— Ну, — нетерпеливо сказал Джабл, — ты принял приглашение?

— Как бы не так! Я унес ноги от греха подальше. Схватил в охапку шмотки, выскочил в коридор и одевался уже внизу.

— На месте Джилл я бы обиделся.

Кэкстон покраснел.

— А что мне было делать?

— Ну ладно. Что дальше?

— Я оделся, увидел, что забыл наверху сумку, но возвращаться не стал. Кстати, я чуть не убился. Ты же знаешь, как работает новая модель?

— Не знаю.

— Если ты даешь команду на подъем, начинается постепенный спуск. А я вскочил туда с разбегу и начал падать — с шестого этажа. Еще чуть-чуть, и от меня осталась бы лепешка, но падение вдруг прекратилось. Как будто удержало какое-то поле.

— Не увлекайся модной техникой. Ходи по лестнице, в крайнем случае пользуйся лифтом старой конструкции.

— У них хорошая техника, только за ней никто не следит. Никто не занимается делом, все ходят под гипнозом Майка и смотрят ему в рот. Мне страшно за них, Джабл. Нужно что-то делать.

Джабл поджал губы.

— Что именно тебя пугает?

— Абсолютно все.

— Правда? Мне показалось, что тебе понравилось.

— Ну да. Майк и меня загипнотизировал. — У Кэкстона был недоуменный вид. — Я бы и не вышел из гипноза, если бы он вдруг не оказался голым. Понимаешь, он сидел в костюме и обнимал меня за пояс — как он мог раздеться?

Джабл пожал плечами.

— Ты был занят и мог не заметить землетрясения.

— Брось! Я не школьница, и целуюсь с открытыми глазами. Скажи, как он мог раздеться?

— Какое это имеет значение? Может, тебя смутила именно нагота?

— Конечно.

— Ты и сам был без штанов! Стыдитесь, сэр!

— Перестань меня грызть. У меня нет привычки к групповой любви. Меня чуть не стошнило. — Бен скривился. — Каково было бы тебе, если бы посреди твоей гостиной люди стали спариваться, как обезьяны?

— Вот оно, Бен: гостиная была не твоя. Ты пришел к человеку в дом, будь любезен принять правила, действующие там. Цивилизованный человек должен поступать именно так.

— А если тебя шокирует подобное поведение?

— Это уже другой вопрос. Я всегда находил и нахожу публичные проявления похоти отвратительными, но достаточно большая часть человечества не разделяет моих вкусов. Оргии имеют многовековую историю и не оскорбляют ничьего достоинства, поэтому нельзя говорить, что они «шокируют».

— Ты хочешь сказать, что это не более, чем дело вкуса?

— Вот именно. И мои вкусы не более святы, чем вкусы Неро, а даже менее: Неро — бог, а я — нет.

— Черт меня возьми!

— Вряд ли у него это получится. Дальше: Майк не устраивает публичных оргий.

— То есть как?

— Ты говорил, что у него в доме что-то вроде группового брака, выражаясь научно — групповая теогамия. Поэтому все, что там происходит или планируется, является семейным делом, а не публичной оргией. Кругом все боги, и нет больше никого — кто же может обидеться?

— Я обиделся.

— Сам виноват. Ты ввел их в заблуждение и спровоцировал на «оргию».

— Что ты, Джабл! Я ничего не делал.

— Ах, Господи! Как только ты вошел, ты понял, что у них сложился чуждый тебе уклад. Тем не менее не ушел. Ты повел себя, как бог встретившийся с богиней. Ты отдавал себе отчет в том, что делал, и они это понимали. Их ошибка в том, что они приняли твое притворство за чистую монету. Нет, Бен, Джилл и Майк вели себя вежливо, и не тебе следует обижаться на них, а им на тебя.

— Ты умеешь все перевернуть с ног на голову. Меня завлекли чуть не силой. Если бы я не убежал, меня стошнило бы.

— Теперь ты хочешь свалить вину на рефлекс. Дорогой мой, воспитанный мальчик тринадцати лет на твоем месте сжал бы зубы, пошел в ванную, посидел бы там с четверть часа, потом пришел бы и извинился. Рефлекс тут ни при чем. Рефлекс может вывернуть желудок, но не может приказать ногам бежать к двери, рукам — хватать одежду, глазам — искать выход. Это был страх. Чего ты испугался, Бен?

Кэкстон долго молчал, потом вздохнул и выдавил:

— Сдаюсь, я — ханжа.

— Ханжа считает свои моральные установки законом природы, — покачал головой Джабл. — Ты не такой. Ты подлаживался под людей, поведение которых не соответствовало твоим правилам, а настоящий ханжа еще с порога обозвал бы даму в татуировке неприличным словом, повернулся бы и ушел. Копай глубже.

— Я ничего не соображаю. Мне плохо.

— Вижу и сочувствую. Давай подойдем к делу с другой стороны. Ты упомянул женщину по имени Рут. Давай предположим, что на кушетке с тобой сидели Майк и Рут, а не Джиллиан. Допустим, они предположили бы то же самое сближение. Был бы ты так же «шокирован»?

— Да, меня шокировала сама ситуация, хотя ты говоришь, что это дело вкуса.

— В какой степени? Что бы сделал?

Кэкстон смутился.

— Черт бы побрал тебя, Джабл! Я нашел бы предлог выйти на кухню.

— Отлично, Бен. Я понял, в чем дело.

— В чем же?

— Какой элемент мы изменили?

Кэкстон помрачнел и надолго умолк. Наконец сказал:

— Ты прав, Джабл: все дело в Джилл, в том, что я люблю ее.

— Близко к истине, но не точно.

— Что?

— Чувство, которое заставило тебя бежать, не называется «любовь». Ты знаешь, что такое любовь?

— Надоело! На этот вопрос не могли ответить ни Шекспир, ни Фрейд. Мне плохо, и все.

Джабл покачал головой.

— Я дам точное определение. Любовь — это состояние, в котором счастье другого является непременным условием твоего счастья.

— Верно, — медленно произнес Бен, — именно это я испытываю по отношению к Джилл.

— Хорошо. И ты говоришь, что тебя стошнило и ты убежал при необходимости сделать Джилл счастливой.

— Подожди! Я не говорил…

— Может быть, тут присутствовало еще какое-то чувство?

— Я говорил… — Кэкстон запнулся. — Хорошо, можешь считать, что я ревновал. Но я могу поклясться, что не ревновал. Я давно уже со всем смирился и не держал на Майка зла. Я понимаю, что ревность бессмысленна.

— Милый мой, любовь — нормальное состояние, ревность — патологическое. Нередко незрелый ум принимает одно за другое или ставит ревность в прямую зависимость от любви. На самом деле это несовместимые вещи: ревность не оставляет места любви, и наоборот. Но и то, и другое способно произвести бурю в душе. Хочешь знать, в чем дело? Твоя ревность глянула тебе в глаза, ты не выдержал ее взгляда и сбежал.

— Все дело в обстановке, Джабл. Меня добил этот гарем. Не пойми превратно меня; я любил бы Джилл, даже если бы она была грошовой шлюхой, которой, слава Богу, не является. По ее меркам, она даже высокоморальна. Джабл кивнул.

— Я знаю. Джилл несет в себе чистоту, которая никогда не позволит ей стать аморальной. А у нас с тобой, — Харшоу нахмурился, — нет такой ангельской чистоты, которая дала бы нам возможность жить по моральным нормам Майка и Джилл.

Бен вздрогнул.

— Разве это мораль? Я хотел сказать: Джилл не знает, что она поступает плохо, ее околдовал Майк. Майк тоже не знает, что это плохо: он Человек с Марса, его не так воспитали.

— А мне кажется, — нахмурился Джабл, — что эти люди — все Гнездо, не только наши — живут правильно. Я не знаю подробностей, но в целом с ними согласен: с анархией, вакханалией, коммунальным бытом и групповой любовью. — Джабл, ты меня удивляешь! Если ты с ними во всем согласен, почему бы тебе к ним не присоединиться? Они будут рады. Дон ждет не дождется момента, когда ей можно будет поцеловать твои ноги и услужить тебе, как ты только пожелаешь. Я не преувеличиваю.

— Поздно, — вздохнул Джабл. — Каких-нибудь пятьдесят лет назад это было бы возможно. А сейчас я не способен на такую невинность. Я так долго жил среди зла и безнадежности, что никакая их вода меня не отмоет. А если и отмоет, то все, что останется, вряд ли станет невинным.

— Майк считает тебя в достаточной степени невинным, хотя он не употребляет этого слова. Дон говорила мне.

— Не хочу его разочаровывать. Он видит во мне свое отражение. Моя профессия — зеркало.

— Ты трус.

— Совершенно верно, сэр! Но меня пугают не их нравы, а опасность, грозящая им извне.

— О, в этом смысле они в полной безопасности.

— Ты, уверен? Выкрась обезьяну в белый цвет и посади ее в клетку к рыжим соплеменникам. Они разорвут ее на куски. Гнездо — это школа мучеников. — До сих пор я не замечал за тобой склонности к мелодраматическим переживаниям.

— Это не делает мои слова вескими! — взорвался Джабл. — Муки Христа ты называешь мелодрамой?

— Не сердись, я не хотел тебя обидеть. Мне кажется, что им не угрожает такая опасность. Со времен Христа прошло две тысячи лет.

— И все эти годы, да и раньше, люди реагировали на белую ворону одинаково. Возьми Онеиду — она просуществовала совсем недолго, да и то в деревне, вдали от людских глаз. Возьми первых христиан — та же анархия, тот же коммунизм, групповые браки, братские поцелуи… Впрочем не те же: у христиан целовались и мужчина с мужчиной.

— В Гнезде мужчины тоже целуют друг друга — без малейшего голубого оттенка. Я забыл сказать.

— У первых христиан поцелуй между мужчинами не был гомосексуальным флиртом. Ишь, обмануть меня решил, думал, я — дурак.

— Что ты!

— Спасибо. Так вот, в наше время не стоит предлагать священнику братский поцелуй: изначальных идей христианства уже никто не исповедует. Их приверженцы были физически истреблены за то, что стремились к полному единению и совершенной любви. Раньше я боялся только за Майка, теперь боюсь за всех.

— Я с тобой не согласен. Я тоже боюсь, но именно потому, что они живут неправильно.

— Согласиться тебе мешает ревность.

— Не только.

— В основном. Бен, этика секса — сложная проблема. Все понимают, что общепринятые моральные нормы здесь не действуют, и каждый старается выработать свой собственный кодекс. Но, живя по собственному кодексу и нарушая общепринятые нормы, мы испытываем чувство вины. Ты не исключение. Ты вообразил себя свободным и поступил вопреки морали. Но, столкнувшись с незнакомым явлением, пытаешься его оценивать, исходя из отвергнутых тобой иудейско-христианских моральных догм. Естественно, желудок не справляется. А ты думаешь — это оттого, что прав ты, а они — нет. Брось, тебя тошнит потому, что ты привык заглатывать предрассудки задолго до того, как научился соображать.

— А что тебе говорит твой желудок?

— Мой тоже дурак, но я не позволю ему командовать мозгами. Я одобряю попытку Майка разработать идеальную этику и готов ему аплодировать. Может быть, он станет родоначальником новой морали? У большинства философов не хватало на это мужества. Они принимали без изменений принципы: моногамию, семью, воздержание — и смаковали детали, например, пристойна ли женская грудь.

А больше всего сил они затратили, чтобы придумать, как заставить подчиняться этой морали, игнорируя тот факт, что большинство человеческих трагедий происходит не от неумения соблюдать нормы морали, а от порочности самих норм.

И вот прилетает Человек с Марса, смотрит на нашу мораль свежим взглядом и отвергает ее. Я не знаком с его моральным кодексом, но мне понятно, что тот противоречит законам всех земных наций, постулатам всех религий и убеждениям большинства агностиков и атеистов. Бедный мальчик!

— Он не мальчик, а взрослый мужчина!

— Какой мужчина! Марсианин-недоросль, утверждающий, что секс — это путь к счастью. Да, секс должен приносить счастье. Самое ужасное, что люди используют секс не для того, чтобы доставлять друг другу удовольствие и приносить счастье; для нас секс — это средство порабощения и унижения друг друга.

Наша мораль требует: «Не пожелай жены ближнего своего». В результате: лицемерное целомудрие, измены, ревность, страдания, побои, убийства, разводы, несчастные дети. Кто выполняет это требование? Если человек клянется на Библии, что не пожелает жены ближнего своего потому, что так велит мораль, он либо лжет, либо страдает импотенцией. Каждый мужчина, способный зачать ребенка, в течение жизни не раз желает жену ближнего своего.

И вот приходит Майк и говорит: «Зачем желать мою жену? Любите ее! Ее любви к вам нет предела. Полюбив мою жену, вы ничего не потеряете, кроме страха, вины, ненависти и ревности, а приобретете весь мир». Этому трудно поверить. Такую наивность позволяли себе только первобытные эскимосы, но они были почти так же изолированы от остального человечества, как марсиане. Современные эскимосы переняли наши добродетели, теперь у них тоже есть верность и измена. А что им это дало?

— Не знаю, я не эскимос.

— Я тоже. Не люблю рыбу.

— Все-таки они получили какие-то блага цивилизации. Мыло, например. — Мыло, безусловно, благо. Я это хорошо понимаю, потому что провел детство в доме, где не было канализации, как в иглу. Но, еще не зная мыла, эскимосы были счастливейшими людьми на земле. Они свободно менялись женами и не знали слова «ревность». Посмотри, как живем мы, какой мерзкий у нас мир. Посмотри на учеников Майка и скажи: кто счастливее — мы или они?

— Я не успел поговорить со всеми. Но те, кого я видел, как-то неправдоподобно счастливы. Я все время искал подвоха.

— Может, ты сам был этим подвохом?

— Как это?

— Жаль, что у тебя в юном возрасте сформировались настолько непробиваемые убеждения. Три дня счастья, которые тебе предлагали, могли бы согревать и поддерживать тебя всю жизнь. А ты, молодой дурак, позволил ревности прогнать тебя оттуда. Будь я моложе, я без колебаний согласился бы на три дня побыть эскимосом. Я на тебя сердит и могу лишь утешить предсказанием, что ты еще пожалеешь о своем поступке. Старость не приносит мудрости, она лишь позволяет видеть дальше: как вперед, так и назад. И очень грустно бывает оглядываться на искушения, которым вовремя не поддался. Ох, как пожалеешь!

— Хватит, надоело!

— Да что ты за человек? Вместо того, чтобы лететь в Гнездо, как весенний голубь, сидишь и плачешься мне, старику. Да будь я на двадцать лет моложе, присоединился бы к Майку.

— Слушай, Джабл, давай отвлечемся от эмоций. Что ты на самом деле думаешь о церкви Майка?

— Кажется, ты говорил, что это не церковь, а что-то вроде клуба.

— И да, и нет. Майк провозглашает свое учение Правдой с большой буквы, которую ему передали Старшие Братья.

— Старшие Братья? Бабушкины сказки.

— Майк в них верит.

— У меня был знакомый, который верил в дух Александра Гамильтона. Это же не значит, что он действительно с ним общался. Какой ты несносный! — Чем ты недоволен?

— Понимаешь, Бен, самый большой грешник тот, кто делает религию профессией. Отдадим же должное дьяволу. Майк верит в свою правду и преподносит ее людям так, как сам ее видит. Что до его Старших Братьев, не могу утверждать, что их не существует; я говорю, что мне трудно в них поверить. Девиз «Ты есть Бог» не более и не менее правдоподобен, чем другие религиозные девизы. Придет Судный день, и может оказаться, что нашим Хозяином все время был какой-нибудь конголезский Мумбо-Юмбо.

— Джабл, ради Бога, не кощунствуй.

— Бен, человек устроен так, что ему трудно представить собственную смерть. Это привело к возникновению множества религий. Люди так и не пришли к бессмертию, но поставили уйму важнейших вопросов: как возникает жизнь, как «я» вселяется в тело, что такое это «я» и почему оно кажется себе центром Вселенной и венцом жизни. Наука не может ответить на эти вопросы, какое же право имею я порицать или осмеивать религии за попытки — пусть неубедительные — ответить на них? Старик Мумбо, в честь которого не построили ни одного храма, имеет такое же право на существование, как и наши цивилизованные боги; он имеет такое же право съесть меня за непочтение. Точно так же нельзя сбрасывать со счетов наивного мальчика, отправляющего сексуальный культ на темном чердаке: он может быть новым и настоящим Мессией. Все религии правы в одном: самосознание — это не просто смесь аминокислот.

— Джабл, в тебе умер проповедник!

— Человечеству повезло. Если Майк укажет нам лучший способ жизни, не стоит придираться к его интимным привычкам. Гении всегда презирают мнение толпы, особенно в отношении любви, и живут по собственным законам. Майк — гений, и поступает по-своему. С теологической точки зрения, поведение Майка банально и даже ортодоксально. Он говорит, что все живые существа вкупе являются Богом, из чего следует, что Майк и его ученики — пока единственные сознательные боги на этой планете. Земные религии позволяют богам устраивать сексуальную жизнь по собственному усмотрению. Нужны доказательства? Пожалуйста: Леда и Лебедь, Европа и Бык, Осирис, Изида и Гор. Я уже не говорю о восточных религиях: тамошние боги вытворяют такое, что и подумать страшно. И наша троица, если и поразмыслить, не так уж и свята. Как же примирить поведение богов с моралью, диктуемой людям религиями? Остается признать, что боги размножаются по иным законам, чем люди. Об этом, к сожалению, никто не задумывается. На всем, что связано с богами, стоит гриф: «Свято, критике не подлежит». Я считаю, что Майку можно позволить то, что позволено другим богам. Какие-то боги размножаются делением: не только Иегова, у него есть последователи. Другие боги размножаются, как кролики, посредством промискуитета, и плевать им на человеческие законы! Если Майк вышел в разряд богов, оргии становятся для него обязательными, как для солнца — восход, и судить его следует по законам Олимпа. Чтобы понять это, Бен, нужно прежде всего уступить их искренности.

— Я уступил, только…

— Ой ли? Ты начал с того, что заранее объявил все их поступки дурными, осудив с точки зрения морали, которую сам отвергаешь. Давай мыслить логически. Где есть полигамия, нет места моногамии. Если полигамия является основой их убеждений, зачем ее скрывать? Скрывают то, чего стыдятся; а наши-то боги гордятся собой. Прятаться по углам — значит признать правоту морали, против которой они выступали, или дать тебе понять, что ты чужак, которого они не хотят допускать в свое Гнездо.

— Может, меня и не нужно было допускать.

— Разумеется. Майк и не хотел, но Джилл настояла.

— Это еще хуже.

— Почему? Она хотела сделать тебя богом. Она тебя любит — и не ревнует. А ты ревнуешь и, хотя говоришь, что любишь, ничего не делаешь, чтобы это доказать.

— Я ее на самом деле люблю, черт возьми!

— Значит, ты просто не понял, какой чести тебя удостоили.

— Наверное, — угрюмо согласился Бен.

— Могу предложить тебе выход из положения. Тебе было любопытно, как Майк избавился от одежды? Сказать?

— Скажи.

— Это было чудо.

— Ты смеешься надо мной?

— Ничуть. Поспорим на тысячу долларов. Пойди спроси у Майка. Попроси продемонстрировать еще раз. И не забудь принести мне деньги.

— Джабл, мне не нужна твоя тысяча.

— Ты ее и не получишь. Спорим?

— Джабл, ну как я могу туда явиться? Сам понимаешь…

— Тебя встретят с распростертыми объятиями и не потребуют ни словечка объяснений. На это можно поставить еще тысячу. Бен, ты не пробыл там и суток. Ты уверен, что понял, что они собой представляют? Разве хватит суток на сбор материала, когда ты решил кого-нибудь ославить в газете?

— Но…

— Хватит?

— Нет, но…

— И после этого ты утверждаешь, что любишь Джилл! Ты не хочешь подарить ей даже десятую долю внимания, которое уделяешь грязным политиканам. А она столько сил приложила, чтобы тебе помочь. Где бы ты был сейчас, если бы она действовала так же решительно, как ты? Скорее всего, жарился бы в аду. Тебя волнует их дружеский блуд? Знай: это не самое опасное.

— Есть что-нибудь опаснее?

— Христа распяли за то, что он проповедовал, не испросив на это разрешения властей.

Кэкстон молчал, грыз ногти, потом поднялся.

— Я пойду.

— Поешь сначала.

— Нет, мне пора.

Через двадцать четыре часа Кэкстон перевел Харшоу две тысячи долларов. Целую неделю от него не было известий. Джабл отправил ему письмо: «Какого дьявола ты делаешь?». И получил ответ: «Изучаю марсианский. Твой брат Бен».