ГЛАВА 9

Когда я выпроводила Киреева из своего дома, у меня еще оставалось полчаса до встречи с Евстафьевым. Мне нужно было за это время обдумать единственный вопрос – чего я хочу от этой встречи, какая именно информация, касающаяся Балацкой, меня интересует?

Самое сложное в расследовании серийных убийств – найти общую точку, в которой они соприкасаются. Нет, я имею в виду не способ убийства, который, как правило, одинаков, именно по этому признаку следствие и объединяет убийства в серию. Из правил всегда бывают исключения. Некоторые серии построены на случаях с разными способами убийства. Но объединяющий момент в них должен быть обязательно, иначе эти убийства не попали бы в одну серию.

Этот объединяющий момент интересовал меня больше всего. Потому что это был единственно возможный путь к разгадке этой мрачной истории. Почему именно Ирэн Балацкая была выбрана убийцей на этот раз? Говорить о случае здесь нельзя – она была специально вызвана из казино на улицу, именно ее пригласили к телефону. Тот, кто это сделал, знал, что она находится именно там, куда он звонил.

Если я пойму, что общего было между этими женщинами, я наполовину раскрою эти преступления. Составить окончательное впечатление о том, кто такая была Ирэн, поможет мне только Родион Афанасьевич Евстафьев, проживший с нею последний год.

Кроме того, нужно исключить и еще одну, не слишком оригинальную версию, смысл которой заключается в том, что Евстафьев сам заказал ее убийство. Для этого, правда, ему нужно было знать о способе убийства Латышевой и Нейбоур. Подделаться под почерк маньяка очень легко, нужно только знать этот почерк. И если Евстафьеву известно было, что на теле Латышевой и Нейбоур были характерные разрезы, словно визитная карточка представляющие убийцу, он вполне мог воспользоваться этой идеей.

В пользу такой версии аргументов, конечно, не много, но все же… Если серийное убийство характеризуют моменты, объединяющие его с остальными случаями из серии, то имитацию под серийное убийство выдают именно индивидуальные, только этому случаю присущие обстоятельства, противоречащие другим случаям.

Если в первых двух убийствах можно говорить о случайности выбора жертвы, поскольку в машине с Латышевой мог быть случайный попутчик, в подъезде дома Нейбоур убийца мог ждать и не ее, а вообще первую попавшуюся женщину – с этими двумя случаями нужно было еще выяснить, насколько велика доля случайности в смерти именно этих женщин, – с Балацкой такой вопрос отпадает совсем. Тут абсолютно никакой случайности нет.

Избирательность, проявленная убийцей в этом случае, факт очень важный для меня. Это, конечно, не доказательство, ни прямое, ни косвенное, это только намек, посылаемый мне самой ситуацией. Намек на то, в каком направлении мне двигаться. Я должна решить вопрос с классификацией этого преступления: авторское это «произведение» или имитация, оригинал или подделка?

Если сомнения в том, что это не подделка, не копирование чужого почерка, отпадут, я буду вынуждена сделать вывод о том, что смерти Латышевой и Нейбоур были не случайными, что их в качестве жертв выбрали вполне осознанно, заранее спланированно. То есть убийцей был кто-то из людей, в какой-то степени им знакомых, так или иначе соприкасавшихся с их жизнью.

Но этот вопрос был пока для меня открыт. И найти на него ответ мне предстояло сейчас на встрече с Родионом Евстафьевым.

Назначенный им час нашего свидания тем временем приближался. Вряд ли целесообразно было с моей стороны опаздывать, раздражать и нервировать собеседника. Это пока не входило в мой план диалога с ним. Поэтому я быстро привела себя в соответствующий визиту в казино вид – не очень вольный, учитывая, что действие будет происходить на территории, контролируемой главным соперником женщин в отношении мужчин – деньгами, но и не очень строгий, чтобы не дать мужчинам забыть, что женщины даже в казино чем-то от них отличаются, – и за сорок секунд до назначенного срока уже входила в маленький, тесноватый игровой зал «Клондайка».

Около стола с рулеткой стояли пять человек, не считая крупье, еще двое – у небольшой барной стойки, мигающей разноцветными огнями и стеклянными сполохами света, вспыхивающими в такт приглушенному блюзу в рядах висящих над головой бармена пустых разнокалиберных бокалов, фужеров и рюмок.

Евстафьева я узнала сразу. Примелькавшееся на предвыборных плакатах и листовках мужественное, волевое лицо человека, привыкшего самостоятельно принимать решения и добиваться от людей того, что нужно было ему. На плакатах и экране телевизора, скрадывавших многие живые человеческие черты, оно выглядело безжизненной маской из комедии дель арте – только уверенность в себе, только безапелляционность, только независимость. Я думаю, он проиграл губернаторские выборы во многом потому, что его имиджмейкерам не удалось спрятать вот эту самую независимость – от всего, даже от мнения избирателей.

Игра на деньги – это пространство, в котором мужчины существуют без женщин. Так же, как война, охота, драка, бокс, коррида и прочие немногочисленные «заповедники» или «резервации», в которых мужчины «отдыхают» от давно и прочно проигранного ими соперничества с женщинами. Все остальное – наша территория, на которой мы устанавливаем законы и правила поведения. Здесь же мы вынуждены играть по их правилам, и, даже если вступаем в противоборство с ними, лишаемся своих основных преимуществ, проявляя свои мужские качества.

Впрочем, я никогда этого не делаю, потому что не люблю проигрывать. Даже когда я участвую в драке, а приходится – в силу моей профессии, – я не забываю, что я женщина, а главное, не даю забыть об этом своему противнику. Чаще всего именно это и становится основой моей победы над соперником.

Словом, я была готова, что мое появление пройдет почти незамеченным. И нисколько не была удивлена или расстроена, что в мою сторону повернулись лишь две-три головы и то всего на секунду. Игра не отпускала от себя мужчин. Я ей была не соперница. Лишь бармен уставился на меня с откровенно наглым интересом, с каким, вероятно, встречал всех женщин, появлявшихся в игровом зале без спутника, в одиночестве. Приходящих не столько играть, сколько подцепить богатого мужчину или удачливого игрока.

Евстафьев меня не заметил. Он, конечно, не видел меня ни разу, не знал, как я выгляжу, но я говорю не об этом. Он вообще не видел, что в зал кто-то вошел.

Вряд ли видел он и игровой стол, на котором неподвижно застыл его взгляд. Он был один в зале, несмотря на то, что рядом с ним находились девять человек, считая внимательно на него поглядывавшего крупье, бармена и меня.

Возможно, рядом с ним была Ирэн. Знал об этом только он один.

Я встала за стол рядом с ним, чуть отстранившись назад, чтобы меня не приняли за нового игрока. Евстафьев раз за разом ставил на «зеро» и раз за разом проигрывал. Он машинально брал фишку из лежавшей перед ним кучки и двигал ее на одно и то же игровое поле, наверное, только потому, что на нем остановился его взгляд. Я поняла, что сегодня одна из женщин, красавица Ирэн Балацкая, победила игру – правда, ценой своей жизни.

Я сделала шаг к столу, взяла фишку из тех, что лежали перед Евстафьевым на столе, и, поставив на красное, спросила:

– Вы позволите новичку?

Он посмотрел на меня равнодушным отсутствующим взглядом.

Вряд ли он меня видел.

Шарик выскочил на поле и закружился по мелькающим перед глазами цифрам и цветовым клеткам.

– Выиграло красное, – объявил крупье, пододвигая выигрыш к Евстафьеву. Выигрыш вывел его из оцепенения.

Он поднял на меня глаза и наконец меня увидел. Но вряд ли он вернулся в игровой зал, скорее меня впустил в то личное пространство, в котором сейчас уединился.

– Пойдемте отсюда, – сказал он глухим равнодушным голосом и, взяв меня за руку выше локтя, повел к выходу из зала.

Рука у него была крепкая, уверенная, привыкшая к тому, чтобы ей повиновались. Выходя с ним из зала, я заметила, как один из сидевших за стойкой мужчин отставил стакан с томатным соком, подошел к игральному столу, сгреб с него фишки Евстафьева и, сунув в карман, направился за нами из игрального зала.

«Телохранитель», – догадалась я.

Евстафьев привел меня в ресторан, к столику, уже сервированному на двоих, отодвинул для меня стул. Мы сели за столик. Телохранитель направился к бару. Не думаю, чтобы Евстафьеву грозила сейчас какая-то опасность, но в любом случае телохранитель занял правильную позицию. Не поворачивая головы, он мог видеть весь зал, вход в него и служебный проход для официантов. Бармен наклонился и что-то спросил. Телохранитель сделал отрицательный жест рукой – ничего, мол, не нужно.

Евстафьев налил в высокие тонкие бокалы «Клико» из странной бутылки темного стекла с изогнутым горлышком, поднял свой.

– Давайте выпьем. За нее, – сказал он. – Я не могу представить ее мертвой.

Он осторожно прикоснулся своим бокалом к моему. Вино было столь же странным, как и бутылка, – терпким и нежным одновременно. Как женщина.

– Это шампанское мы пили вчера с Ирэн, – сказал Евстафьев. – В последний раз.

– Она вас любила? – спросила я. Он посмотрел на меня долгим безразличным взглядом, словно размышляя над чем-то.

– Я прощаю вам этот вопрос, – сказал он наконец. – Вы сыщик, грубо влезающий в чужую жизнь, изучающий ее под микроскопом. Вы исследователь, рассекающий скальпелем своей логики живую ткань человеческих отношений. Вы – холодный мозг, взвешивающий горячее, окровавленное сердце. Впрочем, я сам этого хотел. Я сам попросил у вас помощи… Любила ли она меня?.. Нет, она для меня жила… Я не знаю, каким словом назвать это… Может быть – любила, может быть – спасала, может быть – боготворила… Может быть – сама снисходила, как богиня снисходит к смертному… Не знаю… Я теперь ничего не знаю… Не знаю, как жить дальше… Жить без Ирэн…

Он провел рукой по лицу, как бы стирая исказившую его гримасу боли. Когда он посмотрел мне в глаза, взгляд вновь стал твердым, проникающим.

– Родион Афанасьевич, – спросила я, – а как вы жили год назад?

– Это был еще не я, – уверенно сказал он. – Не знаю, понимаете ли вы меня… Мне сейчас кажется, год назад я еще не жил. Я боролся, я дрался, сражался, я побеждал и миловал своих врагов, я проигрывал, истекал кровью и вставал с колен. Я нарожал детей и дождался от них внуков… Но это был не я… Не я сегодняшний. Это был какой-то другой Родион… С Ирэн я нашел себя. Вы, конечно, знаете мой жизненный путь. Я всегда побеждал других. Я всегда добивался своего. Лучшая фирма в Тарасове… Лучшие дома… Лучшие магазины… У Евстафьева все и всегда – лучшее. К этому у нас в Тарасове привыкли…

Он наклонился над столом, и его глаза, остро глядящие на меня из-под густых бровей, оказались совсем рядом с моими. Он почему-то оглянулся по сторонам, хотя рядом с нами все столики были свободны, народу в зале ресторана было совсем не много.

– Знаете, сколько у меня денег?.. – спросил он приглушенным голосом. – Я сам этого не знаю. Я не могу их сосчитать. Не успеваю. Они растут с каждым днем. Деньги рождают деньги, а те рождают новые деньги. Капитал разрастается, как взрыв атомной бомбы. У меня миллионы… долларов. Общий капитал моих фирм больше годового бюджета Тарасовской области. Но это все не я…

Он перешел на шепот:

– Это мои деньги… Деньги сами побеждают моих противников. Деньги победили меня… Я ничего не хотел, кроме денег, ни к чему не стремился, только к деньгам, к новым и новым миллионам… И я не мог увидеть себя со стороны. Мне помогла это сделать Ирэн. Я родился год назад. Я научился хотеть. Иметь свои личные желания. Я научился чувствовать себя человеком, а не владельцем капитала. Меня научила этому Ирэн. Теперь не я работаю на свои деньги, а деньги работают на меня… Так было еще вчера.

Он закрыл глаза и устало откинулся на высокую спинку стула.

– И вот ее нет. И нет меня. Нет ничего. Мир пуст. У меня осталось одно желание – найти этого… этого подонка, этого зверя… – он сжал зубы, челюстные мышцы резко обозначились на его щеках, – …который забрал ее у меня. Я хочу, чтобы он ответил мне – зачем он это сделал? Зачем ему Ирэн? Почему он не дал ей жить дальше?

– Родион Афанасьевич, – прервала я его трудный монолог, – а вы не знаете, почему ее звали Ирэн? Почему не Ирина?

– Ее зовут – «малышка»… «ласточка»… Я называю ее – «моя любовь», «моя жизнь», «счастье мое», «девочка моя»… Я никогда не называю ее Ирэн… Знаете, Таня… Мы ездили с ней на Багамы, были в Париже…

– На Кубе… – вставила я.

Он посмотрел на меня и как бы вспомнил о моем существовании. Я поняла, что он не мне все это рассказывал, а самому себе. Все это время он разговаривал только с самим собой.

Теперь он как бы увидел меня. Впервые за весь наш недолгий вечер.

– Вы быстро работаете, – сказал он с некоторым уважением. – Довольно многое вам, вероятно, уже известно. Не знаю, нужно ли вам то, что я рассказывал… Но это нужно мне. Я надеюсь, вы меня поймете…

Не знаю, что нашло на меня в этот момент. Я почувствовала, как мне жаль этого сильного большого человека, смертельно раненного судьбой. Я не могла смотреть ему в глаза. Я чувствовала его боль. Я чувствовала боль Ирэн, как будто это меня сейчас резали окровавленной бритвой, кромсая мои щеки, груди и живот.

Наверное, Ирэн была для него больше, чем подруга, чем жена, чем возлюбленная… Она заменяла ему весь мир, всех женщин, все… И что могла сейчас я, одна из миллионов тех, чьим символом для него была Ирэн? Я смогла ее понять, но я была другой, я была собой… Так же, как и Ирэн. Она была женщиной, значит – единственной.

Мне захотелось забыть, что я женщина. Я убеждала себя, что я всего лишь сыщик, существо среднего рода, без пола, без чувств, без эмоций. Это была защитная реакция перед стеной боли, готовой обрушиться на меня.

«Я не Ирэн, я – Таня Иванова, Ведьма… Я – стерва, презирающая мужчин, считающая их существами второго сорта, годными только на то, чтобы приносить нам, женщинам, удовольствие в постели. Я не хочу брать на себя эту чужую боль, я не хочу, не хочу, не хочу…»

– Родион Афанасьевич, а не мог кто-нибудь из вашей семьи… – Я ухватилась за свои профессиональные обязанности как за соломинку, чтобы вырваться из этого засасывающего водоворота чужого страдания. – …Не мог кто-то из ваших близких пойти на убийство Ирэн? Ведь о вашей связи с ней, конечно, было хорошо известно всем в вашей семье. Ведь об этом многие в городе знают. Ревность иногда толкает людей…

Я не договорила, так как подумала:

«Боже! Какую пошлятину я несу! Не хватало только вспомнить об Отелло».

Евстафьев усмехнулся, кривая улыбка застряла на его лице.

– Моя семья… Дети… Жена… Внуки… Племянники со своими детьми, двоюродные братья, троюродные сестры, вся эта мелкая сволочь, называющая себя моими родственниками, а сама выжидающая случая залезть ко мне в карман. Вы об этих? О них? Разве эти люди могут кого-то убить? Это просто мелкие твари, гнус, сосущий мою кровь. Им глубоко наплевать на меня, Родиона Евстафьева, им нужны только мои деньги. Потеряй я сейчас все – они выгнали бы меня из дома, купленного на мои же деньги. Они озабочены только одним – выкачать из меня как можно больше. Все! Деньги, деньги, деньги, деньги!.. Они любят только деньги. Они питаются деньгами и живут ради денег.

– Извините, – продолжала я настаивать на этой версии. Надо же расправиться с ней окончательно, чтобы потом не возвращаться. – Вы тратили на Ирэн огромные суммы. Этот факт никого не мог бы раздражать настолько, что этот человек решился бы Ирэн убрать?

– Этот факт раздражал больше всех саму Ирэн, – возразил Евстафьев. – Мы даже ссорились с ней из-за этого. Она ненавидела мои деньги. Они были для нее как клетка, как забор, отгораживающий ее от меня… Она сказала как-то, что, если бы я не был столь богат, она заставила бы меня бросить семью и мы были бы всегда вместе. Но мои деньги – это был ее враг. Главный враг. Единственное, что она всегда просила ей купить, – эти странные картины, которых словно не существует в реальности. Ирэн говорила, что они напоминают ей ее жизнь… Я готов был покупать для нее подлинники. Но она сказала – нет, подлинников не надо… Только эти призрачные копии.

Он замолчал. Минуты две мы с ним сидели молча, думая каждый о своем и разглядывая поблескивающее в бокалах терпкое вино.

– Я сам теперь кажусь себе призраком, – сказал он наконец. – Я снова ничего не хочу, кроме одного – чтобы она была жива, была рядом со мной…

Я поняла, что должна уходить. Да и вранье это, что, разделив с кем-то страдание, его легче перенести. Еще одна иллюзия, придуманная людьми для того, чтобы было на что надеяться. Я ничем не могу помочь Евстафьеву… Найду я убийцу, не найду, ему не станет от этого легче. Буду я его слушать сейчас, не буду – он все равно будет рассказывать. И если некому будет слушать, то самому себе расскажет, пустоте, которая его окружает.

И я сделала еще одну вещь, которую я не могу понять. Она получилась как-то сама собой, объяснить этого я не смогу. Я протянула правую руку и провела пальцами по его щеке. Он сделал еле заметное движение, словно попытался прижаться к моей руке, как испуганный малыш прижимается к матери… Но это длилось мгновение, не больше. И он вновь ушел от меня в пространство, где Ирэн была еще жива, в свои воспоминания, в свою боль.

Я встала из-за столика и вышла из зала, кивнув телохранителю, который остался по-прежнему неподвижен, словно сфинкс.

Вряд ли Евстафьев заметил, что я ушла и оставила его одного. Он и так был – один…

А я… Я сделала для себя вывод. Евстафьев и люди из его окружения не имеют отношения к убийству Ирэн Балацкой… Моя интуиция настаивала на этом, готовая вступить в драку и с логикой, и со здравым смыслом.