Глава 7 Еще один сосед
В подъезде мы не увидели ни души. Вероятно, соседи, вызвавшие милицию, не рисковали высовываться за порог.
И правильно делали.
Как только мы вышли из подъезда, шатаясь и придерживаясь друг за друга, то услышали где-то там, вдали, звук милицейской сирены. «Они еще бы салютовали, чтобы дать знать о своем приближении на место событий», — мелькнула раздраженная мысль.
Во дворе было темно.
Мощный фонарь перед самым подъездом Геннадия Ивановича почему-то не горел, и все было погружено во мрак.
В моем доме горели несколько окон. Но окон квартиры тети Милы я не нашла: вероятно, тетушка уже отправилась спать.
Слабость подобралась ко мне страшная: вероятно, одно наложилось на другое, нервное напряжение плюс физическая встряска, помноженная… нет, возведенная в степень трех травм, которые я упорно не хотела называть ранениями.
Стареете, Евгения Максимовна. Раньше бы перенесла все это куда легче.
А Геннадий Иванович, кажется, вообще спекся. Когда до моего подъезда оставались считанные метры, а к турунтаевскому подъезду уже выруливали два ментовских «уазика», он упал на асфальт и, буквально вцепившись руками в бордюр, пробормотал:
— Все… не могу.
— Так, — не без труда выговорила я, — не надо строить из себя Алексея Мересьева. Чуть-чуть осталось. Ты что, Гена… хочешь, чтобы у тебя рейтинг до нуля упал?
Эти абсурдные слова, как ни странно, заставили его подняться.
Странные это люди — политики. Особенно те, что пытаются выдавить из себя на экспорт коммунистическую ориентацию.
До второго этажа все шло хорошо. Но уже после промежуточной площадки между вторым и третьим этажом, где валялся какой-то занюханный бомж, сильно смахивающий на дядю Петю из двадцать первой квартиры, — после этой площадки меня начало мутить. Рана, казавшаяся достаточно неглубокой, упорно кровоточила. Кровь, время от времени срываясь сгустками с рукава, пятнала ступени лестничных пролетов.
Но хуже всего была голова. Она невыносимо болела, кровь жутко пульсировала, и каждый ее толчок отдавался острой мучительной болью и тошнотой.
Травмы Турунтаева были куда менее существенны (хотя шея тоже сильно кровила), но он строил из себя умирающего еще почище меня.
До моей двери оставалось несколько ступенек, я преодолела их, тяжело дыша и сильно склонившись вперед, чтобы не так болезненно пульсировало в голове. Турунтаев, постанывая и почему-то бормоча проклятия по адресу двух Борисов — Ельцина и Березовского, — тащился за мной.
По правилам работы телохранителя нужно было идти в обратной последовательности, но сейчас в случае нападения я все равно не смогла бы защитить своего клиента — только сверхъестественным напряжением всех сил. Да и в обойме «узи» оставалось мало патронов.
На последней ступеньке я споткнулась и, потеряв вертикальное положение, ударилась… нет, я не успела удариться. Потому что меня подхватили чьи-то сильные руки и потянули вверх.
За спиной я услышала сдавленный писк Турунтаева, потом я почувствовала, что по моему бедру шарят пальцы — вероятно, пытались найти «узи», который я прицепила к поясу.
Потом раздался глухой удар и слабый визг — словно наступили на хвост собаке, — а затем шум от падения тела вниз по лестнице.
Я слабо рванулась, пытаясь высвободиться из сильных рук, схвативших меня, но в этот момент ладонь зажала мне рот… и это невинное движение стало последней каплей.
В голове рвануло так, словно там заложили заряд пластиковой взрывчатки — тот, что испортил паркет в доме Турунтаева.
Последней — необычайно ясной — мыслью было: а что, если человек, встретивший нас на лестнице, и был тем великолепным стрелком, что так легко уложил всех киллеров в доме Геннадия Ивановича?
* * *
Я открыла глаза.
И увидела: полупустую темную комнату со старыми выцветшими обоями, в нескольких местах отставшими от стены, испещренными какими-то бурыми пятнами, и зависшее надо мной невероятно знакомое лицо.
Я слабо пошевелилась, синхронно зашевелились и губы на лице надо мной. Зашевелились, и вместе с какими-то малоразборчивыми словами на меня накатилось такое жуткое перегарное зловоние, что я мгновенно пришла в себя.
И узнала этого человека.
— Дядя Петя?
Он продолжал смотреть на меня с выражением, характерным, должно быть, для хари дикаря из племени мумба-юмба, увидь он говорящий и кривляющийся ящик с мудреным названием «телевизор».
Я приподнялась и, не обращая внимания на тупую боль, огляделась.
Я в самом деле находилась в жилище дяди Пети — квартирой эти максимально загрязненные и заставленные разнокалиберным хламом метры общей жилплощади назвать сложно.
По крайней мере, под квартирой я всегда понимала что-то цивилизованное. А цивилизации в отстойнике номер 21 было не больше, чем в пещере самого гнусного, малоразвитого и нерадивого троглодита.
Я ощупала голову и ощутила пальцами бинт. Повязка была наложена и на руку.
— Где Турунтаев? — спросила я.
Дядя Петя даже не смог ответить: так ему было плохо. Судя по всему, он находился в одном из своих любимых состояний: состоянии абстинентного синдрома, то бишь похмелья. Причем похмелья просто чудовищного.
Вторым любимым состоянием почтенного Петра Федоровича, разумеется, было опьянение.
Турунтаева я не увидела. Зато я увидела другое: в трех шагах от меня в инвалидном кресле сидела толстая старуха с морщинистым лицом и белыми, как лен, волосами. Она дремала и шевелила во сне губами.
Та самая старуха, которую я закатывала в эту квартиру.
На ее плече столь же мирно дремал тощий ободранный кот карликовых размеров.
«Что за черт?» — подумала я и только потом поняла, что произнесла это вслух. Разумеется, это восклицание относилось не к коту, а к положению вещей, которое казалось мне абсурдным и совершенно непонятным.
Кто так умело перевязал меня? Каким образом я очутилась в квартире дяди Пети? Кто был тот человек, который…
В общем, этот самый человек, плоды действий которого мы с Геннадием Ивановичем пожинали. Не знаю, хорошо это или плохо — но во всяком случае мы живы.
Хотя что это я — живы? Где Турунтаев?
Я задала дяде Пете этот вопрос повторно, но в ответ услышала только что-то наподобие:
— Да ета… в-ва… хто-то… выродо… отро… ортодорто… кгрм…
Я поняла, что дядя Петя пытается вспомнить и выговорить свое любимое слово «ортодоксальный», которое, как мне помнится, он употреблял в составе определяющего его политическое кредо пугающего словосочетания: «ортодоксальный коммунист-сталинист».
И тут же — кстати! — я вспомнила, в полемике по поводу кого именно он употреблял свою козырную фразу. В полемике с Олимпиадой Кирилловной по поводу губернаторских выборов и лично кандидата от КПРФ Геннадия Ивановича Турунтаева.
Ага… если Геннадий Иванович выжил и если он сейчас находится здесь, не стоит доводить до сведения дяди Пети, какой гость осчастливил своим посещением его «ортодоксальную» квартиру. Хотя, конечно, Петр Федорович по натуре был куда добродушнее, чем пытался казаться.
Я поднялась со старого диванчика, пахнувшего плесенью и старыми валенками, и решительно направилась к столу, за ножкой которого виднелась полупустая бутыль с мутной жидкостью. Какая именно это была жидкость, гадать особо не приходилось, как не приходилось и сомневаться в том, что этот напиток был призван вдохнуть новые силы в дядю Петю, который сейчас был настолько выжат и деморализован похмельем, что даже не мог говорить.
Ну ничего.
Я налила самогон в грязный стакан, на дне которого плавал погибший таракан-мученик, и протянула соседу:
— Пей!
Он не сумел взять стакан: настолько тряслись руки. Пришлось едва ли не заливать ему в глотку. Мне это напомнило заправку малофункционального престарелого «Запорожца», который тем не менее жрал бензин, как настоящий.
Дядя Петя ожил на глазах. На его тусклом, мутном, словно взятом со старой фотопленки (эх, вовремя засветить не успели!) лице появилось нечто отдаленно напоминающее улыбку. Потом он несколько раз издал однообразный утробный звук, отчего вся комната наполнилась желудочными испарениями, и я была вынуждена выбежать в соседнюю комнату.
Тут я увидела Турунтаева.
Он лежал на подстилке, на которой постыдилась бы спать любая собака, и выводил носом живописную мелодию.
Шея его тоже была перевязана бинтом, а на лбу багровел здоровеннейший кровоподтек. Раньше я его что-то не замечала.
Жив. Слава богу, жив этот тип. А то у меня уже мелькнула шальная мысль, что Геннадий Иванович баллотируется в первые секретари третьего круга ада.
Но то, что Турунтаев жив, установлено, а остальное сейчас не суть важно. Кроме одного.
Я вернулась в комнату, где оставались дядя Петя и его престарелая родственница. Последняя, кажется, так и не вышла из состояния умиротворенной дремоты, несмотря на то что под боком рыгал, пыхтел, отдувался и сдавленно матерился хозяин квартиры.
— Ну че, дядь Петь, поправился? — спросила я. — Или еще поднести?
— Н-не… пока хва, — отозвался он и, в последний раз издав утробный звук, в просторечии именуемый благородной отрыжкой, уселся на диванчик. — А ты-то что… в-в-в… тута делаешь?
— Вот тот же самый вопрос я хотела задать тебе самому, — отозвалась я и коснулась рукой бинтов на голове. — Я так полагаю, бинтовал нас явно не ты. А кто же?
Петя пожал плечами с тем умудренным видом, с каким монахи отвечали на вопрос, где живет бог: «А бог его знает!»
— Я, значица… вчерась долго не приходил до дому… у Михалыча задержался. Там у его шурин приехал… канистру первача привез. Мы и обсудили…
Я едва сдержала улыбку, представив себе это «обсуждение». А дядя Петя продолжал:
— Я, правда, хотел прийти… тама шурин сала привез из деревни и еще селедочных голов… хотел старухе моей занести. А потом подумал: а не подохнет энта старуха. Если ишшо не откинула лапти старая курица, так и сейчас ей ничего не зафилиппится.
Старуха зашевелилась, подняла голову и окинула нас мутным взглядом из-под очков с толстенными стеклами. По всему было видно, что она меня не то что не узнает, а и вообще не различает.
Подтверждение было получено немедленно.
— Энто хтось к тебе прийшел? — прокудахтала она, тембром своего голоса удивительно соответствуя данному ей Петром Федоровичем определению: «старая курица». — Опять этот алкаш Михалыч, дери его…
— Это я, бабушка, соседка из квартиры напротив, — проговорила я. — Что ты всполохнулась. Спи лучше.
— А-а-а… — протянула та. — Ну хорошо, деточка… так и нада… посп… лю…
И старушка опять засвистела носом.
— Ну, дядя Петя, что там было после Михалыча?
Он почесал в затылке, вожделенно взглянул… нет, вовсе не на меня, а на бутыль самогона, которую я продолжала держать в руке, умильно вздохнул и только потом сформулировал свой исчерпывающий ответ:
— А бог его знаи-ит… я, честно говоря, и сам не понимаю, как я тут оказался. Вроде убатонились у Михалыча… ан, продрал глаза тут.
— Значит, на автопилоте дошел, — констатировала я, думая, что или дядя Петя просто не хочет — или боится — говорить, или он в самом деле ничегошеньки не знает.
Последнее было наиболее вероятно.
— Каа-ак? — широко раскрыв рот, протянул он, и на меня пахнуло душераздирающей гаммой незабываемых ароматов. — Как дошел?
— На автопилоте. Значит, ты ничего не помнишь. А где… а где же тогда «узи»?
Пистолет-автомат у меня экспроприировали. Зато сумочка моя лежала возле дивана. Правильный человек этот наш благодетель, чужого не берет. Только то, что я сама присвоила.
Тоже мне… капитан Немо. Таинственный остров… Огарки цивилизации.
Погоди… огарки. Огарки цивилизации? А что это я так глупо прокололась? Почему я ничего не спрашиваю у этой мило дремлющей морщинистой старухи, которая, вероятно, сейчас видела сон про свою раннюю молодость, когда она с еще двухглазым Мишей Кутузовым воевала турок?
Ведь она все время была дома. Никуда не отлучалась. И вообще — куда ей, паралитику, отлучаться?
Хотя она может оказаться глуховата.
Я обошла ее инвалидную коляску и, присев перед старухой на корточки, негромко позвала:
— Бабушка-а-а!
Та не отзывалась.
— Бабушка-а-а!
Нет ответа.
— Да чтоб тебя, старая мымра! — повысила голос я и коснулась ее руки, завернутой в какую-то бесформенную драную накидку.
Подействовало. Старуха открыла глаза и, пошевелив губами, прошамкала:
— Ась… кто тут?
— Бабушка, ты вчера вечером здесь была?
— А где ж мне быть?
— Что-нибудь слыхала? Или, может, даже видала?
— А как же без этого… слыхала, — с явным удовлетворением произнесла она.
Я насторожилась, потом помолчала, давая старухе собраться с мыслями, и спросила:
— А что именно ты слыхала?
— А вот слыхала… чтоб ему, дармоеду, треснуть! Все с ног на голову поставил, ирод!
— О ком вы говорите? — воскликнула я, от волнения переходя на «вы». — Кто — он-то?
Мгновенно замелькали плотно сцепленные одна с другой мысли: тот человек стрелял из нашего дома, судя по тому, как пули поразили свои мишени, он находился примерно на одном уровне с квартирой Турунтаева, то есть примерно на третьем-пятом этаже, но уж никак не на крыше нашего десятиэтажного дома.
Судя по всему, он ждал какого-то определенного момента, то есть его нахождение на этом месте не ограничивалось жестко фиксированным временем. Следовательно, то, что он был на лестничной клетке, исключается.
Значит, выстрелы производились из квартиры.
Некстати промелькнули перед глазами таинственный букет прекрасных роз и лицо жеманного молодого человека в театре… впрочем, почему некстати? Быть может, все это звенья одной цепи?
Все это пролетело и обожгло меня, как колючий снежный вихрь. Бабка что-то слышала, быть может, даже видела этого человека, который счел излишним устранять ее как нежелательного свидетеля.
В самом деле — подслеповатая старуха с парализованными ногами. Тоже мне — свидетель… Обидно.
Но приходится довольствоваться тем, что есть.
— Кто — он, бабушка? — еще громче спросила я, чтобы мои слова получше усвоил мозг сидящего передо мной реликта эпохи индустриализации и электрификации всей страны. — О ком вы говорите?
Старуха хитро ухмыльнулась и ответила:
— Да вот он, ирод… на плече у меня сидит. Цвяток свалил с подоконника. Грохоту было-о-о…
Я резко поднялась с колен и разочарованно вздохнула: вот старая маразматичка! Понятно, что она, кроме своего ободранного кота, ничего и не видела, и не слышала.
Ладно. Кажется, на этот раз я потерпела поражение. Надо будить Турунтаева, а то он уж больно сладко дрыхнет.
А самочувствие у меня не самое лучшее: вероятно, в самом кошмарном из своих похмелий дядя Петя не испытывал такой головной боли, которая сейчас буквально раскалывала мой череп, пульсировала, словно желая сокрушить преграду и вырваться наружу.
Геннадий Иванович проснулся неожиданно быстро. Продрал глаза, а потом резко поднялся: вероятно, он принял квартиру моего почтенного соседа за преисподню.
— Где это… мы? — скороговоркой выдал он. — Нас что… это самое…
— …замуровали, демоны, — с сочной яковлевской интонацией из «Ивана Васильевича» договорила я. — А в общих чертах — вставай, поднимайся, рабочий народ! Дел у вас, Геннадий Иванович, — по горло!
Он вскочил на ноги, осмотрел порезы на своих руках, пощупал забинтованную шею и кровоподтек на лбу, а потом спросил:
— Как мы тут очутились?
— Это у вас надо спросить. Кажется, это вы подрались с нашим спасителем.
— Спаситель, — пробурчал Турунтаев. — У меня все тело ноет от этого спасителя. Тоже мне… Иисус Христос!
— Но что-то вы помните? — уточнила я.
— А что я должен помнить? Мы карабкались по этой чертовой лестнице, ты споткнулась и едва не загремела… а этот тип тебя подхватил… я подумал, что это по наши души, хотел вытащить у тебя автомат, который позаимствовали у тех, в моем доме… — Геннадий Иванович зябко передернул плечами. — Ну вот… а он как зарядит мне в лоб левой ногой. И все. Я ничего и разглядеть-то не успел… да и темно в подъезде было, сама помнишь.
— Н-да, — процедила я. — Выходит, этот некто зарядил вам в лоб, то бишь дал по морде, а потом сам же эту морду залатал, предварительно перетащив в квартиру. Интере-есно…
В этот момент вошел дядя Петя, пошатываясь и шаря глазами по стенам, словно он видел их впервые в жизни. На Турунтаева же он не обратил ни малейшего внимания, словно Геннадий Иванович был тут не первый раз.
— Женька… ты куда самогон дела… залить надо… удаль молодецкую, — запинаясь выговорил он.
— Ну и алкаш ты, дядя Петя. Вон он, твой самогон.
Дядя Петя выпил еще, удовлетворенно крякнул и, еще больше поправившись, посмотрел на мир новыми глазами. И эти новые его глаза наконец-то удосужились увидеть Геннадия Ивановича.
— В-в-в-в… хто это? — пробормотал Петр Федорович и нервно сел на пол. — Беляк, что ли?
Пока Геннадий Иванович не успел обидеться на «беляка» (а под этим широким понятием дядя Петя разумел не оскорбительное для каждого истинного коммуниста исторически сложившееся прозвище представителя белой гвардии, и даже не зайца в зимний период времени, а просто-напросто белую горячку), я проговорила:
— А это так надо. Слушай, дядь Петь, а в последнее время с тобой не происходило ничего странного? Ну, никто к тебе не приходил… ничего не предлагал?
— Приходил, — с трудом выбулькнул протирающий задом пол сосед. — На днях. Зеленый черт приходил.
Тут уж я не выдержала: нервы сдали, и я истерически захохотала, а через несколько секунд ко мне присоединился Геннадий Иванович…
* * *
Никогда не забуду глаз тети Милы в тот момент, когда мы с Турунтаевым вошли в нашу квартиру звонить Блюменталю и приводить себя в порядок.
По всей видимости, она первоначально просто не узнала нас. Ну еще бы… все перемазанные в засохшей крови, от которой мой изящный костюм принял просто чудовищный вид, в бинтах, сквозь которые проступили бурые пятна, измученные, помятые, бледные… и я с перевязанной, как у Щорса, головой, с задубевшим от моей собственной кровушки рукавом и под красным знаменем рейтинга Геннадия Ивановича Турунтаева.
…Ну прямо, как в песне: «кто под красным знаменем раненый идет? Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве…»
— Это я, Женя, тетушка, — выговорила я. — Мы тут немножко пошалили…
— Как это — пошалили? — после минутного онемения вопросила та. — И кто это с тобой?
— Вот ты не узнала. А Олимпиада Кирилловна точно узнала бы. Это же кандидат в губернаторы… мой новый клиент.
И тут тетя Мила признала Турунтаева: все-таки видела в предвыборных роликах по телевизору.
— Геннадий Иванович?!
— Да, я, — коротко ответил тот. — Мне нужно срочно позвонить.
— Да, конечно, — засуетилась тетя Мила, которая, кстати, никогда не отличалась прокоммунистическими взглядами. — Вот телефон… звоните, пожалуйста.
Геннадий Иванович тут же набрал номер Блюменталя. Я же, пошарив рукой по боку, удостоверилась, что благополучно забыла сумку у дяди Пети.
— Сейчас я приду… одну минуту, Геннадий Иваныч.
Я вышла из квартиры и направилась к двери Петра Федоровича. Хотела позвонить, потом вспомнила, что звонок по обыкновению не работает, и подняла было левую, здоровую, руку, чтобы постучать…
Но тут увидела, что дверь прикрыта неплотно: вероятно, дядя Петя, который провожал нас с Турунтаевым до порога, не нашел в себе сил и гражданского мужества, чтобы захлопнуть ее как следует.
Я вошла в пропахшую перегаром прихожую, затворила дверь и едва ли не с порога увидела дядю Петю. Он лежал прямо на полу, на коврике, который отчаянно драл в этот момент когтями кот, и испускал апокалиптический храп, от которого передохли бы все тараканы, если бы они уже не вымерли от атмосферы, не способной поддерживать жизнь в этих стенах.
Впрочем, дядя Петя мне и не нужен. Мне бы только сумочку забрать.
Я бесшумно вошла в комнату — и остолбенела.
У окна стояла старуха и смотрела в окно.
Для тех, кто не понял, напомню, что старуха вообще-то была парализованной и стоять на ногах никак не могла.
Да и слух у нее, как я поняла, был очень тонкий, потому что она тут же резко обернулась и глянула на меня глазами, не прикрытыми очками.
Молодыми, зоркими, пронизывающими глазами.
А в руках эта милая дама держала мой «узи».
— Ну заходите, Женя, раз уж пожаловали без приглашения, — проговорила «старуха» — или кто она там есть, боже мой! — и, заведя руку за спину, положила пистолет-автомат на подоконник.
У «родственницы» дяди Пети оказался очень приятный, звучный голос, который походил на еще недавно воспроизводимое той же самой носоглоткой старческое кудахтанье примерно так же, как вокальные данные Монтсеррат Кабалье соответствуют придушенному писку звезды российской эстрады Тани Овсиенко.
И это был несомненно мужской голос.
— Кто… вы? — запнувшись, спросила я.
— Какое это имеет значение?
— Но… тогда к чему весь этот маскарад?
— Неважно. А как вы вошли? Неужели этот пьяный болван забыл закрыть дверь, а я — не меньший болван — не проверил?
— Вот именно. — Я несколько опомнилась от первоначального изумления, присела на диван. — Значит, это вы спасли нам жизнь там… в доме напротив?
Человек снял седой парик, отклеил мутную косметическую пленку, какими не раз пользовалась и я для кардинального изменения своих черт, а потом одним движением мокрого полотенца смыл грим.
У него оказалось правильное молодое лицо с красивыми породистыми чертами — быть может, даже слишком красивыми и правильными для мужчины. Лично я предпочитала более мужественный и грубый тип мужской внешности.
Впрочем, мужественности в этих чеканных чертах, в очертаниях строгих, четко очерченных губ и властного сильного подбородка хватало. Вот только глаза — большие, ясные и грустные — были лишены и малейшего налета агрессии и тем паче жестокости.
— Значит, это вы убили тех людей, а потом притащили нас сюда?
Он криво улыбнулся, а потом сказал:
— Да.
— Но зачем?..
— Вопросы мне будет задавать следователь, — мягко, но властно перебил он меня.
— Не очень-то у вас оптимистичный взгляд на будущее.
— Ну… это как сказать.
Я, прищурившись, внимательно посмотрела на него, а потом проговорила:
— Кажется, я вас знаю.
— Вот этого-то я и опасался, — сказал он.
— Вы Алексей Орловский, офицер ФСБ, бежавший из заключения… с ментовской «зоны». По прозвищу… Ге… Ги…
— По прозвищу Генрих, — невозмутимо закончил он, а потом добавил: — Только зря вы все это, Женя. Лучше было бы, если бы вы ничего не знали.
— А я ничего и не знаю, — сыграв нарочитую беспечность, сказала я. — Я ничего не знаю, моя дорогая старушка. Я умею быть благодарной. Так что я вас никогда не выдам.
— И на этом спасибо, — с горькой иронией ответил Орловский. — Ладно, Женя, идите. Вероятно, Турунтаев уже отзвонил, кому он там хотел. Я полагаюсь на ваше слово. Вот ваша сумочка… вероятно, вы за ней и пришли?
Я кивнула, не отрывая взгляда от Алексея, а потом сказала с нескрываемым восхищением:
— Какой… вы! Это надо же так натурально сыграть эту самую… старушку!
— Мне всегда говорили, что в моем лице театр потерял великого актера, — усмехнулся он.
— Как ни странно, мне говорили примерно то же самое.
— Я знаю.
Я как-то беспомощно улыбнулась, а потом произнесла:
— Хорошо, я ухожу. Только можно… один вопрос.
— Смотря какой.
— Это ты… это вы прислали мне розы?
Он засмеялся.
— А почему ты так подумала?
— Потому что в мою квартиру можно попасть только через балкон… А из жилища дяди Пети перелезть на мой балкон несложно.
— Все правильно, — резко сказал Алексей.
— Значит… это вы?
— Да, — ответил он и, повертев в руке седой парик, с размаху нахлобучил его на макушку, а потом жестко сказал, словно желая исключить все романтические мотивы этого подарка раз и навсегда: — Как коллега коллеге.