потому что опасаемся возникновения какой-либо критической ситуации, когда помощь может запоздать. А вы говорите — убийство!
— А давно вы перевели его в стационар?
Заведующий подумал.
— Да с неделю, наверное… Да, около того. Если вам нужно знать точнее, можно будет посмотреть по документам, когда он поступил.
— Нет, пока в этом нет необходимости. Могу только сообщить вам, что с неделю тому назад или около того в собственном подъезде был задушен человек, которому в свое время была пересажена почка Новоселова.
На этот раз заведующий удивился уже по-настоящему. Какое-то время он молча смотрел на меня, в изумлении вытаращив глаза, а потом выдохнул:
— Не может быть! И вы думаете, что это он… Новоселов?!
— Все факты указывают на это.
— Но как же он… Вы знаете, ведь он очень слаб! Хотя… Состояние подобных больных отличается нестабильностью. Случаются периоды, когда они чувствуют себя вполне нормально, даже хорошо, а иногда… бывают настоящие кризисы…
Он вновь задумчиво уставился в стену.
— Ну, хорошо, — сказал мне заведующий через некоторое время, — я разрешу вам поговорить с ним. Но очень попросил бы вас, несмотря на все эти… обстоятельства, попытаться все-таки не слишком волновать его. Я понимаю, ваша задача — поймать преступника, припереть человека к стене, но я врач, и моя задача — помогать людям. Тем более… Видите ли, у этого пациента совсем особая ситуация. Совсем недавно для него уже нашли донора, но в результате почку пришлось отдать другому больному, поскольку Новоселов не нашел денег, чтобы оплатить операцию. Это очень дорогостоящая процедура, и мы всегда предупреждаем своих больных, но, насколько я понял, Новоселов рассчитывал, что деньги у него будут. Но… по всей видимости, что-то не сложилось.
— Это мне тоже известно.
— Да? — очевидно, в книге судьбы заведующего было написано, что весь сегодняшний день он будет только удивляться. — Ну тогда… тогда тем более! Тем более, я попросил бы вас отнестись… с пониманием. И еще, когда будете разговаривать с ним, пожалуйста, следите за его самочувствием, если увидите, что с ним происходит что-то неладное, сразу вызывайте медсестру. Состояние его сейчас очень нестабильно, а если начнется кризис, очень важно оказать помощь как можно быстрее.
— Хорошо, — пообещала я.
Заведующий сам проводил меня до палаты и предупредил персонал, чтобы нам не мешали.
* * *
Я приоткрыла дверь и даже с некоторым страхом посмотрела на человека, о котором уже так много слышала, прежде чем увидеть его. Может быть, даже слишком много.
На больничной койке под капельницей лежал крупный и, очевидно, довольно высокий мужчина, о былых габаритах которого теперь можно было догадаться разве что по массивным костям, которые выпирали из-под одеяла. Невероятная худоба и общая слабость его сразу бросались в глаза.
Но при взгляде на его голову, которая покоилась высоко на подушке и казалась просто огромной в соотношении с туловищем, сразу можно было понять, что перед вами — личность неординарная. Крупные черты лица, высокий лоб, квадратный подбородок — все говорило о том, что этот человек обладает сильной волей и незаурядным умом. Даже находясь в столь беспомощном состоянии, он внушал уважение.
Поняв, с кем мне придется иметь дело, я сразу сообразила, что разыгрывать здесь какие-то спектакли было бы совершенно бессмысленно. К тому же по выражению лица Новоселова было видно, что он почти сразу догадался, в чем дело.
— Вы из милиции? — спросил он, помолчав немного.
Этот вопрос еще раз подтверждал, что человек, от которого мне предстояло получить чистосердечное признание, далеко не глуп. Казалось бы, это должно было насторожить меня и заставить на ходу изобретать какие-то специальные приемы, чтобы выудить из него правду, но почему-то все получилось совсем наоборот. Почему-то, именно услышав этот вопрос, я сразу поняла, что придумывать мне ничего не придется.
Не знаю, может быть, вся предыстория нашей встречи с этим человеком оказала на меня такое влияние, или мысли о его отчаянном положении… Или просто такова была сила впечатления, которое он на меня произвел, но моя уверенность в том, что он не станет юлить и отпираться, была так сильна, что и я, в свою очередь, не только не посчитала нужным придумывать «приемы», но даже не стала скрывать, кто я на самом деле такая.
— Нет, я не из милиции, — ответила я. — Я частный детектив. Меня зовут Татьяна. Я провожу расследование по поручению… одного из родственников Шульцмана.
— Вот оно как… — Новоселов чуть заметно улыбнулся. — То-то я подумал… что-то уж больно быстро. Милиция-то наша… торопиться не любит.
— Да, но… Я должна предупредить вас… скорее всего, официальное следствие… в самом скором времени будет поставлено в известность о результатах моего расследования.
Я говорила это и не верила своим ушам. Неужели я это говорю?! Я, которая всегда стояла за сохранение строжайшей тайны следствия, которая даже от своих старых товарищей всегда таила все до последнего момента! И вот вдруг ни с того ни с сего… Сначала чуть было не назвала заказчика, теперь предупредила подозреваемого о том, что милиция не сегодня-завтра выйдет на него…
«Идиотка! — кричал где-то внутри меня возмущенный голос разума. — Куда тебя несет?! Остановись, пока не поздно! Ведь он теперь ни слова не скажет!»
Но, вопреки всем устрашающим прогнозам внутреннего голоса, Новоселов продолжал довольно спокойно разговаривать со мной, даже узнав о том, что официальные органы скоро окажутся в курсе всех его дел. Только улыбка его стала заметнее и словно язвительнее.
— Ну что ж… хоть кто-то… поставит в известность, — говорил он. — Пускай приходят. В тюремной-то больнице не будут так… тянуть. Может, побыстрее все закончится.
Он отвернулся к стене и какое-то время молчал. Вообще, по всей видимости, говорить ему было трудно, он тяжело дышал и иногда делал заметные паузы в разговоре.
— А вы… что хотели-то от меня? — спросил он немного погодя. — Если сумели меня найти, значит, и сами все знаете.
— Да, общая картина мне ясна, но имеются некоторые детали, которые необходимо уточнить, и, кроме того… в этом деле есть некоторые аспекты, о которых можете знать только вы.
— Ну да, ну да. Кое-что… действительно. Ну, о том, что в свое время я поделился с Шульцманом своей почкой, вам, наверное, известно?
— Да. Так же как и о том, что за это вы получили от Шульцмана рисунок Рембрандта… якобы подлинный.
— Да… якобы… Вот именно, что… якобы. Впрочем, сначала я не сомневался, что в моих руках находится именно оригинал. При покупке проводилась экспертиза, так всегда делается, и потом…
Новоселов пытливо посмотрел на меня, как бы решая, стоит ли говорить. Я решила помочь ему.
— Вам было известно, что рисунок украден из музея?
— Ну, в общем… да. А вы и это знаете?
— Знаю.
— Впрочем, сразу могу сказать вам, что мне это было абсолютно все равно, и соображения морали нисколько не беспокоили меня. Мне известно, как хранятся экспонаты в наших музеях… Еще за теми, что выставляются, кое-как следят, а уж те, что в хранилищах… В столичных музеях нет-нет да сгниет что-нибудь, а уж про нашу глушь и говорить нечего. А я с этого рисунка пылинки сдувал… До поры до времени. Но однажды мне стало известно, что к нам в Тарасов приехали эксперты из Третьяковки, и мне захотелось иметь у себя заключение последней инстанции. Ведь если подлинность картины подтверждена такими специалистами, это — как индульгенция, освобождающая от всех грехов сразу. Это означало, что исключается даже сама возможность каких-либо подозрений. И, что правда, то правда, подозрений у меня не осталось. Ни малейших. Но совсем не в том, на что я рассчитывал.
Когда я забрал заключение, в котором черным по белому было написано, что мой рисунок — это очень качественная, высокого уровня копия, я несколько дней ходил сам не свой. И дело было даже не столько в том, что я расплатился за этот рисунок своей почкой… Просто само это ощущение… как если бы ты думал, что имеешь какой-нибудь крупный бриллиант, и носишь его, как бриллиант, и относишься к нему, как к драгоценному камню… и вдруг оказывается, что это кусок стекла. Оказывается, что ты молился не на икону, а на… не знаю… на открытку к празднику 23 Февраля! Не знаю, насколько понятно я описал вам свои тогдашние ощущения, но можете мне поверить, они были весьма неприятными.
Думал я и о Шульцмане. Знал ли он о том, что рисунок — подделка? В этом не было ничего невозможного. Но, с другой стороны, он без всяких разговоров согласился на предпродажную экспертизу, знал: если он попытается обмануть меня, я всегда смогу его найти… В свое время у меня были достаточно серьезные связи в этом городе, и я… занимал не последнее место. Так что ссориться со мной Шульцману было бы невыгодно. Это сейчас… Ну да ладно, не об этом речь.
В то время я решил, что дело сделано и ничего уже не вернешь. Даже если бы я пошел тогда к Шульцману выяснять отношения, что я сказал бы ему? Возьми назад свою подделку, а мне верни мою почку? Это было бы просто глупо, согласитесь. Но через некоторое время у меня самого начались проблемы со здоровьем. До этого у меня был очень сложный период, пришлось продать бизнес, начались финансовые трудности… и так далее. Вероятно, все это повлияло не лучшим образом — и оставшаяся почка начала барахлить. Какое-то время я старался не обращать на это внимания, думал, что со временем пройдет. Но боли не проходили, и в один прекрасный день я угодил в больницу. Мне сказали, что необходимо пройти курс лечения. Я прошел этот курс, потом еще один, потом еще… В конце концов врачи сказали: если не сделать мне пересадку, хорошего ожидать нечего.
Мои данные внесли в списки очередников, и в ожидании подходящего донора я имел полную возможность всласть порассуждать о причудах судьбы. Отдавая свою почку Шульцману, мог ли я предположить, что через какие-то семь лет сам буду нуждаться точно в такой же операции?
Но очередь наконец подошла, и нам сообщили, сколько стоит сейчас такая операция. Услышав эту сумму, я сразу понял, что ждал напрасно. Я уже говорил вам, что в последнее время финансовое наше состояние было незавидным, и мне даже пришлось продать часть коллекции, чтобы иметь возможность прилично существовать. Нам неоткуда было взять такую сумму. Оставшиеся картины стоили немного, даже если бы я продал их все, денег бы все равно не хватило. А рисунок был поддельным. Жена то и дело пыталась завести разговор о его продаже, но я не хотел говорить ей о том, что это бессмысленно, и просто пресекал такие попытки.
— Но ведь вы сказали, что эксперты из Третьяковской галереи в своем заключении написали, что и в качестве копии это произведение имеет определенную ценность. Может, все-таки был смысл попытаться продать его?
— Нет, уверяю вас, ни малейшего. Стоимость копии отличается от стоимости оригинала иногда на несколько порядков, и даже самая качественная копия по цене, как правило, несопоставима с настоящим творением мастера. Нет, продажа картин и рисунка ничему бы не помогла. Но все-таки я еще не терял надежды. Я хотел поговорить с Шульцманом, объяснить ему ситуацию, сказать, что в свое время я не отказался помочь ему и, как теперь выясняется, сделал это практически безвозмездно… Хотел обратиться к его чувству справедливости… Как ребенок, ей-богу!
С первых же слов мне стало понятно, что для Шульцмана не было никакого сюрприза в том, что проданный мне рисунок — копия. Конечно, он попытался изобразить удивление, но даже не особенно старался. Поняв, что он обманул меня вполне сознательно, я сразу сообразил и то, что продолжать рассказывать ему о своих проблемах, пытаясь вызвать у него чувство справедливости, совершенно бессмысленно. Было яснее ясного, что денег он не даст. Но мне было известно также, что он промышляет тайным ростовщичеством, и я решил попросить у него взаймы. Расплатимся как-нибудь, думал я, пускай подавится своими процентами. Но и взаймы мне он тоже не дал. Сказал, что это слишком крупная сумма, что у него отродясь не бывало таких денег. На самом деле, я думаю, он понял, что я нахожусь в стесненных обстоятельствах и могу не вернуть ему долг.
Так и ушел я ни с чем. Ушел от человека, который и существовал-то до сих пор только благодаря мне и который в благодарность за это вонючих бумажек пожалел! Я был очень зол на него и думал тогда не столько о том, что исчезает последняя возможность сделать мне эту операцию, сколько о том, какая же он сволочь и как поступил со мной. Тем временем почка, которую предполагалось пересадить мне, ушла к другому пациенту, а ждать следующей у меня, похоже, уж не было времени. Да и за операцию платить все равно было нечем, даже если бы я и дождался нового донора.
— Но неужели не имелось совсем никакой возможности достать деньги?
— Ну да, можно было, конечно, продать остаток коллекции, квартиры — свою и детей, оставить их с внуками на улице… Но был ли в этом смысл? Послеоперационный период тоже требует денег, а оказавшись на улице без средств к существованию и обездолив своих детей… Сами подумайте, много бы радости я получил от этой новой почки?
Состояние мое ухудшалось, и врачи начали говорить, что скоро положат меня в стационар. Тогда я взглянул на ситуацию с другой точки зрения. «Почему я должен подыхать, а этот негодяй, обманом укравший мою жизнь, будет здравствовать по-прежнему? — думал я. — Разве это справедливо?» Он взял… часть меня, я не отказал ему, а я просил всего лишь денег — и он отказал! Если бы еще действительно он не имел такой возможности… Да что тут говорить! Любой нормальный человек согласится со мной, что поступок Шульцмана не должен был оставаться безнаказанным.
Я стал обдумывать план мести. Сначала я хотел заявить в суд, что согласие на то, чтобы отдать почку, было получено у меня насильственно, якобы Шульцман вынудил меня подписать все бумаги, шантажируя меня угрозой жизни моих детей. Но, раздумывая над этим вариантом, я понял, что все это займет очень много времени. Даже если мне удастся посадить Шульцмана, перед этим долго будет рассматриваться иск, идти разные слушания… А времени у меня уже почти не оставалось.
Тогда я решил поступить, как в старину: око за око, зуб за зуб. Если мне суждено уйти в небытие, то туда же я отправлю и Шульцмана! Он и так сколько лет уже живет в кредит. Пришло время возвращать долги!
Мне было известно, где жил Шульцман, и, поскольку врачи рекомендовали мне больше гулять, я частенько прохаживался в окрестностях его дома. Район тихий, прохожих там почти не бывает, да и приходить я старался уже в сумерки, чтобы не привлекать к себе внимания. Так что не боялся, что меня кто-нибудь потом сможет узнать.
Постепенно я выяснил, что Шульцман всегда ездит на машине и практически повсюду его сопровождает шофер. Только в подъезд он обычно заходил один, за исключением тех случаев, когда оказывалось необходимым занести в дом какие-нибудь покупки. Шофером у него работал здоровенный бугай, так что разбираться с Шульцманом в его присутствии мне не улыбалось. Да и свидетели были не нужны. Очевидно, чтобы осуществить мой план, нужно было подкараулить Шульцмана в подъезде. Там стояла обычная кодовая дверь, и через некоторое время я уже знал нужные цифры.
Осмотревшись в подъезде, я обнаружил там небольшое помещение, которое, по всей видимости, всегда оставалось открытым, в нем очень удобно было бы спрятаться. Место для засады нашлось, оставалось определиться со временем. Обычно Шульцман возвращался домой около восьми часов, но пару раз я видел, как именно в это время он не приходил, а наоборот, выходил из дома. Подкараулив очередной такой случай, я дождался, пока улица окончательно не опустеет, зашел в подъезд и затаился в своем укрытии.
Я много думал о том, как именно должен буду убить Шульцмана. Раньше таких подлецов за их грязные поступки подвергали самой позорной казни — через повешение. Разумеется, я не мог соорудить виселицу для Шульцмана. Но я придумал, как мне казалось, некий эквивалент. Я решил задушить его. В кладовке я нашел кусок тонкой проволоки и всегда носил его с собой, следя за Шульцманом. Эта проволока в кармане даже как-то согревала меня, придавала сил…
В тот день мне пришлось ждать довольно долго. Но вот я услышал шум автомобильного мотора, хлопанье дверей и голос Шульцмана, который прощался со своим шофером. После этого дверь в подъезд открылась, и он оказался совсем рядом со мной, не подозревая о моем присутствии. Он уже начал подниматься по лестнице, и это был очень удобный момент для нападения — он как раз оказался спиной ко мне. Но от ощущения, что месть моя близка, я неожиданно так разволновался, что не в силах был сдвинуться с места. Видимо, от волнения у меня случился один из этих дурацких приступов, я почувствовал резкую боль и не смог сразу напасть на него. Но, увидев, что Шульцман поднимается по лестнице и дошел уже почти до площадки между первым и вторым этажом, я понял, что еще немного — и моя месть, которую я так долго лелеял в душе, может вообще не осуществиться.
Собрав все силы, я бросился за ним. Думаю, он действительно не ожидал ничего подобного, потому что я успел догнать его и даже накинуть ему на шею проволоку, а он еще только поворачивал голову, чтобы посмотреть, в чем дело. Но, когда он почувствовал на своей шее удавку, думаю, все вопросы у него сразу отпали. Не знаю, может быть, это и плохо, но я испытывал непередаваемое наслаждение, когда душил эту тварь. Он умер не сразу, и я еще успел сказать ему, от чьих рук и за что он принимает смерть.
Когда все было кончено, я немного отдышался — силы у меня уже были не те, что прежде, и осторожно открыл дверь подъезда. Выглянув на улицу, я убедился, что там никого нет, вышел и… пошел домой. Самочувствие мое было отличным. Впервые за долгое время.
— Куда вы дели орудие убийства?
— Орудие? А, вы имеете в виду проволоку? Не помню, кажется, выбросил где-то по дороге… Да, точно, выбросил в мусорный контейнер, они там стояли возле какого-то дома.
— Что случилось потом?
— Потом? Да ничего не случилось, я вернулся домой, и, кажется, через день меня положили в больницу. Теперь уже, наверное… до конца. Но теперь мне и умирать легче, когда этот подлец получил свое… Да и зачем за жизнь цепляться-то? Я в свое время пожил, и добра нажил, и дом построил, и детей вырастил. Теперь пускай они живут, а мне, выходит, уже пора. Значит, судьба такая. Жену только жалко, одна она остается… Вот, не послушал ее в свое время, — грустно улыбнулся Новоселов, — а ведь отговаривала она меня от этой авантюры… да, разубеждала… Но сделанного не воротишь. Так что давайте, девушка, зовите своих милиционеров, пускай арестовывают меня или… как там полагается…
— Сначала я должна сообщить все эти сведения моему клиенту, и только с его согласия могу предоставить их в распоряжение официальных органов.
— Но ведь ваш клиент, конечно, изъявит свое согласие? — с неприятным и довольно циничным выражением лица спросил Новоселов.
— Думаю… изъявит.
— Как вы сказали? Это кто-то из родственников Шульцмана? Ну, они-то обязательно изъявят! А теперь, если у вас больше нет ко мне вопросов, позовите, пожалуйста, медсестру. Мне пора менять раствор в капельнице.
Я вышла из палаты, позвала медсестру и поехала домой.
* * *
Итак, дело раскрыто, и все мелкие несообразности, которые еще оставались в нем, получили вполне логичное объяснение. Например, тот факт, что Шульцман был убит не сразу при входе в подъезд, а когда уже прошел почти весь лестничный пролет, — факт, который в свое время вызвал у меня большое недоумение, сейчас объяснялся вполне естественно. Да и на похоронах Новоселов не мог присутствовать, потому что в то время уже лежал в больнице. А то он, я думаю, не отказался бы.
Да, действительно, если вспомнить, как поступил с ним антиквар, становится понятным и его чувство мести, и то удовольствие, которое он испытывал, совершив этот… акт. Конечно, всякое преступление заслуживает наказания, но разве Новоселов уже не наказан? Ситуация далеко не однозначная, и подспудно я уже придумывала, под каким соусом мне нужно будет представить обстоятельства дела Вере, чтобы она прониклась участием к умирающему человеку и не слишком строго судила его. Добиться от нее такого высокого нравственного подвига, как финансирование операции Новоселова, я, в общем-то, не надеялась, хотя, на мой взгляд, это было бы только справедливо.
Но Вера была дочерью своего отца, и в моей памяти еще очень свежи были впечатления от того торга, который она устроила, подписывая со мной договор. Если уж сам Шульцман, обязанный Новоселову жизнью, не согласился помочь ему, тем в меньшей степени можно было ожидать этого от Веры, которая не только ничем не обязана Новоселову, а даже очень скоро узнает, что это именно он убил ее отца.
Кстати, об убийстве. Каков же все-таки мотив? Финансовый или нефинансовый? Если принять во внимание, что фактически Шульцман был убит из-за того, что не согласился дать денег на операцию, то получается, что мотив как будто финансовый. Но, если учесть те причины, по которым Новоселов обратился за этими деньгами именно к Шульцману, а не к кому-то еще, получается, что мотив как бы и нефинансовый.
Поразмыслив над этим, я пришла к выводу, что выявленный мною мотив собрал в себе все. Практически все сделанные мною ранее предположения относительно возможного мотива убийства нашли здесь свое отражение.
Я предполагала, что Шульцман был убит из-за того, что продал кому-то краденую картину, и это на самом деле было так. Ведь прежде чем оказаться у Новоселова, тот роковой рисунок был похищен из музея. Я считала, что антиквар пострадал из-за того, что продал одному из своих клиентов подделку, и это тоже так, ведь «шедевр» Новоселова оказался копией. Я думала, что косвенной причиной убийства мог оказаться сварливый характер Шульцмана, его скупость и несговорчивость, и это тоже нашло отражение в реальном мотиве. Наконец там присутствовал и финансовый фактор, несмотря на все пламенные возражения Веры.
Да, мотив в этом деле оказался на редкость многоплановым. Но теперь все встало на свои места, на все вопросы нашлись ответы. Оставалось только сообщить эти ответы тем, кто их с нетерпением ожидает, а именно — Вере и Андрею Мельникову. Кому же сначала?