Глава 10
Рядом с Лидией Ильиничной шел невысокий и довольно невзрачный мужчина в сером пиджаке и мятых джинсах. Вообще-то в джинсах в казино не пускают, и оставалось только удивляться, каким же манером проник в «Валенсию» этот индивид. Вообще же доминирующим цветом во внешности спутника Лукиной был серый. Серый пиджак, серые джинсы, нездоровое серое лицо, серые глаза, тусклые, как бутылочное стекло, волосы с серым же по колеру, каким-то мальчишеским хохолком над выпуклым лбом, перерезанным тремя вертикальными морщинами.
— Прогнозы Алексея Бенедиктовича сбываются с устрашающей быстротой, — заметила я. — Вот и его супруга объявилась. Сейчас она будет пилить Лукина за некупленный холодильник и мотовство. Пойдем, Лео-Лео.
— Да, пожа… — начал было Эллер и осекся. По его лбу пробежала волна — массивная кожная складка. Леонард Леонтьевич дернул себя за ус с такой силой, словно хотел лишить себя этого украшения, известного всей стране, и проговорил, обращаясь к Вышедкевичу:
— Ну вот… Полюбуйся, Сережа.
— На ловца и зверь бежит, Леонтьич, — без особого энтузиазма откликнулся Вышедкевич.
— А кто это? — спросила я.
— Ты о ком?
— Понятно, что о том, кто сопровождает Лидию Ильиничну. Кажется, вы о нем говорили, не так ли?
— Наблюдательная… А сама не догадаешься?
Я посмотрела на сгорбленного Лукина, сидящего за барной стойкой и лихорадочно выпивающего водку, потом на враз протрезвевшего, словно в холодную воду окунувшегося, Эллера и полувопросительно-полуутвердительно проговорила:
— Неужели один из сидевших на пороге украинской хаты?
— Точно, Кум, — сквозь зубы ответствовал Сережа Вышедкевич. — Только не нравится мне эта встреча. Как будто в городе мало других казино и ночных клубов. Так нет же, именно сюда, в «Валенсию», пожаловал, свет ясен месяц…
Я стала внимательно рассматривать знаменитого Куманова, о котором мне приходилось так много слышать, но пока что не привелось ни разу встретиться. Не знаю, чего так опасались Эллер и Сережа Вышедкевич, но Кум повел себя не только не агрессивно, но даже миролюбиво, если не сказать больше — приветливо. Он направился прямо к Эллеру, и тот сделал два машинальных шага навстречу. Куманов обнял маэстро, похлопал его по плечу и проговорил глуховатым, скупым на интонации голосом:
— Ну, рад тебя видеть, Леонард Леонтьевич. Давно не встречались. Забыл, что ли, старого друга? Конечно, вы, кинематографисты, на виду, все вас знают, не то что нас, скромных обывателей.
На фоне монументального Эллера Куманов выглядел сухим и невзрачным. Он был по меньшей мере на голову ниже Лео-Лео, легок на ногу и словно выжжен изнутри. Но в его тусклых и, казалось бы, невыразительных глазах был острый, светлый и осмысленный взгляд.
И этот взгляд коснулся меня.
— А это твоя супруга, дочь Бориса Оттобальдовича? Ну рад, рад! — проговорил Кум и обнял меня, чмокнув в щеку. Несмотря на то что он усиленно прибеднялся и в одежде, и в речах — «скромный обыватель», вишь ты! — пахло от него дорогим французским парфюмом. — Давненько не виделись. Последний раз я тебя, Алина, во-от такой девочкой видел, когда мы с Борисом Оттобальдовичем ездили в Ленинград. Хороша, хороша, ничего не скажешь. Такому бриллианту и огранщик нужен подходящий, и оправа дорогая.
— Здравствуй, Иван Ильич, — наконец отозвался Эллер. — Какими судьбами здесь?
— Проездом, уважаемый Леонард Леонтьевич, проездом, — улыбнулся Кум. — Не думаю, что сильно задержусь в этом городе. Да и ты, Леонард Леонтьевич, наверное, не будешь сильно затягивать свидание с родиной? Пойдем выпьем за встречу.
Эй! — окликнул он ближайшего представителя персонала. — У вас тут есть какие-нибудь места.., в общем, где можно спокойно поговорить, покушать, выпить, а не слушать всего этого, знаешь ли…
— Есть, конечно, — с готовностью откликнулся подошедший служитель казино.
Куманов коротко приказал:
— Проводи нас.
Нас провели на второй этаж в просторные апартаменты. Нас — это Куманова, Эллера, меня, Лидию Ильиничну и перепуганного бледного Лукина. Последний не посмел отказаться от приглашения своего грозного родственника.
— Что будете кушать, пить? — угодливо спросил официант.
— Принеси, знаешь ли, братец, что-нибудь по твоему усмотрению, — распорядился Кум. — Ну чего-нибудь мясного там, всяких этих.., фруктов. Дамам вина. Нам водки принеси и соков всяких. В общем, чтоб можно было хорошо посидеть. Ну-с… — повернулся он к сидящему напротив него Лео-Лео, — как твои творческие успехи, Леонард Леонтьевич? Фильм еще не отснял?
— Н-нет, — ответил тот. — Это не так скоро, как ты думаешь, Иван Ильич. Мы же не репортаж, а кино делаем. Сложное, с комбинированными съемками и спецэффектами. Материал трудоемкий, снимаем с нескольких камер…
— Э, — досадливо поморщился Кум, сощуривая свои тусклые бутылочные глаза, — не произноси при мне таких слов. К тому же не стоит раскрывать свои профессиональные секреты. Работай себе. А если что надо — проси, поможем. Мы ведь старые друзья, какие могут быть церемонии.
Сразу было видно, чего стоило Леонарду Леонтьевичу выдавить из себя:
— Да, конечно… Иван Ильич.
* * *
Снег причинял ему почти физическую боль. Он скрипел под ногами, а ему вспомнился совсем другой снег и гулкий провал тьмы…
Он шел по улице, боясь взглянуть на себя в зеркала витрин и даже в тусклые отражения в мертвых лужицах льда. Лед вырывался из-под ног, кровь гудела, огнем растекаясь по жилам, и ему казалось, что он пьян, смертельно пьян, хотя уже давно не прикасался к спиртному.
Ему нельзя пить. Ничего нельзя до тех пор, пока он не сделает того, что должен.
Конечно, в деле убийства он дилетант, хотя ему уже приходилось отнимать жизнь у живого существа. И не у одного, не у одного.
Он никак не мог поверить, что в самом деле находится здесь, откуда уехал и куда уже не ожидал вернуться. Как будто он уже мертв и этот город — последняя иллюзия, за которой должен открыться ад. Вот он, родной город. Улицы в цепочках фонарей, хлопья летящего снега, обжигающий холод парковых решеток, прихотливо, по-драконьи изогнутых. Раскрасневшиеся лица прохожих, смех, шорох шин, обмороженные скамейки, словно картинки на открытках, затянутые в ломкую вафельную рамку снега.
Черные птицы, семенящий галочий шаг, всплески крыльев. Упруго вспарывающий морозную полутьму крик «Вова-а-ан, айда за нами-и!», кружева следов на мостовой.
Но как будто все это не для него. Он никак не мог понять, почему многообразный мир, шумящий вокруг на расстоянии вытянутой руки, словно отделен от него плоским экраном кинескопа. Как будто что-то лишено плоти и крови — или он, или мир. Одного из них не существует.
Он даже ущипнул себя за щеку, чтобы вспугнуть странное это состояние нереальности. Подобное с ним происходило лет пять назад, когда он по совету добрых друзей принял наркотик и потом проваливался по колено в пылающий асфальт, пререкался с трехглавыми телеграфными столбами и разговаривал со своей тенью, принимая ее за на редкость многоречивого и полезного собеседника.
Но сейчас-то он ничего не принимал и должен быть совершенно нормальным. Тогда почему с ним происходит все это? Хочется повесить на грудь, как ожерелье дикаря, созвездие огней ночного города. Нырнуть во вспоротое клинками света чрево кабака.., засадить в себя ударную дозу выпивки, потом еще и еще — чтобы прекратилось бессмысленное копание в себе. Тоска, алкоголь… Нет, только кровавый азарт охотника поддерживает слепое желание жить.
— Не сегодня, — громко сказал он, напугав голосом какую-то припозднившуюся старушку, — не сегодня.
Знакомая десятиэтажка, испещренная светящимися окнами, выросла перед глазами, как подводный утес, облепленный моллюсками. Ему показалось, что воздух преграждает путь, как витая чугунная ограда, и он начал молотить кулаками по пустоте. До тех пор, пока скользнувшая по лбу горячая струйка пота не образумила. Посмотрел вверх. Окна сейчас не горят, но не может того быть, чтобы там сменили замок. Не может!
Он поднялся пешком на восьмой этаж и, не дожидаясь, пока его увидит кто-то из соседей, вслепую открыл дверь. На площадке было светло, но он не смотрел ни на ключ, ни на дверь. Руки сами все делали.
Напряженный, как струна, он вошел внутрь. Слух царапнула хриплая тишина.
Где-то наверху на одной ноте пел водопроводный кран. Не снимая перчаток, он включил свет в прихожей и, вскинув глаза, увидел свое отражение. Ему стало так жутко, что он произнес вслух:
— Вот такие дела… Правда, ты дурак?
Не разуваясь, прошел в квартиру и снял с полки фотоальбом. Из него выпала фотография. Он подобрал ее и долго смотрел неподвижным взглядом. Фото, казалось, тяжелело, становилось неподъемным. Он перевернул снимок и увидел на обороте строки, написанные торопливым почерком. Он не мог не узнать этот почерк, пусть даже строкам, испещрившим оборот фотографии, было шесть или семь лет. Он прочитал:
А в хриплом воздухе дрожа, не глядя вниз,
Молясь, волнуясь и боясь сорваться,
Мне в сердце вполз измученный каприз,
Желавший нежностью и счастьем называться…
Фотография выпала из пальцев. Нет, наверно, он сам бросил ее. Теперь уже не были важны глупые эти юношеские строки, пришедшиеся так не к месту и так не ко времени. Не надо!
Он постарался сосредоточиться, разорвать сжимающийся вокруг него удушливый кокон тишины, ожидающей, что будет.
Он рванул на себе куртку и, ломая звуками шагов пространство, вышел в соседнюю комнату.
Тут он откинул ковровое покрытие, устилающее пол. Нажал на паркетину и обнажил черную пустоту тайника. Нырнула и вынырнула черная перчатка, и в затянутых черной телячьей кожей пальцах оказался пистолет «ТТ». С заботливо навинченным глушителем.
Он посмотрел на оружие и, глянув на себя в большое, от пола до потолка, зеркало, пробормотал:
— Молясь, волнуясь и…
Сработал предохранитель. Палец лег на курок.
— ..боясь сорваться.
Два выстрела сухо раскололи комнатный воздух. Два отверстия от пуль с расползающимися, как свежевытканная паутина, трещинками появились на зеркале, отразившем лицо будущего убийцы.
Сидели до утра. Казалось, позабыты все недавние страхи. Человек, который вызвал такую неприкрыто отрицательную реакцию и у Лукина, и у Лео-Лео Эллера, оказался очень милым и добродушным, прекрасным собеседником. По крайней мере, вор в законе Кум за то время, пока мы сидели в его обществе, ни словом, ни полунамеком не выказал того, что принадлежит он к элите преступного мира. Он вполне бы мог сойти за вышедшего на пенсию врача или военного.
Его легко можно было принять и за геолога, потому что он много раз в подробностях упоминал такие далекие и глухие уголки, которые известны разве что этим бродягам.
С каждым сидящим за столом Иван Ильич Куманов поговорил на его языке. С Эллером обсудил сюжет и особенности съемки будущего фильма, слегка пройдясь по такому примечательному аспекту, как бюджет.
С Лукиным пошутил насчет коррупции в чиновничьих кругах, приведя ряд нотариально-юридических терминов. Сестре Лидии ввернул что-то насчет диеты, а когда она вознамерилась уж было обидеться, то немедленно пообещал ей роль у самого Леонарда Леонтьевича.
— Не главную, конечно, Лида, но достойную, — заключил Куманов.
Со мной же он говорил дольше всего. Я-то сама произнесла только несколько фраз, зато он рассуждал о знакомстве своем с Бжезинским, о красотах нашего города, о философии и женской красоте, а потом, лукаво поглядывая на Эллера, заявил:
— Кстати, я только «за», когда молодая женщина сочетается браком со зрелым мужчиной. Вот взять хотя бы Леонарда Леонтьевича и милую Алину Борисовну.
Прекрасная пара! Прекрасная. А вот Лидка с Лешкой — как персонажи сказки «Заяц и лиса»: «Была у лисы изба ледяная, а у зайца лубяная. Пришла весна, у лисы изба и растаяла…» Это я к тому, что всему свое время.
— Ты сам говорил, Ваня, что мне нужно замуж, причем неважно, за кого, — ляпнула подвыпившая Лидия Ильинична, полулежа выступающими телесами на столе. — Причем советовал лежалый товар не приобретать. Вот я и вышла за свеженького. Ле-ооша-а! Поехали домой. Я спать хочу.
— Леонард Леонтьевич, выйдем на пару минут, — предложил Иван Ильич, — у меня к вам небольшая дружеская просьба. Ты, Аля, посиди пока что здесь. Если будет скучно, вызови этого, как его… Сережу.
— Вышедкевича? — дрогнувшим голосом спросил Эллер.
— Его. Пойдем, Леонард Леонтьич. Покурим, побеседуем по старинке.
И Кум, взяв под руку бледного и крепко хмельного моего работодателя, направился с ним на балкон, превращенный нынешними хозяевами особняка в крытую веранду с гирляндами зеленых лиан и курительными урнами.
— Ох, Лешка… — выговорила Лидия Ильинична и грубо обняла мужа за шею. Тот кротко моргал, так, что мне стало его даже жалко. — Что, Лукин, часто мне изменяешь, кобелиная твоя душа? А-а, не строй глазки! Я ж знаю, что ты у нас мальчик на-прокат… то есть нарасхват. А вот скажи, Алька, он с тобой, как ты из заграниц вернулась, спал уже? Что, нет? Так и бля-а.., блю-дешь.., ээ.., линию поведения? Да-а ладно-о! Так я и поверила. А твой охранничек смазливый, Коля Серов.., у тебя сейчас в резерве, поди, хранится? А молью траченный…
Лукин крепился, но при последних словах вскочил и рявкнул на несущую чушь супружницу:
— Мозги у тебя молью траченные, коррова! Ты че несешь? Ну че ты несешь, овца?
Домой поехали!
Лидия Ильинична задохнулась от возмущения и, схватив со стола блюдо с жарким, швырнула его в Лукина. Полетели брызги соуса. Я выскочила из апартаментов, как чертик из табакерки. Только чужих семейных разборок мне и не хватало для полного счастья!
Я оказалась в коротком узком коридоре, в конце которого виднелась полуприкрытая дверь из матового стекла с позолоченной ручкой, на которой висел чей-то галстук.
Нет, не чей-то, галстук Леонарда Леонтьевича.
Я неслышно приблизилась к двери, прислонившись лопатками к стене. Не знаю, что дернуло меня послушать, о чем мило беседуют на балконе Кум и Эллер. Наверное, пресловутая интуиция, звериный инстинкт, который, как хорошая почва, был разработан, щедро удобрен и культивирован еще в «Сигме».
Я присела у стены и напрягла слух. До меня долетели лишь обрывки коротко бухающих слов, и пришлось рискнуть — подобраться непосредственно к приоткрытой двери. Оттуда тянуло прохладой, но куда большим холодом, прямо морозом, как если бы распахнуть настежь окно зимой и встать перед ним, меня прохватило, когда я услышала:
— Я ведь долго не буду торкаться, Лео.
Ты за базар отвечай, а то я не посмотрю, что ты у нас типа гений.
Это был голос Куманова. Но какой!
Я даже не сразу его узнала. Даже подобия той теплоты и нарочитого, подчеркнутого добродушия, что рокотали в голосе Ивана Ильича за столом, в компании, не осталось. Голос был поставлен жестко, отточенно, слова падали тяжело и прямо-таки гвоздили:
— Ты, Леонард Леонтьевич, мне тут порожняк не втюхивай, как говорят герои твоего последнего фильма про бандитов.
Разбогатеешь, приобрети фильтры для базара. Дай объявление: «Куплю инвалидную коляску и фильтры для базара». Сечешь поляну-то, маэстро?
— Иван Ильич.., какую коляску? Ты, Иван Ильич.., я же не отказываюсь. Ты не прав, Иван Иль…
— Вот что, мой дорогой. Если бы я тебе дал денег по схеме «на-ка тебе, Лео, лавэ в долг», то я давно бы нашинковал тебя, как капусту, при такой просрочке, какую ты мне тут организовал. Но поскольку деньги выделялись как целевой кредит из средств благотворительного фонда, то будь добр, Леонард Леонтьевич, представить в бухгалтерию отчетность, а потом закрыть задолженность с процентами. Я и так списал тебе больше половины долга. Но если бы ты работал!..
— А я что делаю?
— Ты? Хочешь, я опишу тебе, куда делись отпущенные тебе на фильм десять миллионов долларов?
Я едва удержалась от удивленного восклицания, которое немедленно выдало бы меня с потрохами. Десять миллионов долларов… Ничего себе! Помнится, Леонард Леонтьевич отчитал меня как первоклашку, когда я только осведомилась об источниках финансирования его фильмов. Он, дескать, не берет грязных и кровавых денег. А тут, видишь ли.., десять миллионов «зеленых»!
— Иван Ильич… — нерешительно выговорил Эллер.
— Нет, я тебе все ж скажу, Леонард Леонтьич, куда ты потратил деньги. Ты их почти все — проиграл. В игорных домах, в казино, черт знает где. Просадил ты их попросту!
А потом я читаю в газетах твои жалобы, что, дескать, продюсеры жлобы, средств отпускают в недостаточном количестве, так что и на массовку, и на основных актеров не хватает денег! Вот и не идут к тебе профессионалы в твои проекты, потому что ты им не платишь. А не платишь потому, что деньги растратил. Да на данные тебе деньги можно такого говна, какое ты снимаешь, вагон и маленькую тележку отснять, и еще сбоку привесить!
— Но, Иван Ильич, ты не совсем верно понимаешь ситуацию. Я готов дать финансовый отчет по средствам. Ты поверишь, у меня все деньги шли строго на дело, а если и были какие проколы, они носили случайный характер. И возводить их в закономерность никак нельзя. Тебе, Иван Ильич, дали неверную информацию. А Борис Оттобальдович за меня поручался. Так что, если что…
— Не надо валить на Бжезинского! Он за тебя не поручался. Он просто сказал, что если есть свободные средства, то можно вложить их в твой фильм. Он о тебе лучшего мнения, чем ты думаешь.
— Я знаю, но все-таки… Словом, завтра же у тебя будет отчет по тратам.
— Да на хрена мне эта макулатура? Я все равно в бухгалтерии ни хрена не смыслю.
Отписки свои можешь как туалетную бумагу использовать, если уже и на рулон пипифакса денег не осталось. В общем, мой разговор короткий: жду от тебя возврата кредита. И от своих слов не отказываюсь: пять двести пятьдесят я тебе списал, осталось четыре миллиона семьсот пятьдесят долларов.
С процентами набегает примерно пять «лимонов». Вот их будь любезен вернуть в самый короткий срок. Кстати, я ведь предупреждал тебя по телефону месяц назад, что Бжезинский отсоветовал мне вкладываться в тебя и что нужно потребовать возврата кредита. Предупреждал?
— Да…
— В общем, теперь так. Если ты, Лео, не озаботишься возвращением денег в течение ближайшей недели, то сам понимаешь.., ни к чему хорошему это не приведет. Вплоть до самых серьезных осложнений. Я не буду тебя пугать. Пугает только шушера. Прошу тебя как друга, Лео, — голос Кума снова стал мягким, податливым и бесцветным, — найди деньги. Я не хочу портить с тобой отношений. Не думаю, что такому человеку, как ты, эти деньги встанут в проблему. В конце концов, одна твоя новая московская квартира стоит около миллиона долларов. Бомжом не останешься, у тебя недвижимости достаточно. В случае чего годиков пять воздержишься от мотовства, приучишься жить поскромнее. Ну.., чего тебе объяснять? Ладно. Я сказал. Пойдем к столу. Слушай, Леонард Леонтьич, у тебя такое лицо, словно у тебя пропал аппетит.
«Он еще и издевается», — подумала я, отстраняясь от стены и возвращаясь обратно по коридору в комнату, где за столом сидели Лукин и его супруга. Говоря по чести, они уже не сидели: Лукин прятался за валиком кресла, а Лидия Ильинична с меткостью, достойной Вильгельма Телля, и скорострельностью, которой позавидовала бы реактивная установка, метала в него наличные столовые приборы.
Мое появление положило конец этой чудной карательной процедуре.
Буквально через минуту после меня в кабинет вошли Кум и Эллер. Куманов ласково улыбался и напоминал почтенного доктора, пришедшего лечить от простуды.
Леонард Леонтьевич же, несмотря на все свои актерские данные, был подавлен и поминутно облизывал пересохшие губы. Один из его усов был чуть испачкан в крови: мэтр до крови прокусил себе губу…
— Нам пора, Лида, — сказал Кум. — Я вижу, вы с Алексеем не стесняетесь в чувствах. Идите уж! Что глядите? — повернулся он к невозмутимо созерцающему разгром служителю заведения. — Идите, подсчитывайте. Счет подайте мне.