Глава 7 Кузьмич

– Где тут рассол?

Вопрос повис в воздухе вместе с Куриловым, который, без особого труда вскрыв докукинский погреб, вцепился одной рукой в перекладину лестницы и болтал обеими ногами, не находя под ними опоры.

– Костя, хватит дурковать, – проговорила я, ощупывая гудящую голову. – Погреб глубокий. Лезь по лестнице, не строй из себя Маугли на лиане.

Курилов буркнул что-то нечленораздельное, и в этот момент появился Докукин, в трусах в цветочек, в мятой желтой майке и в правом носке. Он не столько шел, сколько тащился, приволакивая ноги и придерживаясь за стены, его то и дело заносило в стороны, по лицу одна за другой мелькали разнообразнейшие гримасы, обнаруживавшие неслыханное богатство мимики Николая Николаевича и имевшие общее происхождение, – неслыханный похмельный синдром, терзающий тщедушный организм непьющего Докукина.

– Ч-чаво это мы так вч… вчера? – с трудом проговорил он. – Ой, как хреново… это как-нибудь можно… чтобы не было… в-в-в…

– Опохмелиться, что ли? – отозвалась я. – Все вчера выпили, а Курилов теперь ищет рассол. Он, рассол то есть, хорошо пойдет, если что…

Фраза осталась незаконченной, потому что из погреба показалась всклокоченная голова Кости. Он ухмыльнулся и выставил на край погреба здоровенную, вероятно, десятилитровую банку с какой-то мутной желтоватой жидкостью, а потом дослал к ней трехлитровую банку огурцов.

– В-вот, – выдохнул он и одним упругим движением вспрыгнул на пол.

– Что это? – спросила я.

– Это? Огурцы с этим… с рассолом.

– Нет, я не об этом. Во-он тот чудо-резервуар.

– Тот? Я так думаю, что это самогон.

При слове «самогон» Докукин вздрогнул, схватился за горло и выбежал из дома, и со двора послышались характерные звуки, что обычно издает человек, которого интенсивно тошнит.

Курилов пожал плечами и, открыв банку огурцов прямо зубами, начал жадно пить рассол. Потом заел огурцом и с живостью принялся открывать самогон.

– Э-э, Костенька, – остановила я его, – ты чего это делаешь?

– Как – чего? Похмеляться буду, – пробурчал он. – Нельзя же так жить, в самом деле. А ты не будешь, что ли? Потом еще пива по пути перехватим и совсем поправимся.

– Не пойдет, – сказала я. – Хотя в принципе, если ты хочешь остаться погостить у Докукина, то пожалуйста.

– Погостить? – Он аж выпустил из рук самогон, отчего тот свалился обратно в погреб и с грохотом разбился. В нос шибанула струя жуткого сивушного зловония.

Курилов втянул ее ноздрями и едва не последовал на двор вслед за Докукиным.

– Д-да, ты права, – протянул он. – Это пить нельзя. Ладно… пойдем собираться.

– Погоди, – остановила его я, потому что он повернулся ко мне правым боком, и я ясно увидела на его шее, плече и предплечье четкие следы нескольких укусов. – Эт-та еще что такое?

Он опустил глаза и окинул подозрительные следы на своей коже коротким взглядом. Его лицо приобрело лукавое, откровенно насмешливое выражение.

– А-а, это? Это кто-то из нас двоих творил пьяные безобразия, включающие грязные домогательства и тотальную моральную нечистоплотность.

И, не дав мне сказать ни слова в ответ на эту возмутительную тираду, он развернулся и пошел в дом.

Докукина уложили на заднее сиденье «Ауди», сочтя, что оставлять его в Заречном одного по меньшей мере неблагоразумно, и поехали прочь из этого жуткого поселка, едва не сведшего нас с ума в эту невероятную, феерическую и необъяснимую ночь.

– Если бы кто приехал сегодня часика эдак в два ночи… бери нас тепленькими – не хочу, – сказал Курилов.

– Да уж, перепились с испугу, как свиньи, – поддержала я. – Хотя неизвестно, было бы нам лучше, если бы ничего не пили.

– А вот теперь нам нужно очень серьезно поговорить, Женечка, – проговорил Костя. – Первоначально я подумал, что этот твой Ханыкин…

– Докукин.

– …что этот твой Докукин – просто психопат. Инфантильный болван, заработавшийся в своем институте до маразма и глюков. Но теперь… теперь я думаю, что во многом он говорил правду. А сейчас, прежде чем мы будем думать, что со всем этим делать… а я этого не оставлю, потому как меня тут вчера ночью усуслило так, что в жизни ничего подобного не было… так вот, перед этим я должен показать тебе кое-что. Если, конечно, я не совсем выжил из ума. Смотри, – он приоткрыл окно, и свежий волжский ветер весело ворвался в салон машины, – смотри, вон оно, затопленное кладбище. Вот вчера я туда случайно заехал, когда искал дом этого самого… Макакина.

– Так это там ты вчера стрелял? Я так и думала… но не хотела верить.

– Да. Вон там.

Мы вышли из машины и направились к небольшой обветшалой часовенке, на которую Курилов смотрел с каким-то досадным недоумением.

– Это что… вот этот сарайчик и есть вчерашняя… вчерашняя часовня? – пробормотал он и, ускорив шаг, оторвался от меня метров на пять: я отстала, потому как то и дело проваливалась в лужицы, сильно тормозившие ход, но, как ни странно, не доставлявшие ни малейшего дискомфорта.

И вдруг Курилов остановился, словно натолкнулся на невидимую стену.

– Чер-р-рт! – сдавленно процедил он сквозь зубы.

– Что там, Костя? – спросила я, чувствуя, как упруго перехватывает дыхание.

Он не ответил.

Я подошла и выглянула из-за его плеча.

На земле лежала собака. Голова ее была залита кровью, передняя лапа, если судить по тому, как неестественно она была подломлена, – перебита.

Но все дело в том, какая именно это была собака.

Это была обычная дворняжка, вероятно, бродячая, если судить по впалым изодранным бокам и вислой, клочками, грязной шерсти.

Но – обычная.

Курилов присел на корточки возле трупа застреленного им животного и, схватившись за голову обеими руками, сдавленно простонал:

– Господи… да что же тут такое?

– И это вовсе не собака Баскервиллей, – грустно проговорила я – и вдруг услышала за спиной чьи-то приближающиеся шаги и шумное, хриплое дыхание.

Я выхватила пистолет и, резко обернувшись, вскинула его на того, кто приближался к нам.

Это был пожилой, бедно одетый мужчина с морщинистым лицом, усеянным коричневыми пигментными пятнами, с вислыми щеками и редкими, через один, желтыми зубами.

И на этом непрезентабельном лице особенно ярко выделялись молодые светло-синие глаза.

– Чаво это? – проговорил он, недоуменно посмотрев на пистолет в моих руках, и я даже на таком расстоянии почувствовала волну сильнейшего сивушно-папиросного перегара. – Ты это, дочка, убери, ни к чему тут нам.

Я опустила пистолет.

– Ково это? – невнятно проговорил старик и, подойдя ближе, взглянул на все так же сидящего на корточках Курилова и труп собаки рядом с ним. – А-а-а… Ваську кто-то ухлопал… а-ат, сволычи, кряста на их нет.

– Васька? – отчего-то слабо улыбнувшись, откликнулась я. – Так ведь это ж кошачье имя. Собак надо называть как-нибудь по-другому: Рекс там, Милорд… ну, Бобик или Шарик, на худой конец.

– А мне шо кот, шо собак – один кер, – отозвался старик. – Животная, она и есть животная. Бродют тут… кто ж это его так… ухайдокал?

Никто не ответил. Старик, не дожидаясь, пока мы что-нибудь скажем, продолжал:

– Да, жись тут пошла не сахер медовый. То один помрет, то второй. И говорят-то все дурное… что будто нечистый на промысел вышел. – Старик не спеша вынул из кармана телогрейки мятую пачку «Беломора», достал папиросу и, помяв ее узловатыми, похожими на корни дерева пальцами, сунул в рот и продолжал:

– А надысь приехал ко мне, стало быть, племяш… Димка. Он у мене легавый… ментяра короткошерстный… Хм… где тама, стало быть, енти спички завалились, едри твою в дышло…

При словах «Димка» и «легавый» Курилов поднял голову и пристально посмотрел на старика.

– А-а, вот они… – Старикан прикурил и, пустив мне в лицо облако едкого дыма, продолжал:

– Так вот, Димка мне и сказал: дядько Кузьмич, самогон пьешь? Пью, говорю, как его, родимого, не пить, коли сам же и гоню. Вот и пей, грит, а то у вас просто эпидемия какая-то… все непьющие вымирать стали… сначала Марь Андреева, котора, стало быть, Житинкина, перекинулась… руки себе топорьем посбивала. Потом Федотов, Дормидонтыч… он самогон из принципа не пьет… ветерант. Он в котельной работал, стало быть… сегодни, грит Димка, ишшо один докудахталсси… колом себя проткнул. Ночью. Только вечор нашли. Сам проткнулси.

Курилов медленно вставал с земли и отряхивал с колен грязь.

– Погоди, – произнес он, – то есть ты, значит, Кузьмич и есть?

– Ну да.

– Сторож с водокачки?

– И с водокачки я… и за могилами присматриваю… и первач продаю, кому нада… а что, если человек хороший… водка-ть… она нынче не укупишь, – бормотал Кузьмич.

– Вы хотите сказать, что тут пьют решительно все? – подчиняясь неожиданно вспыхнувшей у меня мысли, проговорила я. – Все жители?

– А то… все, куда они денутся. А что же? Денег почитай по полгода не видим, работы нетути, молодежь вся в город двинула. Чегой же это не пить?

– А те, кто не пил, значит – все умерли? И буквально на днях? – делая логический акцент на словах «на днях», продолжала я.

– Ну да… мине так Димка говорил. Да я и сам вижу… кто помирает и отчего. Раньше куда как меньше пили, а теперь просто завал… все стали.

– Что, те, кто раньше не употреблял алкоголя, теперь стали? И когда же это началось?

– А вот недавно… с самого с паводка… когда кладбище затопило. Когда вся эта нечисть закуролесила. Слыхала, поди, что тута творится? Вот то-то. Тут запьешь, коли жизнь мила. А что ето ты спрашиваишь?

Он медленно окинул нас откровенно подозрительным взглядом, уставился на пистолет, который все еще находился в моей руке, и в его голубых глазах появилась запоздалая настороженность.

– Погоди… а вы-то кто такие?

– А мы к Докукину приезжали, – ответила я. – В гости…

– К чумурудному-то? – Кузьмич усмехнулся и, подняв указательный палец, назидательно произнес: – Что-то не похожи вы на дружков докукинских… особенно, значит, вон тот… кавалер твой с мрачной физией, дочка. А если и взаправду дружки, то я вам вот что скажу: не ездите вы сюды. Нечего вам тут делать, коли жись дорога.

– Это чего это так, дед? – спросил Костя. – Что так апокалиптично?

– А то, что, кажись, на самом деле прогневали мы кого-то тама… ы-их! – вздохнул старик, а потом, вынув из телогрейки маленькую бутылочку с уже знакомой желтоватой жидкостью, отпил приличный глоток, довольно зажмурился и занюхал рукавом. – Такая вот катавасия, что даже я ночью… ну не выхожу из дома, и все тут! Лучче там перекинуться, если уж черед приспел. А Докукин… слышал я, Докукин следующим будя! – Старик засмеялся жиденьким дребезжащим смехом и начал подпрыгивать на одной ноге: вероятно, самогон пошел в тему.

– Слушай сюда, лапоть, – проговорил Курилов. – Ты тут часто ошиваешься, наверно, даже по вечерам, так что хочу тебя спросить. Вот что: ты в последнее время не видел здесь незнакомых тебе людей? Может быть, на машине примерно как у нас, заграничного, стало быть, производства?

Я покачала головой: Курилов уже начал приспосабливаться под кузьмичевскую манеру говорить.

Сторож почесал в плешивом затылке, потом отхлебнул еще самогона – вероятно, для стимуляции мозговой деятельности – и наконец произнес:

– А что, если и видел? Только это давно было… еще до паводка. Недели три уж как будет. Ходил тут один хмырь… прямо по кладбищу, стал быть, к крестам присматривался. Я ему еще сказал: что, мил человек, могилу найти не можешь… может, чем помочь? А он посмотрел на меня и только головой покачал. Но тип антил-ли-гентный, – старательно выговорил Кузьмич. – Такой… ну вот этакий…

– Как выглядел этот антиллигентный тип?

– Как выглядел? Как выглядел, так и выглядел. Почтенного вида такой… седой сам из себя. Яврей, наверно, – неожиданно закончил Кузьмич.

– Почему еврей?

– А кто ж он, как не яврей? – проговорил сторож, которому, по всей видимости, стало уже совсем хорошо. – Лицо такое… уменное. Машинка белая.

– Белая? Какой марки, конечно, не помните?

– А кто ж ее разберет… белая, говорю. На вашу похожа, только белая. И ишшо я самогону ему предлагал купить, а он отказался. А вы говорите – не яврей.

Диковинная логика старого Кузьмича могла только позабавить, но отнюдь не прояснить ситуацию. Курилов уже с досадой сплюнул и направился к «Ауди», вероятно сочтя, что от старого пьянчужки ничего существенного мы не услышим.

– А-а… постой, дочка, – вдруг проговорил Кузьмич, тряхнув головой. – Как же это я так… из головы вылетело совсем. Тута я неделю назад выпил… немножко не того… перебор… и пошел вечером на кладбище… мне показалось, что там дерется кто-то… можа, черти, их тут щас, наверно, кидать не перекидать… можа, еще кто. В-вот… иду я, и тут на меня из темноты выскакивает что-то такое непонятное… не разобрал я. С хоботой.

– С хоботом? – воскликнула я. – На слона, что ли, похож?

– Во-во, – оживился старик. – Хобота эта у него, значится, мотаица… мотаица… мотаица…

На слове «мотается» Кузьмича, очевидно, заклинило, потому что он присел на корточки прямо возле трупа собаки и еще несколько раз повторил все тот же сакраментальный глагол.

– Але, Кузьмич, – окликнула я его. – Так что там дальше было с этой хоботой?

– А что дальше… дальше я свалилси в кусты… проснулси уж ночью. Пошел домой. Дома лучше, чем здесь. Там шахматы.

– Делириум тременс, – откомментировал стоящий чуть поодаль Курилов и сел в машину.

Я кивнула и, попрощавшись со сторожем, последовала за Костей.

Сторож не обратил на мое «до свиданья» никакого внимания. Он все так же продолжал сидеть на корточках у трупа собаки и изредка бормотал что-то невнятное.

– В общем, так, – проговорила я, когда Курилов тронул машину с места и мы поехали по изрытой выбоинами многострадальной дороге, – докукинские слоники оказались точно такой же правдой, как и все остальное. Кажется, я примерно представляю, кем они являются на деле.

– Кикиморы последнего волжского разлива? – мрачно, без обычной открытой улыбки, пошутил Курилов.

– Хуже. Люди в противогазах.

– У меня такое же мнение, – отозвался он.

– А вот то, что люди в противогазах ходят ночью по кладбищу, – это уже гораздо интереснее.

– Вероятно, боятся глотнуть каких-то кладбищенских ароматов, чтобы не углючиться до собаки Баскервилей, как я вчера ночью.

– И до хрипящих ходиков, как я…

– Только одно непонятно, – проговорил Костя. – Если в самом деле тут какие-то зловредные испарения, то почему, черт побери, они действуют только ночью? Такой дешевый мистицизм, прямо скажем, никуда не вписывается.

– Вот этого уж не знаю, – проговорила я, – зато совершенно понятно иное: то, что оказывает такое будоражащее губительное воздействие на нервную систему, может частично или даже полностью нейтрализоваться алкоголем. Ты помнишь, что сказал этот Кузьмич: те, кто не пил, после паводка запили. После того, как волжская вода затопила кладбище.

– А те, кто и после этого не стал квохтать самогон, просто не выдержали, – мрачно проговорил Костя. – Мы это почувствовали на собственной шкуре. По крайней мере, я никогда не жаловался на нервы, но тут… на этом чертовом кладбище… веришь или нет, Женька, но я был в одном шаге от того, чтобы застрелиться!

И он стукнул по рулю кулаком.

– После того, как вода затопила кладбище… – задумчиво пробормотала я.