Глава 2
С утра моросил мелкий противный дождь. Я стояла в аэропорту под длинным навесом, медленно, но верно теряющим штукатурку — потолок был покрыт мокрыми пятнами, с которых мерно срывались тяжелые капли.
Самолет запаздывал уже на полчаса, и по всему выходило, что это — не предел.
Встречающих было немного. Рядом со мной под навесом курили двое озабоченных грузин в чересчур легкой для такой погоды одежде и неподвижно стояла мрачного вида девочка лет пятнадцати.
— Свежие газеты! Покупайте свежие газеты! Самая полная телепрограмма! Городские новости, кроссворды, гороскопы, курсы валют, брачные объявления! — как заведенная повторяла через равные промежутки времени продавщица за лотком прессы.
Это монотонное выкрикивание действовало на меня гипнотически. Хотелось подойти и скупить весь лоток только для того, чтобы больше этого не слышать, — иначе можно было заснуть прямо так, стоя.
Я подошла и купила газету. На первой же полосе мне бросилась в глаза заметка, набранная крупным шрифтом и обведенная изящной рамочкой:
«По информации, полученной редакцией из достоверных источников, в наш город сегодня прибывает Роальд Голицын, известный киноактер и популярный телеведущий. Визит носит сугубо частный характер, и Голицын не намерен принимать участия в каких-либо мероприятиях.
Наша газета обещает читателям наиболее подробный рассказ о пребывании знаменитости в родных пенатах. Следите за дальнейшей информацией!»
Я скомкала газету и выкинула ее в урну. Вот тебе и инкогнито!
Кто раструбил? Утечка информации из Москвы? Разболтали родители?
Впрочем, этого следовало ожидать. Просто я предполагала, что раскрытие инкогнито произойдет по крайней мере на второй-третий день.
— Прибыл самолет рейсом шестьсот шестьдесят шесть из Москвы, — раздался мощный голос дикторши. — Прибыл самолет рейсом…
Я навострила глаза и разглядела самолет, приземлившийся не на центральной полосе, как я рассчитывала, а где-то в отдалении. Пришлось бежать под дождем к отстойнику, расположенному метрах в пятидесяти, — оттуда должны были выпускать пассажиров рейса с номером, который совпадал с числом антихриста, вычисленным в Апокалипсисе.
Сквозь пыльные стекла отстойника я видела летное поле, по которому медленно катил желтый автобусик, набитый пассажирами.
Он неуклюже притормозил возле распахнутой настежь двери. Находившиеся внутри автобуса вынуждены были ухватиться за поручни и друг за друга, чтобы не повалиться вслед за своими вещами — с прицепленных сверху навесов уже летели на пол водруженные туда сумки.
Голицын вывалился из двери, сдержанно матерясь. Он пошарил взглядом в скудной толпе встречающих, демонстративно пожал плечами и направился к отделению, куда должны были доставить багаж.
Роальд Голицын был весь в коже — широкий черный плащ, коричневые брюки, крепкие башмаки. Венчала все это серая широкополая шляпа из того же материала.
Я решила не окликать его прилюдно и быстро последовала за Голицыным, стараясь догнать его — Роальд вышагивал широко, четко, словно солдат, — вероятно, был сильно рассержен.
— Здравствуйте, я Женя Охотникова, — тихо проговорила я, поравнявшись с Роальдом.
Он остановился, посмотрел на меня, чуть сдвинув с переносицы темные очки с широкими круглыми стеклами, и внятно произнес:
— А пошла ты…
Хорошенькое начало!
Мне пришлось ухватить Роальда Голицына за рукав и произнести только одну фразу, чтобы привести бывшую кинозвезду в чувство:
— Передайте Симону Ароновичу Костякову, что наш договор расторгнут.
И демонстративно повернулась к нему спиной, намереваясь отправиться восвояси.
Теперь догонять меня пришлось Голицыну. Впрочем, я позволила ему сделать это, чуть сбавив темп ходьбы. Роальд чуть тронул меня за плечо и, аккуратно приостановив, загородил мне дорогу.
— Миль пардон, мадам! — проронил он, приподняв шляпу с широкими полями. — Я думал, что вы из этих… повернутых фанаток.
— Извинения принимаются, инцидент исчерпан, — довольно сухо сказала я Роальду. — Давайте-ка вернемся за вашим багажом.
— Я не думал, что вы окажетесь… э-э… женщиной, — пояснил Роальд, пока мы возвращались к багажному отделению. Костяков сказал, что меня встретит охранник Женя, ну и я подумал, что будет мужик.
— Вы разочарованы?
— Н-ну почему? — прищелкнул языком Голицын. — А вы справитесь? Шучу-шучу…
Когда два чемодана были транспортированы пыхтящим носильщиком к моему автомобилю, произошел довольно любопытный эпизод.
Роальд распахнул дверцу жука — «Фольксвагена» и уже занес ногу, как неподалеку — из кустов справа — я заметила мгновенное зарево фотовспышки.
Кусты зашуршали и смолкли. Тут же послышался шум мотора и промелькнул мотоцикл, оседланный молодым человеком, лицо которого скрывал шлем.
— Вас сфотографировали, — мельком заметила я, садясь за руль.
— Как? Кто? — недовольно сморщился Роальд. — Что все это значит?
— Как? Фотоаппаратом, вон из тех кустиков. Кто? Парень с мотоциклом. А все это значит, что из сегодняшних газет жители области узнали о вашем приезде, — ответила я, выруливая на магистраль.
Голицын театрально застонал, прижав пальцы к вискам. Затем снял очки, протер покрасневшие глаза и, прильнув к стеклу, начал рассматривать местность, по которой мы проезжали, комментируя увиденное:
— О, как тут все отстроили! Не узнать! Смотрите-ка, и «Мост-банк» у вас есть!
Он обернулся ко мне и серьезно спросил, поглядев мне прямо в глаза:
— А ведь меня могли не только сфотографировать. Оптический прицел, глушитель — и все. Пишите письма на тот свет.
— Ну зачем же так мрачно? — отозвалась я. — Вас любят. А тех, кого любят, убивают редко. Это нетипично для наших широт.
— Вы просто не знаете, — снисходительно покачал головой Роальд. — Даже не представляете себе, в какой клетке нам приходится жить.
— За все надо платить…
— Что? Ах да, конечно! — Роальд снова вернулся к изучению заоконных пейзажей.
Сосредоточенно рассматривая проносившийся мимо город, Голицын походил на иностранца, которого черт занес в деревушку, где он имел несчастье когда-то родиться — давным-давно, почти в другой жизни.
— Роют и роют, — сокрушенно покачал он головой, когда мы осторожно проехали мимо неогороженной канавы. — А потом дома падают.
— Они не только падают. Они еще и взрываются, — добавила я.
— У вас тоже? — недоверчиво спросил Роальд. — Хм, однако, тенденция…
Мы миновали спуск и теперь неслись по шоссе, выходящему на центральные улицы города.
— Нам куда? — осведомилась я, тормозя у светофора. — Как я понимаю, к родителям.
— Угу, это вроде недалеко, — кивнул Роальд. — Сейчас я посмотрю…
Он порылся в своей сумке и достал органайзер, из которого извлек помятый листок.
— Коммунистическая, шесть, — торжественно произнес он. — Кажется, в центре?
— Уже Столыпина, — отозвалась я, выруливая налево и направляясь в район набережной. — Пять лет как переименовали.
— Правда? — удивился Роальд. — Что ж, похвально. А у нас только в исторической части города прошлись по названиям, дальше руки не дошли.
— Вы, видимо, давно не бывали в наших краях? — осторожно спросила я.
— Года два или три, — рассеянно ответил Роальд. — А что?
— Так… А что же вас на этот раз потянуло? Ностальгия заела?
Голицын даже расхохотался. Впрочем, смех быстро затих, и Роальд уставился на меня с явным неодобрением — он вспомнил, кто я по статусу.
— Слушайте, а почему вас это вообще интересует? — раздраженно спросил он. — Почему я должен вам что-то объяснять?
— Да нет, как хотите, — спокойно пожала я плечами. — Мне, в общем-то, все равно.
— Вы ко мне приставлены, вот и охраняйте, — не без легкого хамства в голосе произнес Голицын. — А как да почему — не ваше дело.
Роальд откинулся на сиденье, недовольно осматривая салон автомобиля.
— Это у вас что, служебная? — ткнул он пальцем в потолок автомобиля.
— Я не служу, — коротко ответила я, подруливая к дому. — Личная собственность.
Теперь Голицын оценивающе посмотрел на меня, как бы прикидывая, сколько я стою.
— Н-да, — хмыкнул он. — Надо сказать, что Симон Аронович человек довольно эксцентричный. Не буду скрывать, что я предполагал нечто иное…
— Десяток автоматчиков и кортеж из «Мерседесов»? — повернулась я к Голицыну, тормозя у подъезда. — Что ж, перезвоните своему Костякову, пусть переиграет. Мобильник у вас имеется?
— Нет, — мрачно буркнул Голицын, приоткрывая дверцу. — Специально с собой не взял, чтобы не беспокоили всякие-разные…
Он вылез из машины и обомлел. Первым желанием Роальда было нырнуть обратно и умотать отсюда как можно скорее, он даже сделал шаг назад — но было уже поздно. Слишком поздно для отступления.
Словно из-под земли возникли три пожилые женщины, одетые в нечто парадно-цветастое. Стоявшая впереди поклонилась и протянула Роальду каравай с солонкой, водруженной на вершину хлеба.
— Милости просим, Ромочка! — хором проговорили стоявшие рядом дамы.
— Хлебушек вкусный, сами пекли, в американской печке! — с гордостью сказала дама с караваем. — Берите, не стесняйтесь!
Роальд Голицын с нескрываемой ненавистью посмотрел на импровизированную делегацию, потом на меня. Уже открыл рот, чтобы смачно послать всех подальше, но, видимо, вспомнил о родителях — ведь им пришлось бы потом извиняться перед соседями.
Да и народ начал понемногу подтягиваться — вокруг нас уже стояло человек десять, включая любопытствующих детей и старушек.
Роальд выдавил из себя улыбку, быстро отщипнул ломоть каравая, запихнул себе в рот и ринулся в подъезд. Я едва успела опередить его, и правильно сделала — дорогу пришлось расчищать.
Голицын сплюнул непережеванный мякиш сразу за дверью и, подняв голову, тихонько завыл, словно зверь, который попался в капкан:
— О-о-о! И зачем я только сюда приехал! Послал бы телеграмму…
Я схватила Роальда за руку и повела его вперед, проталкиваясь между стоящими у стены и у перил людьми. Казалось, встречать Голицына высыпал весь дом, сгруппировавшись в одном подъезде.
Откуда-то сверху свисали головы любопытствующих, вытянувших шеи с верхней площадки, под ногами мельтешили дети и кошки. Роальд шел, втянув голову в плечи, а улыбалась за него я.
Вообще, подобное скопление народа бывает разве что на похоронах — и дверь квартиры открыта, и народ на лестнице тусуется.
Мы достигли площадки пятого этажа, где нас уже ждали с распростертыми объятиями.
Сказав «нас», я отнюдь не оговорилась. Народ, видя, как я буквально тащу за собой Роальда, мгновенно сообразил, что я не абы кто, а его подружка или невеста, и быстро передал по беспроволочному телеграфу эту новость до самого пятого этажа.
Так что матушка Роальда, пышнощекая толстушка лет шестидесяти, обняла меня так же крепко, как свое чадо, и даже трижды чмокнула в щеки.
А от ее благообразного супруга — статного строгого мужчины с седыми бакенбардами — я удостоилась крепкого рукопожатия.
— Иван Абрамович, — сдержанно представился глава семейства. — А это моя дражайшая половина, Василиса Гавриловна.
Он указал чуть дрожащей рукой на супругу, которая от счастья лицезреть своего обожаемого сынка на время потеряла дар речи.
— Очень приятно. Женя, — деловито сказала я. — Рада, что у Роальда такие симпатичные родители. И вообще — спасибо вам за теплый прием.
Голицын стоял как в воду опущенный. Первоначальный импульс раздражения, не находивший себе выхода, уже испарился, и теперь Роальд перешел во власть нового чувства — он был растерян и не знал, как себя вести. Еще чуть-чуть — и Голицын окончательно смирился бы с происходящим, махнув на все рукой, стал бы с утра до ночи пить водку с соседями и раздавать автографы.
Я поняла, что пора брать ситуацию под контроль, и немедленно принялась за дело.
Я буквально сгребла в свои объятия Василису Гавриловну и Ивана Абрамовича — взяла их обоих под руки и на минуту уединилась с ними в коридоре квартиры, — предстояло дать им верную установку.
— Роальду очень приятно, что он пользуется таким спросом… я хотела сказать — такой любовью. Но, видите ли, ваш сын очень устал. Сейчас не время для пышных торжеств. Он хотел бы отдохнуть с дороги в кругу семьи, без посторонних. Вы понимаете меня? А большой прием можно было бы устроить потом, как-нибудь на неделе.
— Ой, конечно! — немедленно согласилась со мной Василиса Гавриловна. — Как же это я… Ромочке же отдохнуть надо, ванну принять…
— На диванчике полежать и с мамой-папой побеседовать, — охотно поддакнула я. — Так что тактично рассредоточьте народ, хорошо?
— Вас понял, — по-деловому среагировал Иван Абрамович и приступил к действиям, как заправский военный, тесня народ вон из квартиры.
Я поймала взгляд Роальда и уловила в нем благодарность. Для начала неплохо — контакт установлен, а дальше само пойдет.
Когда коридор опустел, а Голицына с Роальдом еще толклись возле двери, я незаметно прошла в квартиру и придирчиво осмотрела помещение.
Не обнаружив ничего подозрительного, я вернулась к Роальду и, строго-настрого приказав ему никуда не выходить и никого — кроме меня — не впускать, спустилась к машине за вещами.
Под перекрестным обстрелом взглядов оккупировавших лавочки старушек я вытащила из своего «Фольксвагена» голицынские чемоданы и в одиночку доперла их на пятый этаж. Впрочем, они оказались не такими уж тяжелыми, и я начала думать, что носильщик в аэропорту заломил лишнего за доставку вещей к автомобилю. Ну да ладно, дело прошлое. Да и платил ведь Голицын!
Когда я вернулась в квартиру, то с удивлением обнаружила, что мое распоряжение не выполнялось — в гостиной стало на одного человека больше.
— А это кто? — спросила я вполголоса, указывая на грузную женщину, молчаливо сидящую за накрытым праздничным столом.
— Это? — переспросила Василиса Гавриловна. — Это тетя Паша Паршина.
— Тетя Роальда? — поинтересовалась я на всякий случай. — Ваша сестра?
— Нет, просто соседка из квартиры напротив, — ответила Голицына.
— Ну и?.. Может быть, ее тоже переориентировать на другой день?
Голицына замялась.
— Видите ли… В общем… Можно ей остаться вместе с нами?
— Если Ромочка не возражает, — поддакнул супруге Иван Абрамович.
— Да черт с ней, с тетей Пашей, — устало произнес Роальд. — Ой, то есть я хотел сказать: конечно, пускай остается.
— Ну вот и славно! — восхитилась Василиса Гавриловна. — А я сейчас пирог принесу.
Она заспешила на кухню и вскоре вернулась оттуда, неся на вытянутых руках огромный поднос, укрытый — для сохранения тепла — полотенцами.
И началось!
Обед плавно перетек в ужин, блюда сменялись одно за другим, готовка была домашней, а значит — сытной и располагающей к отрешенному созерцанию.
Водку подсластили рябиновым сиропом, и пилась злодейка легко, быстро и весело, так что народ разомлел уже ко второй бутылке. Я чуть пригубила из первой рюмки, да так и отпивала по глотку с каждым тостом, так что напоить меня у хозяев не получилось.
Впрочем, в этом отношении усердствовал лишь Иван Абрамович, а Василиса Гавриловна, наоборот, всячески поддерживала мое трезвое настроение.
— И правильно, голубушка, не надо вам, молодым, пить, — поучала она меня, опрокидывая очередную рюмку. — Это нам, старикам, простительно…
Несмотря на «неформальную» атмосферу, некоторая напряженность все же чувствовалась, и вскоре я поняла, что причиной тому — мое присутствие.
Более того, эта временами витавшая в воздухе гостиной Голицыных неловкость была как-то связана с соседкой тетей Пашей.
Когда, после второго блюда — и перед десертом, который обещал включить в себя торт, варенья, желе, мармелад, конфеты и домашние пряники плюс пирог с курагой и ватрушка типа «лимонник» — мы вышли с Роальдом на балкон покурить, я поинтересовалась у него:
— Чем вызвано такое привилегированное положение тети Паши?
— Так она тут вроде доброго домового, — рассеянно ответил Голицын.
Роальд изрядно нагрузился — и пищей, и водкой, — заметно порозовел, подобрел и как-то вдруг обрюзг. Его хваленые мускулы бывшего качка теперь казались жировой прослойкой — тем более что солидный животик у кинотелезвезды и действительно уже намечался.
— Знаешь, — незаметно перейдя на «ты», продолжал Голицын, — она как бы на все руки мастер. Ну там починить что или в аптеку сбегать. В общем, как бы незаменимый человек…
Я заметила, что Роальд непроизвольно употребляет московское прилипчивое «как бы» буквально через слово, к месту и не к месту.
Раньше на эту роль претендовали словечки «в общем», «так сказать» — у более-менее образованных слоев и традиционное «бля» — у гегемонов.
Теперь времена изменились, и на фоне тотальной «вирты» — виртуальной реальности, — несущей в себе некоторое сомнение в правдивости и достоверности бытия, воцарилось это «как бы».
Казалось бы, ничего особенного. Но на самом деле речь превращалась в некое подобие мерцающей неуверенности в реальном мире, о котором говорил человек: «я как бы пришел», «как бы все получилось», «как бы честный и знающий политик»…
Говорят, что более тонкие на слух люди взбунтовались и теперь пытаются ввести в оборот замену «как бы» на четкое и безоговорочное «на самом деле» или в качестве варианта — «по правде».
Но слова-паразиты не приходят и не уходят по желанию того или иного слоя населения. И пока все шло как бы по-старому.
— Тетю Пашу я как бы знаю с детства, — меланхолически произнес Роальд, стряхивая пепел в пустой горшочек из-под цветка, — и дочку ее Маргариту припоминаю. Такая черненькая… Мы еще с ней играли всяко-разно, пока меня в другую школу не перевели…
«Что ж она с собой дочку-то не прихватила?» — сразу же подумала я.
Тетя Паша, надо сказать, производила впечатление довольно загадочное.
Она чем-то напоминала мне скифскую бабу — каменное грубое изваяние, которое раньше украшало развилки дорог, теперь — залы краеведческих музеев. Такая же грузная, некрасивая, себе на уме, сидела тетя Паша за праздничным столом Голицыных, словно ожившая скульптура из доисторических времен.
Соседка с удовольствием ела и пила, но, казалось, она чувствует себя на порядок выше и значительнее, нежели хозяева. Нет-нет, она была вполне приветливой и довольно говорливой, в ее речи не проскальзывало ничего такого, что бы могло подтвердить мое впечатление. И тем не менее я ощущала это вполне явственно. А своей интуиции я привыкла доверять.
— А-а, вот вы где уединились! — хлопнула балконная дверь, и на пороге появился Иван Абрамович. — Пока суд да дело, пока чаек греется, решил тут с вами поболтать. Не помешаю?
Я слегка потеснилась — балкон был узенький, с какими-то низкими перилами, так что делать резких движений тут не рекомендовалось.
— Оп! — ловко протиснулся между нами Голицын-старший.
Он прикурил длинную папиросу «Три богатыря», предварительно смяв мундштук, и, отщелкнув спичку вниз, с неодобрением посмотрел на собственный балкон. Потрогав перила, он пояснил:
— И строят же, мать иху за ногу! А помнишь, Ромка, когда ты еще маленький был, мы тут загородку ставили, чтоб ты промеж прутьев не свалился? А когда подрос, то после выпускного так, прости Господи, блевал, перегнувшись через перила, что тебя мать схватила сзади за ремень, а то б вывалился на фиг.
— Вы как бы преувеличиваете, папа, — сухо ответил Роальд.
— Да ладно! — Иван Абрамович крепко хлопнул его по плечу. — Ты мне вот что лучше скажи: вы как, расписаны уже или просто?..
— Вы про кого? — нахмурился Роальд, с трудом понимая вопрос отца.
Я пришла ему на помощь.
— Иван Абрамович говорит обо мне, — спокойно вмешалась я. — Думаю, нам пора прояснить эту ситуацию, чтобы не возникало двусмысленности. Дело в том, Иван Абрамович, что я и Роальд не находимся между собой в близких отношениях. Скорее, их можно назвать деловыми. Роальд может рассказать подробнее, если захочет.
— Не захочет, — лениво произнес Голицын-младший. — Во всяком случае, сейчас.
Я намеренно не стала распространяться насчет моего статуса при Роальде. Объяснять папе с мамой, что ее сына может охранять и заботиться о нем кто-то, кроме них самих, — заведомо гиблое дело.
— А-а, так вы, значит, коллеги! — воскликнул Иван Абрамович. — Ну что ж, это в корне меняет дело. Оч-чень даже меняет.
— Это еще почему? — вяло осведомился Роальд. — Тебе-то какая разница?
Иван Абрамович хитро подмигнул и зашептал, оглядываясь на дверь.
— Там старухи сейчас об этом самом судачат, так что я большой тайны не выдам, если скажу, что Маргариту — дочку тети Пашину — тебе обрекли.
— Как? — так же вяло поинтересовался Роальд, но тут же встрепенулся: — Постой-постой, ты что же имеешь в виду, отец? Что значит «обрекли»?
— Ну, — с усилием подбирая слова, объяснял Иван Абрамович, — значит, присмотрели. Понимаешь, она поет здорово, все соседи тебе это подтвердят, да ты и сам скоро услышишь. Она ведь в музыкальную с семи лет ходила, потом в хоре пела…
— В хоре? — с ненавистью повторил Роальд. — Ну и что, что в хоре?
— Так помочь надо! — уверенно произнес Голицын-старший. — Протолкнуть дарование на экраны там, на эстраду. У тебя же связи есть…
— Я не понимаю! — взвился Роальд. — Нет, я просто отказываюсь понимать, почему я должен проталкивать какую-то дочь тети Паши только потому, что она пела в хоре? Может, она еще и плясала?
— А как же! — с готовностью подтвердил Иван Абрамович. — И мазурку, и…
Он не успел договорить.
В воздухе раздался свист, и возле наших лиц пронеслось нечто, вонзившееся в зазор между кирпичами да так и оставшееся там покачиваться.
…Я неоднократно пыталась понять, от чего зависит быстрота реакции в том или в другом случае. Анализируя свой опыт, я поняла со временем, что главное — опередить события на долю секунды. Только так можно предотвратить, казалось бы, неизбежное.
Тут важно не думать, а, лишь почуяв опасность, действовать, повинуясь инстинкту. Который, кстати, врожден лишь отчасти, во всяком случае, у меня. Да-да, оказывается, можно развивать инстинкт, как бы дико это ни прозвучало для ученых.
Во время занятий в разведшколе у нас существовали специальные методики «спуска под воду» — так называли инструкторы полугипнотическое состояние, в которое вводили учениц.
Ты словно бы год за годом, десятилетие за десятилетием, век за веком отсчитываешь назад, все глубже и глубже погружаясь в первобытную память.
Потом требовалось очень сознательно пережить некоторые моменты, которые тебе внушали те же инструкторы. Обычно эти моменты были связаны со смертельной опасностью или с необходимостью мгновенно реагировать на опасность, уметь чувствовать ее приближение.
Самое удивительное, что когда ты «просыпался» после этого гипнотического сна, то помнил лишь какие-то обрывки видений, невнятную кашу, которую пересказать человеческими словами было невозможно.
Но в подкорке уже оставался необходимый механизм так называемого быстрого реагирования. И в дальнейшем, независимо от того, помнишь ты что-либо из этих опытов или нет, но на практике действуешь всегда правильно, умело и отлаженно.
Любопытно то, что на самом деле нас не учили этому, а именно использовали уже заложенные в человеке скрытые резервы его психики, которые просто нужно было активизировать…
Я не думала и в этот раз. Не спрашивала себя, стоит ли действовать, и не анализировала ситуацию. Мой безошибочный внутренний компьютер сделал это за меня, послав резкий сигнал об опасности, и мне оставалось лишь подчиниться его команде.
Да, я могла бы оказаться смешной, попасть в неловкое положение, стать предметом насмешек. Пусть так. Это все же лучше, чем потом проливать слезы над бездыханным трупом клиента и потерянным гонораром.
Поэтому, едва мое ухо уловило этот мерзкий свист — даже самое его начало, всего лишь нарастающее колебание воздуха где-то вблизи, — я со всей силы втолкнула Роальда внутрь квартиры, буквально опрокинув его через высокий порог в комнату.
Голицын, не ожидавший от меня таких действий, бухнулся оземь, то есть о рассохшийся паркет, и негромко, но внятно выматерился.
Пока он принимал вертикальное положение, а из кухни в зал спешили услышавшие шум женщины, я с силой выдернула стрелу из зазора между кирпичами и показала ее оторопевшему Ивану Абрамовичу.
— Ну дают! — только и охнул он. — Вот дела! Мать честная!
— Кто? — спросила я у Голицына, внимательно осматривая трофей.
— Что «кто»?
— Кто «дает»? — уточнила я. — Вы сказали: «Ну дают!» Значит, вы предполагаете неких лиц, которые могли бы совершить это действие.
— Так хулиганье!
— Да? — скептически скривила я рот. — Почему вы думаете, что это хулиганы?
— Так кому же еще в голову придет стрелами по балконам пуляться?
— Что, это не в первый раз? — вздохнула я. — Раньше уже такое было?
— Нет, конечно, — заверил меня Голицын-старший. — Еще чего не хватало.
— Богатое, выходит, хулиганье сейчас развелось, — иронически констатировала я, демонстрируя Ивану Абрамовичу стрелу. — Видите, какой прочный металл? А перышки из пластмассы? Такая штука в спортивном магазине долларов на пятьдесят потянет.
— Да ты что?
— Точно вам говорю, — кивнула я. — А откуда стреляли, по-вашему?
— Ну с балкона какого-нибудь, — Иван Абрамович неуверенно обвел рукой по окружности. — Сейчас спрятались, небось, хихикают.
— А мне так сдается, что стреляли снизу, — вздохнула я. — Думаю даже, что примерно вон из тех зарослей. Видите посадки слева?
Я показала Голицыну на ряд березок, перемежающихся высокими кустами дикой смородины.
— Вижу… — недоуменно произнес Иван Абрамович. — Посадки как посадки.
— И тем не менее, — продолжала я, — стреляли именно оттуда.
— С чего вы взяли?
— Траектория полета стрелы, — пояснила я. — Она вошла в кладку снизу вверх.
Я продемонстрировала Голицыну-старшему углубление между кирпичами, для убедительности засунув в дырку сигарету, — она вошла под углом.
— Кстати, если бы Роальд оставался на этом месте, стрела впилась бы ему в горло под подбородком и застряла в середине черепа.
Пока Иван Абрамович сокрушенно качал головой, призывая все кары небесные на «распоясавшееся хулиганье», в гостиной уже шло совсем другое кино.
Подвыпившие старушки — они, оказывается, пока шушукались на кухне, раздавили на двоих поллитру смородинной настойки — утешали Роальда, который безуспешно от них отбивался.
— Ни слова про стрелу, — успел прошептать нам с Иваном Абрамовичем Роальд, когда мы вернулись в комнату. — Не надо беспокоить маму.
А Василиса Гавриловна с тетей Пашей, как две клушки над только что высиженным цыпленком, хлопотали над распростертым на диване Роальдом.
Оказывается, Голицын во время падения умудрился слегка подвернуть себе ногу и набить синяк на скуле, к которой теперь и прикладывались невесть зачем сохраненные с советских еще времен пятаки.
Поймав на себе злобный взгляд тети Паши и заметив неодобрительное покачивание головой Василисы Гавриловны, я поняла, что старушки думают, будто у нас с Роальдом приключилась размолвка и я в сердцах дала Голицыну-младшему хорошего пинка.
Понятно, что такое обращение было не по сердцу ни Голицыной, ни ее соседке. А когда они узнали, что я Ромочке не жена, не любовница, а всего-навсего коллега по работе, то отношение ко мне двух этих женщин быстро и круто переменилось.
Теперь я стала чем-то вроде нежелательного довеска, балласта, который по неизвестным причинам — скорее всего, по мягкости характера — таскает с собой их обожаемый и ненаглядный Ромочка.
«Вот девки нынче пошли, — услышала я с кухни громкий шепот Василисы Гавриловны, когда пожилые „девочки“ в очередной раз уединились (формальный повод — подогреть в духовке пирог, фактический — пропустить еще по рюмашке). — Ничего духовного на роже не написано, прям как мужики. И рукам волю дают, и дымят, как паровоз. А ей ведь рожать! Уж лучше бы пила, все для здоровья полезнее! Не-ет, Паша, твоя ей не чета!»
Сам же Роальд, по причине естественного для звезды его ранга эгоизма, не замечал происходящих перемен и был занят исключительно своей подвернутой лодыжкой. Меня он даже не поблагодарил, а о стреле — то ли забыл, то ли решил отложить разговор на потом.
Иван Абрамович к завершению обеда уже порядком набрался и изъясняться мог только односложными словами, так что поддержки с его стороны я тоже не получала. Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что Голицын-старший периодически обращался ко мне с многозначительным возгласом: «Ну… ты не того…» — и пытался потрепать рукой по колену, очевидно, стараясь меня ободрить.
А вскоре появилась и сама Маргарита — дочка тети Паши, наперсница юных дней Ромочки, певунья и плясунья, черт бы ее побрал!
Девушка оказалась розовощекой дылдой с весьма вульгарными манерами. Настолько вульгарными, что, напрягись Роальд чуток, и прочное место на российской эстраде было бы ей обеспечено.
Я попыталась было внушить Роальду, что в целях безопасности не стоит увеличивать в квартире количество посторонних людей, напоминала ему про стрелу, которая чуть не впилась ему в горло, но Голицын с целью «поправиться» успел пропустить несколько рюмок из очередной бутылки, и теперь ему уже было все равно. Он лишь тупо ухмылялся и пожимал плечами.
Вот сподобила судьба охранять такого балбеса! Никогда больше не буду связываться с вышедшими в тираж кинозвездами и телеведущими юмористических программ! Но это — зарок на будущее, а работу все же хочешь не хочешь — придется довести до конца.
К вечеру в квартире Голицыных начался самый настоящий бедлам.
Поскольку у меня только две руки, две ноги и всего один рот, я не могла разорваться между звонками, а трезвонил и телефон, и звонок двери.
Народ, пытающийся всеми правдами и неправдами прорваться на семейный обед, можно было отнести к нескольким категориям.
Самая безопасная и легко управляемая — соседи Голицыных.
Население пятиэтажки — боюсь, что в полном составе, — очевидно, устало ждать, когда его пригласят, и жаждало урвать кусок своего пирога — не буквального, конечно, с курагой и прочими домашними прелестями, который томился в духовке Василисы Гавриловны.
Народ страстно желал общаться со своим любимцем. Я изо всех сил препятствовала народу осуществлять его горячее желание.
Победила я.
Остальные желающие получить «доступ к телу и душе» Роальда Голицына были не столь многочисленны, но куда более назойливы.
Эти господа шли вперемешку с соседями, так что мне приходилось перестраиваться в зависимости от статуса посетителя или звонившего.
Надо сказать, что хозяевами квартиры с радостью было отдано мне на откуп сие неблагодарное занятие — и Голицыным стало спокойнее, и я не мешала Василисе Гавриловне вкупе с тетей Пашей охмурять моего клиента с помощью Маргариты Паршиной, потенциальной звезды эстрады и, кто знает, может быть, будущей супруги Роальда.
Итак, что можно припомнить существенного в чехарде этих звонков и визитов?
Понятно, что тогда я еще не представляла, что ждет нас с Роальдом на протяжении следующих дней, и была не особо внимательна.
Но теперь, отсеивая шелуху впечатлений того безумного дня и кошмарного вечера, пристально всматриваясь в калейдоскоп лиц, которые до сих пор сохранила моя память, я могу выделить несколько звонков и визитов, сыгравших в дальнейшем важную, а подчас и роковую роль во всей этой истории.
Во-первых, у Роальда объявились довольно многочисленные друзья и подруги.
Это были ровесники Голицына, которые в свое время либо учились с ним, либо работали, либо просто весело проводили время.
Теперь они жаждали освежить впечатления тех далеких и прекрасных лет юности. То веселые, то смущенные, они приходили поодиночке и парами с неизменными цветами и столь же неизменной бутылкой — а то и сеткой со спиртным — и пытались прорваться сквозь мой живой заслон.
Разумеется, безуспешно.
Наплевав на матримониальные интриги Василисы Гавриловны, я все же улучила удобный момент и, изловив ее в коридоре, настойчиво потребовала для себя полного карт-бланша на визиты и звонки.
Голицына мне его выдала с радостью, а я взяла с нее слово, что Роальду не будут докладывать о том, кто и зачем приходил.
— Пусть лучше вообще не выходит в коридор, — потребовала я.
Это решение было единственно возможным — учитывая расслабленное состояние Роальда, можно было бы предположить, что сейчас Голицын будет рад любому собутыльнику, особенно из числа прежних дружков.
С «лучшими друзьями и подругами», как они мне представлялись, я обходилась вежливо, но настойчиво, особо упирая на усталость Роальда, и приглашала заходить на днях, предварительно позвонив, чтобы можно было запланировать неформальную встречу и внести ее в график пребывания звезды в нашем городе.
Народ уходил слегка разочарованный, но не обиженный и отчасти обнадеженный.
Хотя какой к черту график?! Он же не собирался ни с кем встречаться!
Но теперь, поскольку инкогнито Роальда не стоило выеденного яйца, может быть, действительно следовало подумать о составлении какого-то подобия графика? По крайней мере это значительно облегчило бы жизнь — и мне, и моему подопечному.
Но для этого мне нужно было как минимум выяснить, что намерен делать Роальд в родных пенатах на протяжении всего срока пребывания.
Должна же быть у него какая-то цель! Если каждый день будет повторяться то, что сейчас имело место в гостиной Голицыных, то через неделю за Роальдом можно будет вызывать психиатрическую бригаду и везти его в «хорошую санаторию», как выражался один из горьковских босяков в пьесе «На дне», чтобы лечить телеведущего от алкоголизма и купировать приступы белой горячки.
Дело в том, что Роальд, несмотря на атлетическое телосложение, был на редкость восприимчив к алкоголю — видимо, сказывались бурно проведенная юность и нравы, царящие в кино и на телевидении.
Да и «лучшие» дружки его, которых я каждые полчаса регулярно выпроваживала, не пропуская через порог, тоже были не ахти!
Умеют же мужики доводить себя до такого состояния, когда к перевалу между тридцатью и сорока годами на их лице можно прочитать все ту же самую древнюю историю о веселых деньках, проведенных в сражениях с зеленым змием, а также диагноз всех тех болезней, которые шарахнут по их ослабленным организмам лет через пять-шесть.
Среди прочих посетителей следует особо отметить категорию несовершеннолетних, преимущественно женского пола. Разнообразные «нимфетки» валом валили на пятый этаж, их раскрасневшиеся личики светились упованием на встречу с кумиром и готовностью — ох! — мягко говоря, сделать его счастливым.
Что ж, нравы, господа, у нас те еще! Детская сексуальность так и прет наружу!
Этим почти половозрелым посетительницам я предлагала следить за прессой и почтить своим посещением один из вечеров Роальда, который состоится в самое ближайшее время — сроки, мол, утрясаются.
Помимо устных объяснений, я принимала цветы и открытки с адресами, письма с фотографиями и сувениры. Обещала автограф, не сию секунду (маэстро устал и отдыхает — как раз в это время Роальд с Иваном Абрамовичем пытались горланить какую-то песню нестройными голосами), а после творческого вечера.
Нимфетки-лолитки долго молчали, потом уходили, тяжело вздохнув.
Я складировала цветы в ванную, а открытки с письмами и сувениры — на тумбочку в коридоре, предварительно быстро их осматривая на предмет «недозволенных вложений» — ведь в какой-нибудь лакированной матрешке могло затаиться миниатюрное взрывное устройство.
А журналюги — народ занятый, — те больше насиловали телефон.
Только один раз приехал кто-то с кинокамерой, и, как на грех, Роальд Голицын в этот момент, пошатываясь, выходил из туалета, застегивая «молнию» на брюках. Я едва успела вытолкать незваных гостей за дверь и сквозь узенькую щелку пообещала им эксклюзивное интервью завтра или послезавтра. Полная дама с микрофоном и мужик с камерой этим явно не удовлетворились, но им не оставалось ничего другого, как убраться восвояси.
Потом пошел самый непредсказуемый и опасный поток — фанатов и фанаток.
Вы спросите: а в чем же разница между рядовыми поклонницами и данным контингентом?
О-о, да вы, кажется, не очень-то представляете себе, какие чувства обуревают фаната! Спешу вас утешить: и слава Богу!
Фанат женского пола, в отличие, скажем, от «нимфеток», существо куда более агрессивное и целеустремленное. И психологически это вполне понятно.
Ведь если человек тратит львиную долю времени и сил на то, чтобы любить — да-да, именно любить! — ту или иную ярко светящую с небосвода шоу-бизнеса звезду, то его существо требует какой-никакой компенсации за затраченные усилия. Короче, объект любви становится настолько «родным и близким», настолько знакомым до самой последней ниточки на его костюме, настолько «твоим», что ты, будучи фанатом, волей-неволей начинаешь мало-помалу считать объект поклонения своей собственностью.
На просвещенном Западе, кстати, это давным-давно просекли и принялись устраивать нечто вроде клубов по интересам, которые не пускают на самотек, а, чтобы иметь возможность контролировать и направлять действия участников фэн-клуба, организуют их «сверху» и делают частью программы раскрутки.
И всем становится хорошо — фэны своевременно получают всю интересующую их информацию, даже время от времени встречаются со своим кумиром в непринужденной обстановке, а сам кумир гарантирован от непредсказуемых действий его неуемных поклонников.
Надо сказать, что я не предполагала такого числа почитателей у Голицына!
«А ведь ты, Женя Охотникова, отстаешь от реальной жизни, — укорила я себя, — надо хоть раз в месяц снимать информацию о том, чем живет нынешняя молодежь. Авось и пригодится».
Что же касается приведенной под шумок Маргариты, то она жила одним сильным чувством — надеждой. Она хотела выбиться в люди и стать звездой эстрады и решила, что судьба дает ей шанс в виде приятеля ее детства Ромочки Голицына, которого черт занес в родной город. И этот шанс нельзя было упустить ни за что.
Теперь эта девица, под мудрым руководством тети Паши и при явном попустительстве Василисы Гавриловны, начала атаку на Роальда.
Наблюдая за сценой соблазнения, я поняла, что если все и дальше будет продолжаться такими темпами, то я не смогу контролировать ситуацию.
«Надо будет как можно скорее позвонить в Москву Костякову, — подумала я. — Раз он заказал мне охрану, то пусть сам и решает, как быть дальше».
Но в данный момент у меня не было никакой возможности связаться с менеджером Голицына — звонок в дверь чередовался с пронзительным зуммером телефона, и хорошо, если они не трезвонили одновременно — ведь и такое тоже частенько случалось.
Тогда я быстро бурчала в трубку «перезвоните на днях» и бежала открывать дверь.
«Да сколько же можно!» — ужасалась я, в очередной раз подскакивая к телефону.
— Может быть, его выключить? — предложила я Василисе Гавриловне.
— Нет, что вы, деточка! — ужаснулась Голицына. — Об этом не может быть речи! Мне вот-вот должна позвонить троюродная сестра из Базарно-Карабулакского района и сообщить о дате приезда!
Сестра так и не позвонила, зато остальные потрудились на славу.
Кое-кто даже не удосуживался вступать в разговор и сосредоточенно молчал в трубку, очевидно, передавал телепатические сигналы. А возможно, это был кто-нибудь из немых поклонников Роальда — сам не поговорю, но его «алло!» все же услышу.
Такие звонки были довольно частыми — приблизительно раз в полчаса.
Среди заслуживающих внимания телефонных звонков был и такой: в трубке раздался хрипловатый мужской голос с сильным восточным акцентом.
— Это Кахи Палиашвили звонит. — Далее последовала продолжительная пауза, позволяющая получше запомнить его имя. — Я хотел бы немного поговорить с господином Роальдом Голицыным. Есть он тут, да?
— Очень приятно. Перезвоните, пожалуйста, завтра после обеда, часам к шести, — быстро проговорила я и уже хотела было повесить трубку, как звонивший вдруг решил кое-что уточнить.
— Дэвушка, постойте! — он говорил так же медленно и весомо. — А я могу быть уверенным, что завтра мы сможем пообщаться?
— Вероятность достаточно велика, — выпалила я и нажала на рычаг.
Звонили не только частные лица, но еще и менеджер некой фирмы «Игги».
Молодой человек, слегка заикающийся, которого, очевидно, посадило на телефон начальство, считал своим долгом перезванивать каждый час, пока не закончился рабочий день. Его я тоже ориентировала на завтра.
— М-мне бы п-поговорить с Роальдом Г… Г… Голицыным, — произносил он в трубку с таким трудом, словно ворочал тяжелые камни.
— Звоните завтра.
Но с каждым сигналом точного времени он перезванивал снова.
— А г… г… господин Г… Г… Голицын еще не освободился?
Пока шла вся эта катавасия, Роальд напивался все сильнее и сильнее.
Когда выдалась свободная минутка и я, смахнув пот со лба, уселась на кухне, чтобы выкурить сигаретку, туда заявился Голицын с дурацкой улыбкой на лице и, несмотря на протесты его матушки, тети Паши и обиженные восклицания Марго, принялся меня лапать.
Вот тут-то я уже могла бы дать волю рукам, не будь в помещении посторонних. Да-да, для меня они были именно посторонними — ведь я нанималась охранять Голицына, так что на время работы мое внимание было сконцентрировано только на его персоне.
А для всех окружающих посторонней в данной ситуации была, конечно же, я.
Не знаю, подействовали ли так мои формы на невменяемого Роальда — он успел-таки ущипнуть меня за левую грудь (хотел и за правую, да промахнулся), но Голицын стал быстро «выпадать в осадок».
«Может быть, оно и к лучшему? — подумала я, глядя на побледневшее лицо Роальда. — Полежит, проспится, а утром что-нибудь придумаем».
Но женщины подняли такую суету вокруг Ромочки, что мне пришлось тоже включиться и дать ценный в таких обстоятельствах совет:
— Пять капель нашатыря на стакан воды. Затем ванная. Будет как новенький.
Можно было бы, конечно, заказать по телефону «Дэкстер», «Динамит» или «Рэд Булл» (не путать последний с пивом!), но я не стала этого делать.
Энергетические напитки для западных дальнобойщиков, позволяющие эффективно функционировать на протяжении достаточно долгого времени и быстро приводящие в чувство усталого человека (куда там «кремлевской таблетке»!), могли бы сослужить и мне и Роальду дурную службу — он получил бы заряд бодрости на всю ночь и наверняка продолжил бы свои возлияния.
В мои планы это не входило. Гомеопатическая доза аммиака и ванная — после такой процедуры Роальд и протрезвеет, и обмякнет, так что можно будет с чистой совестью уложить его спать.
К вечеру звонки почти прекратились. Последним визитером была девочка лет пятнадцати — та самая, что встретилась мне в аэропорту.
Она стояла на пороге, глядя мне в глаза, и долго молчала — стеснялась, наверное. Я решила прийти ей на помощь и спросила сама:
— Вы, очевидно, хотите видеть Роальда Голицына, я не ошиблась?
Та с готовностью кивнула.
— Сейчас это невозможно, — развела я руками. — Позвоните завтра.
Гостья покорно кивнула еще раз и так же молча удалилась.
Аммиак и ванная сыграли свою положительную роль, и минут через тридцать охающий уже не от приступов тошноты, а от удовольствия после горячей водной процедуры Голицын восседал на диване и пил лимонный сок.
Когда кинозвезда немного обсохла, у Маргариты возникла идея пойти немного погулять.
Василиса Гавриловна с радостью поддержала начинание дочери соседки:
— Пойдите проветритесь, и хмель улетучится, и воздухом подышите.
«Этого еще не хватало! — мрачно подумала я, видя, с какой готовностью собирается на прогулку Роальд. — А мне что прикажете делать?»
Я попыталась отговорить Голицына от моциона, но тот не только не внял голосу разума, но даже имел наглость предложить мне остаться дома.
На это я уж никак не могла согласиться, но, поскольку Роальд настаивал, что будет гулять с Марго без моего сопровождения, мне пришлось следовать за ними на некотором расстоянии.
На улице Роальд заметно пошатывался, но Маргарита крепко держала его под руку. Девушка явно чувствовала себя хозяйкой положения, и это ее вполне устраивало — лицо Маргариты лучилось радостью.
«Вот дуреха! — подумала я, поймав себя на том, что испытываю к ней легкую, но искреннюю жалость, — ты думаешь, что Роальд уже твой».
А вот фигушки, моя милая! Ты ведь сидишь здесь, в глуши, и даже не представляешь себе, какие люди сейчас заправляют шоу-бизнесом!
Думаешь, все так просто?
Ну переспишь ты разок-другой с Роальдом, ну позвонит он своему знакомому, поняв, что легче согласиться на твои приставания насчет эстрады, чем отказаться, и тот скажет, что неплохо было бы прослушать девочку.
Ну споешь ты, спляшешь. Запишут твой телефон. И ты будешь ждать звонка сначала каждый день, потом каждую неделю, потом позвонишь сама, с двадцать пятого раза тебе удастся поговорить с человеком, который тебя прослушивал, и тебе скажут, что, мол, увы!
Мол, много девушек хороших, много ласковых имен, но не каждой суждено попасть на освещенную разноцветными юпитерами сцену.
Потом ты будешь снова яростно крутить диск телефона, пытаясь вызвонить Роальда, потратишь на это неделю, обкусаешь ногти на обеих руках, и наконец усталый голос Голицына тебе ответит.
Сначала он даже не вспомнит, кто ты такая, а потом, лениво спохватившись, поинтересуется, как дела. Что, не приняли? Ну а я чем виноват? Все, что от меня требовалось, я сделал, свел с нужным человеком. Работай над собой, голубушка, может быть, потом и получится. Когда-нибудь. В неопределенном светлом будущем.
Но покамест Маргарита еще не знала, что ее ждет, и твердо стремилась к намеченной цели. В данный конкретный момент этой целью была обыкновенная скамейка в скверике, на которую Маргарита Паршина намеревалась усадить Роальда и поворковать с ним «за жизнь».
Проклиная все на свете, я тащилась за этой парочкой, уже предполагая, что мне предстоит выслушать в ближайшие полчаса.
Надеюсь, что Маргарита не станет насиловать его тут же на лавочке, а подождет хотя бы до дома. Впрочем, с нее станется!
Похоже, мои мрачные прогнозы насчет того, что мне придется находиться при клиенте «безотлучно» — в буквальном смысле, — начинают сбываться!
Роальд бухнулся на скамейку, как мешок, небрежно сброшенный с плеча грузчика.
Маргарита умудрилась ловко поднырнуть под его руку, так что теперь ладонь Голицына прочно покоилась на ее покатом плечике.
Она даже скинула с себя кофту и укрыла ею ненаглядного Ромочку — и кавалера согревала, и предоставляла ему возможность любоваться своим бюстом, который выпирал из-под чересчур узкого платья.
Роальд нес какую-то ахинею про звездное небо и сокрушался, отчего это не поют соловьи, а Маргарита медленно, но верно завладевала его свободной рукой, которой он пытался сначала жестикулировать, но уже через несколько минут оказалось, что его правая конечность покоится на колене соседки.
Укрывшись за кустом дикой смородины, я устало наблюдала с двадцати метров за этой сценой. В моей душе еще теплилась надежда, что парочка все же не будет здесь долго задерживаться и мне не придется сторожить Роальда с Маргаритой всю ночь, оберегая их от возможных посягательств поклонниц Голицына.
Не следовало упускать и такой жутковатый вариант — вдруг кто-то из них решился на ночное дежурство и сейчас, в эту самую минуту, собирается перехватить инициативу у Марго?
Но пока я прикидывала, сколько времени займет любовное свидание и не стоит ли мне вмешаться, дабы увести Роальда домой — ведь я нанималась охранять одного Голицына, а не его вместе с Марго, — как произошло нечто из ряда вон выходящее.
Из кустов, находившихся за их скамейкой, раздался резкий шорох.
Я заорала «Стоять!» — неожиданный крик должен был по крайней мере напугать злоумышленника, — не раздумывая, бросилась из своего укрытия к скамейке и достигла ее в несколько прыжков.
Но за то время, что я бежала — секунд пять-шесть, — Марго, вскрикнув, подняла руку к своему горлу и удивленно замерла.
В воздухе что-то сверкнуло — так тусклый свет фонаря отражается на стальном лезвии.
Роальд недоуменно посмотрел на меня и спросил, икая через каждое слово:
— А что, собственно, произошло? Я же просил не ходить за мной по пятам…
Ответом ему был фонтанчик крови, который начал хлестать из горла Маргариты Паршиной, едва она отняла руку от раны.
Марго повалилась на колени к Роальду и сползла по скамейке на холодный асфальт.
