ЭПИЛОГ
Та же комната, обставленная как зал суда. Столы, диван, стулья покрыты черным сукном. На большом столе налево крест, Библия, горящая свеча и череп. За столом председатель суда Коленатый и секретарь Витек. Прокурор Грeгор за столиком в середине. На диване — присяжные: Прус, Гаук и Кристина. Налево свободный стул.
Коленатый. Ей пора уже явиться.
Витек. Не приняла ли она, не дай бог, какой-нибудь яд?
Грегор. Вздор! Она слишком любит себя.
Коленатый. Введите подсудимую.
Витек стучится в спальню и входит.
Прус. Не могли бы вы избавить меня от этого фарса, доктор?
Коленатый. Нет, вы должны быть присяжным.
Кристина. (всхлипывает). Это… похоже… на похороны.
Коленатый. Не плакать, девочка. Мир мертвым.
Витек вводит Эмилию в роскошном туалете, с бутылкой и стаканом в руке.
Отведите подсудимую на ее место.
Витек. Позвольте сообщить: подсудимая пила виски.
Коленатый. Она пьяна?
Витек. Очень.
Эмилия. (опираясь на стену). Оставьте меня. Это только… для храбрости. Пить хочется…
Коленатый. Отнимите у нее бутылку.
Эмилия. (прижимая бутылку к груди). Ну нет, не дам! А то отвечать не стану. Ха-ха-ха, вы похожи на факельщиков. Вот потеха! Ха-ха-ха-ха-ха, погляди, Бертик! Theotokos, я помру со смеху.
Коленатый. (строго). Подсудимая, ведите себя пристойно.
Эмилия. (смущена). Вы хотите меня напугать да? Бертик, ведь это все шутка, а?
Коленатый. Отвечайте только на вопросы суда. Ваше место вон там. Можете сесть. Прошу прокурора огласить обвинительное заключение.
Эмилия. (тревожно). Я должна присягнуть?
Коленатый. Обвиняемые не приносят присяги.
Грегор. Подсудимая Эмилия Марти, певица, обвиняется перед богом и людьми в том, что с корыстной целью совершила мошенничество и подделку документов, обманула доверие и попрала всякую порядочность. Виновна перед самой жизнью, извергнута из рядов человеческих и предана высшему суду.
Коленатый. У кого есть замечания? Ни у кого? Приступаем к допросу. Обвиняемая, встаньте. Ваше имя?
Эмилия. (встает). Мое?
Коленатый. Ну конечно, ваше, ваше! Как вас зовут?
Эмилия. Элина Макропулос.
Коленатый. (присвистнув). Ка-ак?
Эмилия. Элина Макропулос.
Коленатый. Где родились?
Эмилия. На Крите.
Коленатый. Когда?
Эмилия. Когда?
Коленатый. Сколько вам лет?
Эмилия. А как вы думаете?
Коленатый. Лет тридцать, а?
Витек. Нет, больше.
Кристина. За сорок!
Эмилия. (высовывает ей язык). Девчонка!
Коленатый. Ведите себя пристойно, обвиняемая.
Эмилия. Разве я выгляжу такой старухой?
Коленатый. Боже упаси. Итак, год рождения?
Эмилия. Тысяча пятьсот восемьдесят пятый.
Коленатый. (вскакивает). Ка-какой?
Эмилия. Тысяча пятьсот восемьдесят пятый.
Коленатый. (садится). Восемьдесят пятый год. Значит, вам сейчас тридцать семь лет, не так ли?
Эмилия. Триста тридцать семь.
Коленатый. Настоятельно предлагаю вам отвечать серьезно. Назовите ваш возраст.
Эмилия. Триста тридцать семь лет.
Коленатый. Это переходит все границы! А кто был ваш отец?
Эмилия. Иеронимус Макропулос, лейб-медик императора Рудольфа Второго. Коленатый. Тысяча чертей! Я с ней больше не разговариваю.
Прус. Как ваше настоящее имя?
Эмилия. Элина Макропулос.
Прус. Любовница Иозефа Пруса Элина Макропулос — из вашего рода?
Эмилия. Это я сама.
Прус. То есть как?
Эмилия. Я жила с Пепи Прусом. От него у меня — тот Грегор.
Грегор. А Эллен Мак-Грегор?
Эмилия. Это я.
Грегор. Вы в своем уме?
Эмилия. Я твоя прапрабабушка; Ферди был моим сыном, понимаешь?
Грегор. Какой Ферди?
Эмилия. Да Фердинанд Грегор. В метрике он записан, как Фердинанд Макропулос, потому что… там мне пришлось назвать свое настоящее имя.
Коленатый. Безусловно. Так когда же вы родились?
Эмилия. В тысяча пятьсот восемьдесят пятом году. Christos Soter, отвяжитесь наконец от меня с этим вопросом.
Гаук. Но… прошу прощения… ведь вы Евгения Монтес?
Эмилия. Я была ею, Макс, была. Но в то время мне было только двести девяносто лет. Была я и Екатериной Мышкиной, и Эльзой Мюллер, и ещё бог весть кем. Вы поймите, не может же один человек жить триста лет!
Коленатый. Особенно певица.
Эмилия. Я думаю!
Пауза.
Витек. Значит, вы жили также в восемнадцатом веке?
Эмилия. Ну конечно.
Витек. И лично знали… Дантона?
Эмилия. Знала. Отвратительный субъект.
Прус. А откуда вам известно содержание запечатанного завещания?
Эмилия. Пепи показал мне его, прежде чем запечатать. Он хотел, чтобы я потом рассказала о завещании этому дурачку Ферди Грегору.
Грегор. Почему же вы не сказали?
Эмилия. На кой чёрт мне было заботиться о своих детях.
Гаук. Ай, ай, что вы говорите!
Эмилия. Я, голубчик, давно уже не дама.
Витек. Много у вас было детой?
Эмилия. Человек двадцать. Иной раз, знаете, не убережешься… Никто не хочет выпить? Матерь божия, до чего горло пересохло! Умираю от жажды. (Опускается на стул.) Прус. Стало быть, письма за подписью «Э. М.» писали вы?
Эмилия. Я… Знаешь что? Отдай их мне. Я люблю их иногда перечитывать. Похабство, да?
Прус. Вы писали их, как Элина Макропулос или как Эллен Мак-Грегор?
Эмилия. Это все равно. Пепи знал, кто я. Ему я все рассказала, его я любила.
Гаук. (встает в волнении). Евгения!
Эмилия. Молчи, Макс: тебя тоже. С тобой хорошо жилось, сорвиголова! Но Пепи… (Расплакалась.) Его я любила больше всех. Потому-то и дала ему… средство Макропулоса… которого ему так хотелось…
Прус. Что вы ему дали?
Эмилия. Средство Макропулоса.
Прус. Это что такое?
Эмилия. Тот рецепт в запечатанном конверте, который сегодня я получила от вас. Пепи хотел его испробовать и вернуть мне… и положил рядом с завещанием. Наверно, чтоб я когда-нибудь явилась за ним. И вот я пришла только теперь. Как умирал Пепи?
Прус. В горячке… и ужасных судорогах.
Эмилия. Это из-за… средства… из-за него! Aia Maria. Я говорила ему!
Грегор. Так вы приехали сюда только ради рецепта?
Эмилия. Да, и я не отдам вам его! Он теперь мой. Не воображай, Бертик, что меня интересовал твой дурацкий процесс. Мне наплевать, что ты — мой потомок. Я сама не знаю, сколько моих пащенков бегает по свету. Мне нужен был рецепт… Он мне необходим, потому что…
Грегор. Потому что?
Эмилия. Потому что я старею. Потому что моя жизнь кончается. Потому что я хочу опять начать все сначала. Потрогай, Бертик, как я холодею. (Встает.) Потрогайте, потрогайте мои руки! О, господи! Как лед.
Гаук. Что же такое — средство Макропулоса?
Эмилия. Там написано, как оно делается.
Гаук. Что делается?
Эмилия. Средство, чтобы прожить триста лет; чтобы триста лет не стареть. Мой отец составил этот рецепт для императора Рудольфа… Но вы ведь его не знаете, а?
Витек. Только из истории.
Эмилия. Что можно узнать из истории? История — ерунда. Panaia, что я хотела сказать? (Нюхает из коробочки.) Никто не хочет понюхать?
Грегор. Что это таксе?
Эмилия. Так, ничего. Кокаин или что-то в этом роде. О чем бишь я?
Витек. Об императоре Рудольфе.
Эмилия. Да, да. Вот был развратник! Постойте, я вам такое о нем расскажу…
Коленатый. Не отклоняйтесь от темы.
Эмилия. Да, так вот, когда он начал стареть, то все искал эликсир жизни. Чтобы снова помолодеть, по-понимаете? Тут к нему пришел мой отец и написал ему этот рецепт… средство не стареть триста лет. Но император боялся отравиться и велел отцу сперва испытать его на мне. Мне тогда было шестнадцать лет. Отец так и сделал. Тогда это называли колдовством, но дело тут совсем не в колдовстве.
Гаук. А в чем?
Эмилия. (вздрогнув). Не могу сказать… это невозможно рассказать… Неделю, а то и больше я лежала в горячке, без памяти, но потом поправилась.
Витек. А император?
Эмилия. Страшно разгневался. Ну, как он мог знать, что я проживу триста лет? Отца велел бросить в темницу, как обманщика, а я бежала с рецептом не то в Венгрию, не то в Турцию, уж не помню.
Коленатый. Давали вы кому-нибудь средство Макропулоса?
Эмилия. Давала. В тысяча шестьсот шестидесятом году его испробовал один тирольский патер. Наверно, он ещё жив, но где теперь — не знаю. Одно время он был папой под именем не то Александра, не то Пия, не то под каким-то другим. Потом один итальянский офицер, Уго; вот был красавец! Но его убили. Потом ещё Андрей Нэгели, потом бездельник Бомбито. И Пепи Прус, который от него умер. Пепи был последним; рецепт остался у него… Больше я ничего не знаю. Спросите Бомбито. Он жив; не знаю только, как его теперь зовут. По профессии он… как это называется?.. Брачный аферист, что ли?
Коленатый. Простите, так вам, значит, двести сорок семь лет?
Эмилия. Нет, триста тридцать семь.
Коленатый. Вы пьяны. С тысяча пятьсот восемьдесят пятого года до сегодняшнего дня прошло двести сорок семь лет. Понимаете?
Эмилия. Вы меня не сбивайте. Мне триста тридцать семь лет.
Коленатый. Зачем вы подделали заявление Эллен Мак-Грегор?
Эмилия. Да ведь я сама и есть Эллен Мак-Грегор.
Коленатый. Не лгите! Вы Эмилия Марти. Понятно?
Эмилия. Да, но только последние двенадцать лет!
Коленатый. Вы признаетесь в краже медальона Евгения Монтес?
Эмилия. Пресвятая дева, это неправда! Евгения Монтес…
Коленатый. Так записано в протоколе. Вы сами сознались.
Эмилия. Неправда!
Коленатый. Назовите вашего сообщника.
Эмилия. У меня нет сообщников.
Коленатый. Не отпирайтесь! Нам все известно. В каком году вы родились?
Эмилия. (дрожа). В тысяча пятьсот восемьдесят пятом.
Коленатый. А теперь выпейте полный стакан.
Эмилия. Не хочу! Оставьте меня!
Коленатый. Вы должны! Полный! Немедленно!
Эмилия. (в страхе). Что вы со мной делаете? Бертик!.. (Пьет.) Голова кружится…
Коленатый. (встает и грозно приближается к ней). Как ваше имя?
Эмилия. Мне дурно. (Падает со стула.) Коленатый. (подхватывает ее и кладет на пол). Как ваше имя?
Эмилия. Элина… Макро…
Коленатый. Не лгите! Вы знаете, кто я? Я священник. Вы мне исповедуетесь.
Эмилия. Pater… hemon… hos… eis… en uranoisi.
Коленатый. Как ваше имя?
Эмилия. Элина… пулос.
Коленатый. Череп!.. Господи, прими душу грешной рабы твоей Эмилии Марти… м-м-м-м in saeculorum, amen… Кончено. (Обернув череп черным сукном, подносит его Эмилии.) Встань! Кто ты?
Эмилия. Элина. (Падает в обморок.)
Коленатый. (опускает ее на землю так, что слышен шум падающего тела). Проклятие! (Встает и откладывает в сторону череп.)
Грегор. В чем дело?
Коленатый. Она не лжет. Снимите эти тряпки. Скорей! (Звонит.) Доктора, Грегор!
Кристина. Вы отравили ее алкоголем.
Коленатый. Немножко.
Грегор. (выглянув в коридор). Скажите, пожалуйста, здесь есть врач?
Входит Доктор.
Доктор. Господин Гаук, мы ждем вас уже битый час. Собирайтесь домой.
Коленатый. Постойте; помогите сначала ей, доктор.
Доктор. (нагнувшись над Эмилией). Обморок?
Коленатый. Отравление.
Доктор. Чем? (Став на колени, нюхает.) Ага. (Встает.) Уложите ее куда-нибудь.
Коленатый. Отнесите ее в спальню, Грегор. Вы ведь ближайший родственник.
Доктор. Есть там теплая вода?
Прус. Есть.
Доктор. Отлично. Одну минуту. (Пишет рецепт.) Черный кофе, понятно? А с этим рецептом — в аптеку. (Идет в спальню.)
Коленатый. Итак, господа…
Входит Горничная.
Горничная. Мадемуазель звонила?
Коленатый. Ну конечно. Она хочет черного кофе. Крепкого-крепкого черного кофе, поняла, Лойзичка?
Горничная. Хи-хи, откуда вы знаете?
Коленатый. Ну вот. А с этим сбегай в аптеку. Живо.
Горничная уходит. (Садится на авансцене.) Будь я проклят, но все это не выдумка.
Прус. Да уж сразу видно. Поэтому не надо было ее спаивать.
Гаук. Я… я… не смейтесь, но я ей безусловно верю.
Коленатый. И вы, Прус?
Прус. Вполне.
Коленатый. Я тоже. А что из этого следует?
Прус. Что Грегор получит Лоуков.
Коленатый. Гм, и это вам очень не нравится?
Прус. У меня уже нет наследника.
Грегор возвращается с рукой, перевязанной платком.
Гаук. Как она себя чувствует?
Грегор. Немножко лучше. Укусила меня, ведьма. Знаете, я ей верю!
Коленатый. К сожалению, мы тоже.
Пауза.
Гаук. Боже мой, триста лет! Три-ста лет!
Коленатый. Господа, полнейшая тайна, понятно? Кристинка!
Кристина. (содрогнувшись). Триста лет! Это ужасно!
Горничная входит с кофе.
Коленатый. (Кристине). Возьми кофе, Кристиночка, отнеси мадемуазель. Побудь у нее сиделкой, ладно?
Кристина уходит в спальню, Горничная в коридор. (Проверяя, закрыты ли двери.) Так. А теперь, господа, пораскинем мозгами, что нам с ним делать.
Грегор. С чем?
Коленатый. Со средством Макропулоса. Существует рецепт на триста лет жизни. И он может быть в наших руках.
Прус. Он у нее за корсажем.
Коленатый. Можно извлечь его оттуда. Господа, это дело сулит… невообразимые возможности. Что мы сделаем с этим рецептом?
Грегор. Ничего. Рецепт принадлежит мне. Я ее наследник.
Коленатый. Успокойтесь. Пока она жива, вы вовсе не наследник. А она может прожить ещё триста лет, если захочет. Но мы можем заполучить этот рецепт, понимаете?
Грегор. Обманным путем?
Коленатый. Хотя бы. Это так важно… для нас и для всего общества, что… гм… Вы меня понимаете, господа? Неужели оставить рецепт ей? Чтобы всю пользу извлекала она одна, да ещё какой-то проходимец Бомбито? Кому достанется рецепт?
Грегор. Прежде всего — ее потомкам.
Коленатый. Такими потомками хоть пруд пруди. Вы на это особенно не напирайте. Ну вот, скажем, вы, Прус. Если б рецепт был ваш, одолжили бы вы его мне? Чтобы я жил триста лет?..
Прус. Нет.
Коленатый. Вот видите, господа. Значит, нам надо как-то между собой договориться. Что делать с рецептом?
Витек. (встает). Обнародуем средство Макропулоса.
Коленатый. Нет, так, пожалуй, не стоит делать!
Витек. Отдадим его в общее пользование. Всему человечеству! Все люди имеют одинаковое право па жизнь. А живем мы так мало! Боже мой, как коротка человеческая жизнь!
Коленатый. Так что же из этого?
Витек. Это так грустно, господа. Посудите сами: человеческая душа, жажда познания, мысль, труд, любовь творчество, все, все… И на все — шестьдесят лет! Ну что успевает человек за шестьдесят лет?! Чем насладится? Чему научится? Не дождешься плодов с дерева, которое посадил. Не научишься всему, что человечество узнало до тебя. Не завершишь своего дела, не покажешь примера… Умрешь, будто не жил! Господа, до чего коротка жизнь!
Коленатый. Ради всех святых, Витек…
Витек. Не успел ни порадоваться, ни поразмыслить, ничего, ничего не успел, кроме погони за хлебом насущным. Ничего не видел, ничего не узнал, ничего не закончил, даже самого себя — так и остался недоделком. Зачем жил? И стоило ли так жить?
Коленатый. Вы хотите довести меня до слез, Витек?
Витек. Умираем, как животные… Что такое идея загробной жизни и бессмертия души, как не страшный протест против быстротечности жизни? Никогда человечество не мирилось с этой звериной долей. С ней нельзя мириться, она слишком несправедлива! Человек не черепаха и не ворон, ему нужно больше времени. Шестьдесят лет — это рабство! Это слабость, скотоподобие, невежество!
Гаук. Эх-хе-хе, а мне уж семьдесят шесть…
Витек. Наделим всех людей трехсотлетней жизнью. Это будет величайшим событием в мировой истории, освобождением, новым и окончательным сотворением человека. Господи, чего только не успеет добиться человек за триста лет! Пятьдесят лет быть ребенком и школьником. Пятьдесят — самому познавать мир и увидеть все, что в нем есть. Сто лет с пользой трудиться на общее благо. И ещё сто, все познав, жить мудро, править, учить, показывать пример. О, как была бы ценна человеческая жизнь, если б она длилась триста лет! Не было бы войн. Не было бы отвратительной борьбы за существование. Не было бы страха и эгоизма. Каждый человек стал бы благородным, независимым, совершенным — подлинным сыном божьим, а не ублюдком. Дайте людям жизнь, настоящую человеческую жизнь!
Коленатый. Все это очень хорошо, очень хорошо, но…
Грегор. Благодарю покорно. Триста лет быть чиновником или вязать чулки.
Витек. Но…
Грегор. Быть независимым и всезнающим… но ведь… Друг мой, большинство полезных профессий основано па несовершенстве знаний отдельного человека.
Коленатый. Вы увлекаетесь, Витек. Юридически и экономически это абсурд. Вся наша общественная система зиждется на краткосрочности жизни. Возьмите, например, договора, пенсии, страхование, наследственное право… да мало ли что ещё! А брак? Голубчик, никто не захочет жениться на триста лет. Никто не заключит договора на триста лет. Вы анархист, милый мой. Вы хотите разрушить весь установившийся общественный строй.
Гаук. А потом… простите… по истечении трехсот лет каждый захотел бы снова омолодиться…
Коленатый. И фактически жил бы вечно. Этак не выйдет!
Витек. Но вечную жизнь можно было бы запретить. Прожив триста лет, все должны будут умирать.
Коленатый. Вот видите! Из соображений гуманности вы бы запрещали людям жить.
Гаук. Прошу прощения… но мне думается, что это средство можно… было бы выдавать порциями?
Коленатый. Как так?
Гаук. Ну, понимаете: на определенное количество лет. Порция — десять лет жизни. Триста лет многовато, иной, пожалуй бы, столько и не захотел. А вот десять лет каждый купит, а?
Коленатый. И мы открыли бы оптовую торговлю жизнью. Это идея! Представляю себе письма заказчиков: «Вышлите обратной почтой тысячу двести лет жизни в дешевом оформлении. Кон и компания». Или: «Срочно шлите два миллиона лет, прима А, в роскошной упаковке. Филиал Вена». Недурно, Гаук?
Гаук. Видите ли… я не коммерсант. Но когда человек стареет, он охотно… прикупил бы себе несколько лет жизни. Но триста лет — это слишком много, а?
Витек. Для познания — нет.
Гаук. Познания, простите, никто не может купить. А десять лет наслаждений… я… це-пе-це — охотно купил бы.
Входит Горничная.
Горничная. Вот, пожалуйте. Это из аптеки.
Коленатый. Спасибо, цыпочка. Скажи, сколько дет ты бы хотела прожить?
Горничная. Хи-хи, да ещё лет тридцать.
Коленатый. Не больше?
Горничная. Нет. Зачем мне?
Коленатый. Вот видите, Витек.
Горничная уходит. Коленатый стучит в спальню.
Доктор. (в дверях). В чем дело? Ага, хорошо. (Берет лекарство.) Гаук. Скажите, пожалуйста, как чувствует себя мадемуазель?
Доктор. Плохо. (Уходит в спальню.)
Гаук. Ах, ах, бедняжка!
Прус. (встает). Господа, благоприятный случай дает нам в руки средство продления жизни. По-видимому, это действительно возможно. Никто из нас, надеюсь, не намерен воспользоваться им только для себя.
Витек. Вот и я говорю: надо продлить жизнь всех людей.
Прус. Нет, только сильных, только самых жизнеспособных. Для обычной человеческой мрази довольно и жизни однодневки.
Витек. Огo! Разрешите…
Прус. Я не хочу спорить. Но дайте мне высказаться. Заурядный маленький глупый человек вообще не умирает. Маленький человек вечен и без вашей помощи. Ничтожные плодятся без передышки, как мухи или мыши. Умирают только великие. Умирает сила и дарование, которых не возместишь. Но мы, может быть, в силах удержать их. Основать аристократию долговечности.
Витек. Аристократию? Слышите: привилегия на жизнь!
Прус. Вот именно. Жизнь нуждается только в лучших. Только в вожаках, производителях потомства, людях действия. О женщинах не может быть и речи. В мире есть десять, либо двадцать, либо тысяча незаменимых. Мы можем сохранить их, можем открыть им путь к сверхчеловеческому разуму и сверхъестественной силе. Можем вырастить десять, сто, тысячу сверхчеловеческих властителей и творцов.
Витек. Разведение магнатов жизни!
Прус. Да. Отбор тех, кто имеет право на безграничную жизнь.
Коленатый. Скажите, пожалуйста, а кто будет их отбирать? Правительства? Всенародное голосование? Шведская академия?
Прус. Никаких дурацких голосований! Сильнейшие передавали бы жизнь сильнейшим. Из рук в руки. Властители материи — властителям духа. Изобретатели — воинам. Предприниматели — диктаторам. Это была бы династия хозяев жизни. Династия, независимая от цивилизованного сброда.
Витек. А если б этот сброд в один прекрасный день пришел взять свое право на жизнь?
Прус. Нет, отнять чужое право на нее, право сильных. Ну что ж, один-другой деспот пал бы от рук возмутившихся рабов. Пусть! Революция — право рабов. Но единственный возможный прогресс в мире — это замена малых и слабых деспотов сильными и великими. Привилегия долголетия будет принадлежать деспотии избранных. Это… власть разума. Сверхчеловеческий авторитет знания и творческой мощи. Власть над людьми. Долго-, вечные станут властителями человечества. Такая возможность в ваших руках, господа. Можете использовать или упустить ее. Я кончил. (Садится.) Коленатый. Гм… Принадлежу я или, например, Грегор к этим наилучшим, избранным?
Прус. Нет.
Грегор. Но вы, конечно, принадлежите?
Прус. Теперь уже нет.
Грегор. Господа, оставим пустые разговоры. Тайна долголетия — собственность семьи Макропулос. Предоставьте этой семье поступать с рецептом, как ей вздумается.
Витек. Простите, то есть как?
Грегор. Рецептом будут пользоваться только члены этой семьи. Только потомки Элины Макропулос, кто бы они ни были.
Коленатый. И они будут жить вечно только потому, что произошли от какого-то бродяги или барона я шальной распутной истерички? Славная штука эта семейная собственность!
Грегор. Все равно!..
Коленатый. Мы имеем честь знать одного из членов этой семьи. Это… прошу прощенья… чёрт бы его взял — просто дегенерат какой-то. Милая семейка, нечего сказать!
Грегор. Как вам угодно. Пусть будут хоть кретинами или павианами. Пусть будут развратниками, вырожденцами, уродами, идиотами, чем хотите! Пусть будут воплощением зла. Это ничего не меняет: рецепт будет принадлежать им.
Коленатый. За-ме-чательно!
Доктор. (выходит из спальни). Все в порядке. Теперь ей надо полежать.
Гаук. Так, так, полежать. Очень хорошо.
Доктор. Пойдемте домой, господин Гаук, я провожу вас.
Гаук. Ах, у нас тут такой важный разговор. Пожалуйста, оставьте меня ещё немножко. Я… я… обязательно…
Доктор. Вас там ждут в коридоре. Не дурите, старина, а то…
Гаук. Нет, нет. Я… я… сейчас приду.
Доктор. Честь имею кланяться, господа. (Уходит.) Коленатый. Вы говорили серьезно, Грегор?
Грегор. Совершенно серьезно.
Кристина. (выходит из спальни). Говорите тише. Она хочет спать.
Коленатый. Поди сюда, Кристинка. Хотелось бы тебе прожить триста лет?
Кристина. О нет!
Коленатый. А если б у тебя в руках было средство для такой долгой жизни, что бы ты с ним сделала?
Кристина. Не знаю.
Витек. Дала бы его всем людям?
Кристина. Не знаю. А разве они стали бы от этого счастливее?
Коленатый. Но разве жить — это не великое счастье, девочка?
Кристина. Не знаю. Не спрашивайте меня.
Гаук. Ах, мадемуазель, человек так жаждет жить!
Кристина. (закрыв глаза). Иногда… бывает… что нет.
Пауза.
Прус. (подходит к ней.) Спасибо за Янека.
Кристина. Почему?
Прус. Потому что вы сейчас вспомнили о нем.
Кристина. Вспомнила? Точно я вообще могу думать о чем-нибудь другом!
Коленатый. А мы здесь спорим о вечной жизни Входит Э м и л и я, как тень; голова обвязана платком. Все встают.
Эмилия. Извините, что я… на минутку вас оставила.
Грегор. Как вы себя чувствуете?
Эмилия. Голова болит… Гнусно… противно…
Гаук. Ну, ну, пройдет.
Эмилия. Не пройдет, никогда не пройдет. Это у меня уже двести лет.
Коленатый. Что «это»?
Эмилия. Скука. Нет, даже не скука. Это… это… О, у вас, людей, для этого просто нет названия. Ни на одном человеческом языке. Бомбито говорил то же самое… Это так мерзко.
Грегор. Но что же это такое?
Эмилия. Не знаю. Все кругом так глупо, ненужно, бесцельно!.. Вот вы все здесь… а будто вас и нет. Словно вы вещи или тени. Что мне с вами делать?
Коленатый. Может быть, нам уйти?
Эмилия. Нет, все равно. Умереть или выйти за дверь — это одно и то же. Мне безразлично, есть что-нибудь или нет… А вы так возитесь с каждой дурацкой смертью. Какие вы странные! Ах… Витек. Что с вами?
Эмилия. Нельзя, не надо человеку жить так долго!
Коленатый. Почему?
Эмилия. Это невыносимо. До ста, до ста тридцати лет ещё можно выдержать, но потом, потом… начинаешь понимать, что… потом душа умирает.
Витек. Что начинаешь понимать?
Эмилия. Боже мой, этого не выразить словами! Потом уже невозможно ни во что верить. Ни во что! И от этого так скучно. Вот ты, Бертик, говорил, что, когда я пою, мне как будто холодно. Видишь ли, искусство имеет смысл, пока им не овладел. А как овладеешь, так видишь, что все это зря. Все это зря! Кристина. Что петь, что молчать, что хрипеть — все равно. Никакой разницы.
Витек. Неправда! Когда вы поете… человек становится лучше, значительнее.
Эмилия. Люди никогда не становятся лучше. Ничто не может их изменить. Ничто, ничто, ничто не происходит. Если сейчас начнется стрельба, землетрясение, светопреставление или ещё бог весть что, все равно ничего не произойдет. И со мною ничего не произойдет. Вот вы здесь, а я где-то далеко, далеко… За триста лет… Ах, боже мой, если б вы знали, как вам легко живется!
Коленатый. Почему?
Эмилия. Вы так близки ко всему. Для вас все имеет свой смысл. Для вас все имеет определенную цену, потому что за ваш короткий век вы всем этим не успели насладиться… О, боже мой, если бы снова ещё раз… (Ломает руки.) Глупцы, вы такие счастливые. Это даже противно. А все из-за того, что вам жить недолго… Все забавляет вас… как обезьян. Во все вы верите — в любовь, в себя, в добродетель, в прогресс, в человечество и, бог знает, бог знает, во что ещё! Ты, Макс, веришь в наслаждение, а ты, Кристинка, в любовь и верность. Ты веришь в силу. Ты, Витек, во всякие глупости. Каждый, каждый во что-нибудь верит. Вам легко живется… глупенькие!
Витек. (взволнованно). Но позвольте… ведь существуют… высшие ценности… идеалы… цели…
Эмилия. Это только для вас. Как вам объяснить? Любовь, может быть, и существует, но — только в вас самих. Если ее нет в ваших сердцах, ее нет вообще… Нигде в мире… Но невозможно любить триста лет. Невозможно надеяться, творить или просто глазеть вокруг триста лет подряд. Этого никто не выдержит. Все опостылеет. Опостылеет быть хорошим и быть дурным. Опостылеет небо и земля. И тогда ты начнешь понимать, что, собственно, нет ничего. Ровно ничего. Ни греха, ни страданий, ни привязанностей, вообще ничего. Существует только то, что сейчас кому-то дорого. А для вас дорого все. О, боже, и я была, как вы! Была девушкой, женщиной… была счастлива… была человеком!
Гаук. Господи, что с вами?
Эмилия. Если б вы знали, что мне говорил Бомбито! Мы… мы, старики, знаем слишком много. Но вы, глупцы, знаете больше нас. Бесконечно больше. Любовь, стремления, идеалы, все, что можно себе представить. У вас все есть. Вам больше нечего желать, ведь вы живете! А в нас жизнь остановилась… о, господи боже. Остановилась… и ни с места… Боже, как ужасно одиночество!
Прус. Так почему же вы приехали за средством Макропулоса? Зачем хотите жить ещё раз?
Эмилия. Потому что страшно боюсь смерти…
Прус. Господи, значит, от этого не избавлены и бессмертные?
Эмилия. Нет.
Пауза.
Прус. Мадемуазель Макропулос, мы были жестоки с вами.
Эмилия. Ничего. Вы были правы. Недостойно быть такой старой. Вы знаете: меня боятся дети. Кристинка, я тебе не противна?
Кристина. Нет! Мне вас ужасно жалко.
Эмилия. Жалко? Вот как ко мне относятся… Ты мне даже не завидуешь?
Пауза. (Вздрогнув, вынимает из-за корсажа сложенную бумагу.) Вот здесь написано. «Egс Hieronymos Makropзlos, iatros kaisaros Rudolfз» и так далее, весь рецепт. (Встает.) Возьми его, Бертик. Мне он больше не нужен.
Грегор. Спасибо. Мне тоже не нужен.
Эмилия. Нет? Тогда ты, Макс. Тебе так хочется жить. Ты сможешь ещё любить, слышишь? Возьми.
Гаук. Скажите… а от этого можно умереть? A? И будет больно, когда примешь?
Эмилия. Больно. Ты боишься?
Гаук. Да.
Эмилия. Но зато ты будешь жить триста лет.
Гаук. Если бы… если бы не было больно… Хи-хи, нет, не хочу!
Эмилия. Доктор, вы умный человек. Вы разберетесь, пригодно это к чему-нибудь или нет. Хотите?
Коленатый. Вы очень любезны. Но я не хочу иметь с этим ничего общего. | Эмилия. Вы такой чудак, Витек. Я отдам рецепт вам. Кто знает? Может, вы осчастливите им все человечество.
Витек. (отступая). Нет, нет, прошу вас, лучше не надо.
Эмилия. Прус, вы сильный человек. Но и вы боитесь жить триста лет?
Прус. Да.
Эмилия. Господи, никто не хочет? Никто не претендует па рецепт?.. Ты здесь, Кристинка? Даже не отозвалась. Слушай, девочка, я отняла у тебя любимого. Возьми себе это. Проживешь триста лет, будешь петь, как Эмилия Марти. Прославишься. Подумай: через несколько лет ты уже начнешь стареть. Пожалеешь тогда, что не воспользовалась… Бери, милая.
Кристина. (берет рецепт). Спасибо.
Витек. Что ты с ним сделаешь, Криста?
Кристина. (разворачивает). Не знаю.
Грегор. Испробуете средство?
Коленатый. Ты не боишься? Лучше отдай назад.
Витек. Верни.
Эмилия. Оставьте ее в покое.
Пауза.
Кристина молча подносит бумагу к горящей свече.
Витек. Не жги. Это исторический памятник!
Коленатый. Погоди, не надо!
Гаук. О, господи!
Грегор. Отнимите у нее!
Прус. (удерживает его). Пусть делает как знает.
Общее подавленное молчание.
Гаук. Смотрите, смотрите оно горит.
Грегор. Это пергамент.
Коленатый. Тлеет понемногу. Кристинка, не обожгись!
Гаук. Оставьте мне кусочек. Хоть кусочек!
Молчание.
Витек. Продление жизни! Человечество вечно будет его добиваться, а оно было в наших руках…
Коленатый. И мы могли бы жить вечно… Нет, благодарю покорно.
Прус. Продление жизни… У вас есть дети?
Коленатый. Есть.
Прус. Ну вот вам и вечная жизнь. Давайте думать о рождении, а не о смерти. Жизнь вовсе не коротка, если мы сами можем быть источником жизни…
Грегор. Догорело!.. А ведь это была… просто дикая идея — жить вечно. Господи, мне и грустно, и как-то легче стало от того, что такая возможность исчезла.
Коленатый. Мы уже не молоды. Только молодость могла так смело пренебречь… страхом смерти… Ты правильно поступила, девочка!
Гаук. Прошу прощения… здесь такой странный запах…
Витек. (открывает окно). Пахнет горелым…
Эмилия. Ха-ха-ха, конец бессмертию!
Занавес
