Глава 12 Неожиданная развязка
– Вот и я, Коля, – устало проговорила я и прислонилась к стене. – Ну что… как твои дела?
Возможно, в моих словах и в моем лице ему почудилась тяжелая, презрительная, смертоносная ирония, за которой уже ничего не остается – ни дружбы, ни расположения, ни даже презрения, ни самой памяти о человеке по имени Николай Докукин. Потому что он смертельно побледнел и буквально осел на пол. Никто не стал его поднимать.
– Ты все не так поняла, – пробормотал он. – Все не так…
– Хватит болтать, – грубо оборвал его белобрысый. – Вы закончили работу?
– Да… почти.
– А Сергей Сергеевич? – спросил Ольховик. – Я же вызвал и его.
– Он наблюдает за процессом… ему нельзя отлучаться.
– Значит, ты тоже с ними в деле? – спросила я. – А я еще, как дура, поверила тебе. Рассекала тут за тобой по всему городу, Курилова впутала. Хотя, быть может, тебя просто использовали, а ты сам ничего не знал. Но это не оправдывает тебя. Нет ничего страшнее и непростительнее глупости.
– Как говорил, если не ошибаюсь, Талейран, – важно заявил белобрысый, вертя в пальцах очки, – из всех сокровищ мира нет ничего дороже человеческой глупости, и все потому, что время от времени за нее приходится слишком дорого платить.
Докукин поднял на него затравленный взгляд и вдруг бросился на Ивана прямо с пола – коротким, неуловимо быстрым, упругим прыжком, словно разжатая пружина. Я открыла в изумлении рот: никогда бы не заподозрила в хлипком и тщедушном Коле такой быстроты и звериной стремительности.
Впрочем, не такой уж он, наверно, хлипкий, если успешно занимался легкой атлетикой и даже побеждал на соревнованиях: там слабых на излом не держат.
Белобрысый повалился на пол, отчаянно вскинув ноги и пытаясь оттолкнуть ими Докукина. Коля ударил его по голове, и лицо белобрысого тотчас залила кровь. Приведший меня амбал вскинул автомат, навел его на Докукина, Ольховик рванулся с места, раздирая рот в бешеном крике, но я опередила его – с силой ударила по дулу рукой, сухо затрещала автоматная очередь, и пули ушли в пол…
…А потом я, не мудрствуя лукаво, пнула амбала прямо между ног и, когда он согнулся, ударила сверху вниз сомкнутыми руками, вложив в удар весь свой вес.
Тот рухнул как подкошенный.
Я попыталась было вытащить из-под него автомат, мне это почти удалось, но тут откуда-то сверху метнулись встревоженные голоса, и в помещение ворвались еще несколько рослых парней. Я отскочила к стене, отпустив ремень автомата, и оказалась под прицелом не менее чем пяти стволов. Докукина несколько раз пнули ногами и, грубо встряхнув, поставили на ноги.
С пола поднимался помятый Ваня с разбитой мордой.
Он подошел к Коле, прошелестел сдавленное ругательство и с размаху ударил того по лицу так, что Николай Николаевич отлетел метра на два, но на пол не упал, а рухнул на мощные руки ольховиковских бандитов.
– Не сметь! – заревел Ольха и, подскочив к белобрысому, с силой пнул его прямо под зад. – Не смей, сука, его трогать! – рявкнул он на Ивана и, повернувшись к парням, державшим Докукина, приказал: – Отведите его обратно в лабораторию!
Те рванулись было к Ване, но Ольховик, вне себя от ярости топнув ногой, заорал:
– Да не Ваньку, а Докукина, тупые идиоты!
– А что я такого сделал? – наершившись, спросил Ваня, потирая ушибленный зад.
– Много воли взял – решать за меня, молокосос, – прошипел Леонид. – Да вообще никогда не смей прикасаться к Докукину и пальцем: вся твоя персона не стоит и одной извилины его мозга!
Вот это новость, подумала я. Сколько свежей информации можно получить перед смертью. Надо же, Докукин оказывается просто кладезем интеллекта, если исходить из слов Леонида Борисовича. А я только что сказала этому человеку, что, дескать, нет ничего страшнее и непростительнее глупости.
Тем временем Ольховик окинул взглядом вырубленного мною парня, откинул в угол выроненный тем автомат, который мне так и не удалось заполучить, и подошел ко мне.
Его холодные глаза обшарили меня с ног до головы. Моя словно бы свинцом налитая голова показалась пугающе легкой, наполненной какой-то слепой дурманящей мутью, когда он произнес:
– Я же сказал: без фокусов. Кончайте ее, ребята.
– Прямо здесь? – спросил один из бандитов, в то время как двое других крепко схватили меня за руки.
– Конечно, нет. Выведите из корпуса и сделаете все там, около стены.
– Погоди, – быстро проговорила я, лихорадочно соображая, как бы мне протянуть хоть немного времени, потому что каждую минуту мог приехать Курилов – а он еще способен изменить неблагоприятно складывающуюся для меня ситуацию. – Погоди, Ольховик, убить ты меня всегда успеешь. У меня есть важная информация. Я думаю, ты будешь последним глупцом, если не воспользуешься возможностью узнать ее.
Никакой информации, у меня, разумеется, не было. Зато была последняя отговорка, которая могла и сработать.
Ольховик жестом велел уже выволакивающим меня из комнаты бандитам остановиться. Потом широко шагнул вперед и сухо спросил:
– Что ты мне хочешь сказать?
– Я скажу, но при этом должен быть еще один человек.
– Кто именно? – нахмурился Ольха.
– Ариец.
Леонид Борисович некоторое время смотрел на меня откровенно оторопело, а потом попросту расхохотался:
– То, чем вы сейчас занимаетесь, многоуважаемая Евгения Максимовна, именуется блефованием. Вероятно, вы переборщили с приемом джина. И вы рассчитывали на то, что я проглочу такую наивную наживку?
– Тем не менее я полагаю, что когда вы выслушаете меня, то ужаснетесь тому, что вы допускали мысль все это игнорировать.
Стоящие вокруг меня гоблины наморщили лбы, стараясь вникнуть в смысл сказанного, а Ольховик произнес:
– Ну… говори.
– Я же сказала, что должна видеть Арийца.
Леонид Борисович неодобрительно поджал губы, покачал головой и отвернулся.
Вот это был полный и капитальный провал, как сказал бы Штирлиц: меня приговорили к смерти.
…Вывели во двор, подталкивая дулами автоматов и не произнося при этом ни слова. Я оглянулась: трое вооруженных до зубов амбалов, которые собрались расстрелять одну безоружную женщину со слипшимися от крови волосами, да еще к тому же и пьяную. Самосуд!
А как это назовешь иначе?
Сквозь пролом в бетонной стене во двор врывался пронизывающий ветер с Волги, закатывался под одежду и холодил тело, которое и без того скоро должно было остынуть. Ну что же, значит, пришла пора. Фатализм – хорошее духовное оружие против страха неминуемой смерти.
– Ну что, господа гестаповцы, – проговорила я. – Хотите, научу вас веселой песенке: дойче золдатен унд официре-эн, зонде-э-эркомманден нихт капитулирэ-э-эн!.. – пропела я и тут же получила плотный тычок в затылок, отчего по всей голове прокатился гулкий ослепительный звон острой боли.
На ногах я не устояла, а упала лицом в какое-то отвратительное мокрое месиво грязно-желтого цвета: кажется, это была изолирующая стеклоткань, которой обычно обматывают водопроводные трубы. Она была разбросана вдоль стены довольно толстым слоем.
– Вот шалава, – раздался надо мной грубый голос. – А че, пацаны, может, отхарим ее по разу, чего добро впустую переводить?
– В натуре… А Ольха?
– А че Ольха? У него щас другие проблемы.
– А тут типа воздух какой-то дурной. Как бы не наглотаться до глюков.
– У тебя че, нестояк?
– Да вроде не.
– Тогда какие проблемы? Пять минут прогноза погоды не делают.
– Ну… тогда все в цвет, Леха. Давай ее сюды… только осторожно, а то эта шмара наглухо продуманная… говорят, она сегодня Комару ногу сломала, а Жирному так в котел зарядила, что он едва кони не двинул.
И я почувствовала сквозь дурнотный туман боли, как грубые руки сдирают с меня сначала куртку, а потом переворачивают на спину и начинают срывать джинсы.
Опять. Второй раз за день. Нет, решительно, Евгения Максимовна, сегодня не ваш день.
И тут что-то сухо щелкнуло… мне показалось, что это сломалась сухая ветка под ногой одного из моих потенциальных насильников и убийц. Но это было не так. Мне на лицо капнуло что-то горячее, раз и два, а потом словно пошел теплый летний дождь.
Я с трудом открыла глаза, увидела, что стоявший надо мной амбал падает прямо на меня, и из последних сил рванулась с этого места, чтобы избежать контакта с огромной тушей, которая наверняка сломала бы мне пару костей.
Двое других вскинули автоматы, но было уже поздно: со стороны входных дверей корпуса хлестнуло несколько очередей, и пацаны рухнули на землю. Я подобрала автомат едва не раздавившего меня ублюдка и поползла в сторону котельной, еще не понимая, что там происходит. Это не мог быть Курилов, потому что я ясно различила несколько очередей, а ведь он не мог стрелять сразу из нескольких автоматов.
Или он пришел не один.
Но с кем?
Один из моих конвоиров приподнялся с земли и прохрипел какое-то ругательство. Потом поднял автомат, но в ту же секунду я судорожно надавила на курок «калашникова» и прошила ольховиковского бандита как швейной машинкой.
И обессиленно упала лицом вниз.
Впрочем, я могла позволить себе только кратковременную слабость. Потому что еще неизвестно, что происходит в здании котельной и что за напасть посетила людей Леонида Ольховика, трое из которых погибли на моих глазах.
Я проверила рожок автомата и начала медленно двигаться в сторону котельной.
Ее двери были распахнуты настежь. Из здания доносились вопли, сухой треск автоматных очередей, басовый лай пистолетов крупного калибра, потом все звуки перекрыл чей – то пронзительный вопль ужаса и боли, сорвавшийся в стон и заглушенный вторым таким же криком – по всей видимости, испущенным уже другой глоткой.
В котельной шел ожесточенный бой, переходящий в бойню.
– Женька-а-а!
Я прищурила глаза и увидела Курилова. Он стоял в проломе бетонной стены, держа в руке пистолет-автомат «узи», и смотрел в мою сторону. Потом спрыгнул с уступа и несколькими шагами, больше похожими на прыжки, добрался до меня и крепко стиснул обеими руками.
– Вот и все, Курилов… – пробормотала я. – А мне уж показалось, что это конец.
– Это действительно конец, – отозвался он. – Ребята Паши Чехова свое дело знают туго.
– Чересчур просто… где-то еще есть Ариец. Так что не все можно решить автоматами зондеркоманды СС, Костя…
Константин беспокойно посмотрел на меня, вероятно, подумав, что я брежу, и погладил по голове.
– Что… это? – вдруг произнес он, отнимая ладонь от моих волос и внимательно глядя на нее. – Кровь? Они что… еще и били тебя?
– Как видишь. Хотели даже изнасиловать. Но это еще ничего… это несмертельно. А вот три автомата Калашникова – это гораздо проблематичнее.
– Пойду-ка пристрелю Ольховика, – серьезно проговорил Константин. – Что-то он зажился на белом свете. Пошли, Женька.
* * *
В корпусе нас ожидала чудовищная картина.
В одном из широких и длинных коридоров, где, по всей видимости, разыгралась наиболее ожесточенная перестрелка, лежали несколько трупов. Среди них я узнала белобрысого Ваньку с простреленной головой и окровавленной грудью: дерзкий пацан все-таки нашел резонный конец своей безалаберной, подточенной жестокостью и пороками жизни.
В том помещении, через которое следовало проходить в лабораторию, – именно из него меня повели на расстрел, – мы нашли еще два трупа и Ольховика, который лежал мордой в пол с заведенными за спину руками, а по обеим сторонам от него стояли два парня в камуфляже и черных масках, с автоматами на шее.
Ольха, разумеется, был жив.
Дверь в лаборатарию тоже стояла настежь, и из нее как раз выводили Докукина и второго – точно в таком же защитном комбинезоне, в шапочке и маске, как и у Коли, – судя по всему, профессора Клинского.
А перед Ольховиком стоял – в невзрачном плаще и темных брюках – Павел Николаевич Чехов.
Я посмотрел на него и, тяжело вздохнув, сползла вдоль стены прямо на пол, снимая с шеи автомат. Чья-то заботливая рука тут же перехватила его. Рядом со мной уселся Курилов.
– Вы снова спасли меня, Павел Николаевич, – проговорила я. – Второй раз за день.
– Благодарите Константина, – сказал он. – После вашего первого звонка Курилов связался со мной, а второй звонок был уже тогда, когда мы находились в километре от котельной.
Ольховик захрипел, очевидно, пытаясь что-то сказать, но один из людей в камуфляже ударил его ногой, и тот, простонав, замолк.
Чехов повернулся к профессору Клинскому и проговорил:
– Где ваша отрава?
– В лаборатории, – слабым голосом ответил тот и снял маску. – Только что закончили.
– Прекрасно. Идите упаковывайте.
Я изумленно подняла брови:
– Павел Николаевич, это очень опасное зелье. Оно превратило в ад всю округу. Его нужно немедленно уничтожить.
– Разумеется, – рассеянно ответил Чехов.
В этот момент Ольховику все-таки удалось высвободить шею из-под каблука камуфлированного фээсбэшника, и он прохрипел:
– Кажется, ты хотела видеть Арийца… сука? Так вот, можешь говорить… он перед тобой.
Я медленно перевела взгляд с перекошенной от напряжения окровавленной физиономии Ольхи – мне были видны только полоска лба под спутанными волосами, глаза и переносица – на спокойное лицо стоявшего передо мной мужчины. Его стальные глаза без страха и упрека.
– Па… Павел Николаевич?..
Чехов коротко усмехнулся, а потом отточенным движением выхватил пистолет и дважды выстрелил в затылок Ольховика. Леонид не успел даже дернуться – смерть взяла его мгновенно.
– Он слишком болтлив, – коротко проговорил Ариец. – Сказывается актерское образование. Не умеет вести дела чисто. Надеюсь, вы, Евгения Максимовна, поведете себя более скромно и рассудительно. В третий раз вас вряд ли кто-нибудь спасет.
Курилов медленно поднялся с пола. На его лице пепельной бледностью расползались тревога и смешанное с недоумением обвальное потрясение.
– Паша… как же так? – проговорил он. – Ты используешь служебное положение и под прикрытием ФСБ торгуешь наркотой?
Чехов пожал плечами:
– Иногда ты становишься смешон, Костя. Не тогда, когда отмачиваешь свои хохмочки и ядовито юморишь, – тогда на тебя просто глядеть любо-дорого. А тогда, когда пытаешься впасть в морализаторство. Ну какая тебе разница, если я по своим каналам поставлю зелье профессора Клинского в Европу? Им, этим рантье, все равно там делать нечего, кроме как травить свои зажравшиеся организмы. Так что не дури. Мы же договорились: ты едешь завтра со мной и выполнишь мой заказ.
Курилов молчал.
– Мы же договорились, так, Костя? Ты что, скорбишь об участи этого Ольховика? Так ты же первый рвался пристрелить его.
– А тут и мне польза, и тебе хорошо – деньги за товар платить не надо, – с сарказмом добавил Курилов. – Двух зайцев убил сразу… правда, Паша?
– Правда, Костя.
Я молча сидела у стены, окончательно выбившись из сил. Не хотелось ни говорить, ни что-то делать. Коли уж Павел Николаевич оказался… что уж тут говорить?
Если бы он велел пристрелить меня, я не стала бы противиться. Даже не смогла бы пропеть песенку, которую исполняла тем троим амбалам, что сейчас валяются под бетонной оградой: «Дойче золдатен унд официре-эн, зонде-э-эркомманден нихт капитулирэ-э-эн!..»
