Глава 4
В гостинице поинтересовались, в какой номер я намылилась, проверили паспорт и, созвонившись по телефону с Людвигом, разрешили мне пройти.
Несколько удивленная столь пристальным контролем — раньше такого здесь не водилось, — я поднялась на лифте на высоту десятого этажа и, снова подвергшись допросу коридорного — высокого молодца в хаки с кобурой на бедре, — была допущена к номеру, в котором остановился господин Людвиг Попофф.
— Видите, какие меры предосторожности? — спросил меня Людвиг, пропуская в свое обиталище — роскошный трехкомнатный номер-люкс.
— Неужели после вчерашнего? — спросила я, усаживаясь к столу и закуривая.
— Именно, — ответил Людвиг. — Ведь это почти международный скандал. Мне уже звонили из «Франкфуртер альгемайне» — Штайнер вместе со мной должен был осенью ехать туда на ярмарку игрушек.
— Но к чему сейчас эти предосторожности, если убийца пойман? — недоуменно подняла я глаза.
— Профилактика, — пожал плечами Людвиг. — Обжегшись на молоке…
Попофф подошел к секретеру и достал оттуда диктофонную кассету.
— За это я заплатил пять тысяч марок, — потряс он ею в воздухе. — Взятка, конечно, но у вас покамест деньги ценятся выше профессиональной чести. Так что почему бы этим не воспользоваться приезжему?
— Что на кассете?
— Первый допрос арестованного, — пояснил Людвиг, доставая диктофон.
Попофф вставил туда кассету, но, перед тем как нажать кнопку «play», счел нужным сделать некоторые немаловажные пояснения.
— Наутро в городской квартире Штайнера раздался телефонный звонок, — сказал Людвиг. — Звонивший злорадно заявил, что мы, мол, своего добились и скоро окончательно вычистим немецкую погань с русской земли. Телефон с ночи был поставлен на прослушивание, и установить, откуда звонили, удалось без труда.
Я молчала, сосредоточенно вдыхая ментоловый дым.
Честно говоря, эти звонки как-то не укладывались в мою схему. Сначала я даже вообще сомневалась — были ли они. Мне казалось, что Джуля инстинктивно понимала, что ее отцу угрожает какая-то опасность, и придумала наиболее, по ее мнению, подходящую версию.
Или, более того, девочка догадывалась о том, что кто-то хочет устранить ее отца, и поэтому обратилась ко мне за помощью.
Может быть, именно этим и объясняется ее страх? Может быть, она даже знает имя убийцы, но боится произнести его вслух?
И вот теперь вся эта логическая постройка рухнула. Звонки действительно были.
Человек, которого допрашивали, оказался «психом». Во всяком случае, он состоял на учете и неоднократно «подвергался лечению».
Это был школьный учитель немецкого языка, у которого начала съезжать крыша после того, как он однажды поехал на курорт в Палангу и застал там свою жену с любовником.
Соперник оказался не только немцем, но и культуристом. Поняв, что он не сможет наказать ни жену, ни ее дружка, учитель запил, бросил школу и на всю жизнь проникся ненавистью ко всему немецкому.
Особенно он ненавидел выскочку Штайнера и его фабрику игрушек. Следствие опросило работников магазинов, где реализовывалась эта продукция, — все как один описали ненормального, который периодически появляется в их отделах и начинает орать, убеждая покупателей не приобретать игрушки, произведенные на фашистские деньги.
В общем, версия о сумасшедшем начинала и мне казаться убедительной.
Но, когда я прослушала всю кассету, моя уверенность слегка поубавилась.
Арестованный шизофреник признался в том, что он звонил Штайнеру и до и после убийства. Он признался в том, что собирался убить Штайнера. Когда до него дошло, что Генрих мертв, он немедленно заявил, что это дело его рук и судить его можно только на Нюрнбергском процессе, причем состав суда должен быть тем же самым, что и в сороковые годы. Он заявлял, что зарезал Генриха, что застрелил его, что «подорвал фрица на мине», что задушил коммерсанта и даже порвал его в клочья зубами.
Никакой конкретики — как проник на прием, откуда взял взрывчатку — не прозвучало.
— Ну-с, ваши впечатления? — поинтересовался Людвиг, выключая диктофон.
— По-моему, вы выбросили ваши деньги на ветер, — констатировала я.
— В смысле?
— Этот человек не убивал Штайнера. Разве вы со мной не согласны?
— Отчего же, согласен, — Людвиг пододвинул свое кресло поближе к журнальному столику с пепельницей. — Но считаю, что негативная информация — это тоже информация и я потратил свои деньги не зря.
— То есть мы знаем, что звонки были, но вероятность того, что этот человек убил Генриха, — невелика, — заключила я.
— Совершено верно. Как вы думаете, — спросил Людвиг, — милиция тоже так считает?
— Я думаю, что этот несчастный сумасшедший — лучший подарок для наших органов, — горько улыбнулась я. — Дело конечно же закроют. Он признается в чем угодно и его отправят в спецпсихушку.
— Судя по вашим порядкам, именно так и произойдет, — согласился Людвиг. — Но я хочу знать правду. Так что наше с вами соглашение остается в силе. Каковы ваши результаты на данный момент?
— Мне удалось выяснить, что Нина Петровская не так уж пылко относилась к своему любовнику и даже имела к нему серьезные претензии, — доложила я. — Что у Регины Юматовой и охранника Джули роман. Что вы подарили Нине идиотскую губную помаду. Что Регина была влюблена в своего шефа, но без взаимности.
— Подождите, — сморщился Людвиг. — При чем тут это? А как насчет версии, связанной с бизнесом? Я же просил вас разобраться.
— Именно это я и делаю, — возразила я. — Могу предположить, кстати, что так и не прозвучавшее заявление Штайнера касалось именно экономических проблем фирмы, связанных с производством или театром.
— Во-от! — поднял палец Людвиг. — Отсюда и надо танцевать.
Я не была уверена, что Людвиг прав, но спорить с ним не стала.
— Идите и продолжайте работать в этом направлении, — напутствовал он меня перед прощанием. — И не теряйте времени даром.
* * *
Около кафе «Рики-Тики» к вечеру толкалось человек десять парней и девушек.
Со спины их почти невозможно было различить — этакое длинноволосое бесполое нечто, все в черных кожаных куртках, местами весьма потертых.
Как я смогла схватить с лёта — тусовка представляла собой какой-то микроскопический очаг молодежной субкультуры местного разлива.
Быстро миновав кафе, я зашла в ближайший магазин молодежной моды «Готика» и приобрела там подходящий куртец. Затем нырнула в подворотню и минут пять терлась новым прикидом о старую щербатую стену.
Спрыснув пыль из колонки, стоявшей в этом же дворе, я вполне осталась довольна и снова направилась к кафе «Рики-Тики».
«Хорошо еще, что весь прикид ограничивается кожей, — думала я, приближаясь к месту встреч местного неформального, как сказали бы в перестройку, юношества. — А ведь могли бы позаботиться и об обуви, и о прическах. Тогда бы мне пришлось чуть труднее».
Тусовка возле кафе, оказывается, была лишь прологом. Основной контингент располагался внутри заведения. Привыкшие ко всему — в том числе и к сменам моды — бармены невозмутимо отпускали страждущим «кожаным» пиво и чипсы, кофе и фисташки.
Обстановка в кафе была душевной и расслабляющей. Из динамиков тихо звучал неторопливый Эрик Клэптон, из двери, ведущей в сортир, доносился сладкий дымок анаши. Короче, все как у людей.
Бухнувшись на высокий табурет возле стойки, я заказала кофе и, помешивая ложечкой, осведомилась у сосредоточенного на протирании рюмок бармена:
— Эдик сегодня тут не светился? У меня для него месседж из Питера.
Я давно замечала, что, каким бы ни был сленг у той или иной молодежной прослойки, англицизмы всегда имеют в нем место и, употребляя два-три исковерканных слова, можно без труда прослыть за своего.
— Сейчас добьет и появится, — кивнул бармен на сортир. — Он тут каждый вечер болтается, так что не найти его трудновато.
— Один или с подружкой?
— Чаще один, а подружка за ним сюда забегает, сама тут не протирает штаны. Не из ваших, короче, — подытожил бармен.
— Ну я рада за Эдика, что он возмужал, — заявила я, прихлебывая кофе. — Может быть, девчонка поможет ему немного утихомириться.
— Куда там! — чуть улыбнулся бармен. — Бурлит в нем все и играет. А вот и он!
Дверь в туалет растворилась, на миг продемонстрировав мне в проеме исписанный пацифистскими значками розовый кафель.
Появился парень лет шестнадцати, немного похожий на Чижа. Разве что без компании.
Его движения были слегка замедленными — после хорошего косячка, — а лицо выражало расслабленное наслаждение. Впрочем, Эдик старался держаться подчеркнуто отстраненно, как бы давая понять, что он тут на голову выше всех и вообще самый крутой в округе.
Тут, как мне показалось, не нужно будет прилагать сверхусилий, чтобы разговорить паренька. Заказав еще один кофе, я побрела к столику, за который присел Эдуард. Не спрашивая разрешения, устроилась напротив него. Парень не обращал на меня никакого внимания, пока я сама не нарушила молчание.
— Хорошее местечко, правда? Не стремно, и пипл родной, — проговорила я, доставая сигареты. — Я, собственно, из столицы, на денек по делам. Мы мультимедией занимаемся, оптовые поставки и все такое. Дела закончены, а день — еще нет. Мне московские братки посоветовали тут оттянуться, говорят, что не хуже, чем у нас.
— Ну и как? — лениво спросил Эдик, погладив себя по голове.
— Нормально, — заверила я его. — Огоньку дай, мой лайтер сдох.
Протянув мне зажигалку, Эдик бросил взгляд на пачку и немного притормозил глаза.
— Это чего, сигарилки, что ль? — кивнул он на шершавую оболочку с размытой картинкой.
— «Голуаз» без фильтра, — пояснила я. — В столице такого нет, нам братки-французы партию подкинули. Хороший табачок, продирающий. Угощайся.
И я подвинула пачку поближе к Эдику. Тот выудил сигаретку и, прикурив, затянулся.
— Класс, — только и мог произнести он. — То, что доктор прописал.
К чести парня, он даже не закашлялся, хотя такое бывало с самыми заядлыми курильщиками, когда они пробовали «Голуаз». Даже «Житан» без фильтра по сравнению с этим казался дамским баловством.
— Такое курили наемники в Камбодже, — заговорила я, поняв, что контакт установлен. — А в Париже «Голуаз» потребляют исключительно клошары. Сама видела. Обычный народ брезгует, а зря.
— Точно, — Эдик был по-прежнему лаконичен, но уже настроен гораздо теплее.
— От тебя анашой разит, старик, как от коренного голландца, — пошутила я.
— Выветрится, — процедил Эдик меланхолично. — Сюда дымоуловители обещают поставить, так что скоро проблем не будет. А облавы бывают редко.
— Но бывают?
— А как же! — с гордостью откликнулся он. — На прошлой неделе взяли, хорошо, что коробок успел выкинуть. Впрочем, тут хоть выкидывай, хоть не выкидывай, если им надо тебя упечь — досыплют из своих запасов. Теперь ведь законодательство снова сменили, принимать опять ни-ни. По телеку только про это и талдычат.
— Угу, — кивнула я. — В ночные клубы для толстосумов небось не шастают. А там не безобидная травка, а кое-что покруче.
— Во-во, — подтвердил Эдик. — Заплатил, и отвалят. Не то что тут.
— Я вот ни разу не кололась и не собираюсь, — твердо заявила я. — На иглу садиться стремно, да и дорого. Не в кайф, короче.
— Согласен.
— Да и женщинам как-то западло. Твоя подружка небось не колется?
— Да ты что! — рассмеялся Эдик. — Она у меня смирная, из хорошей семьи.
Последнюю фразу мой собеседник произнес с явным оттенком сарказма.
— Ну и хорошо, что не колется. Травка — совсем другое дело, — продолжала я. — Сейчас в Москве закрытый один театр образовался — так там все актеры обкуренные играют. Только так!
— Да ты что? — удивился Эдик. — И что же, хорошо играют?
— Отпад, — заверила его я. — Смысл такой — снять напряг. И мышечный, и эмоциональный, и ментальный. В кино такое делал Вернер Херцог. У него в «Стеклянном сердце» все актеры под гипнозом. Но «Театр марихуаны» все равно отпаднее. Кстати, я была в вашем драматическом третьего дня, «Трех сестер» смотрела. Очень даже ничего. Особенно Петровская. Я о ней еще в Москве слышала. И, кстати, от актеров-марихуанщиков.
— Иди ты! — восхитился Эдик. — А она как раз и есть мамаша моей подружки.
— Класс! — «восхитилась» я. — Я все собираюсь ей привет передать от москвичей, да вот как-то не получается со временем.
— А пошли к Таньке домой! — тут же предложил Эдуард. — Посидим, подождем, пока спектакль кончится. Черт, слушай, уже ведь шесть, да?
— Почти. Еще пятнадцать минут, — сказала я, взглянув на настенные электронные часы, прикрепленные над витриной стойки.
— Танька должна была за мной заскочить в половине, — озабоченно сказал Эдик. — Странно, обычно она никогда не опаздывала. Давай сами завалимся? Если гора не идет к Магомету…
У двери квартиры Петровских Эдуард позвонил три раза условленным звонком: короткий — длинный — короткий. Но никто не спешил открывать.
— Что за херовина? — уже не скрывая волнения, обернулся ко мне Эдик. — Если что, она обычно звонит в бар и говорит, что задержится. У нее точность почти немецкая, блин. Ну я прям не знаю, что и делать.
— А тут вроде не заперто. — Я нажала ручку двери, и та послушно распахнулась.
В гостиной нас ожидало дикое зрелище — Таня сидела посреди комнаты, опустив левую руку в таз с водой. Из ее разрезанной вены медленно струилась темная кровь.
Рядом с девушкой на ковре валялось лезвие бритвы.
— Танька! — заорал Эдик, бросившись к ней. — Что ты наделала, дура!
Девушка ничего не ответила, только слегка покачнулась. Ее лицо было мертвенно-бледным. Рот выдавил жалкую улыбку, а глаза закатились.
Таня рухнула на пол, разбрызгивая кровь по ковру. Ее волосы разметались вокруг головы, а из груди вырвался сдавленный стон.
— «Скорую»! — кинулся Эдик к телефону. — Господи, только бы успели!
— Не надо, — схватила я его за плечо и вырвала шнур из розетки. — Вот именно «Скорую» и не надо. Принеси-ка мне лучше полотенце из ванной.
— Да ты что, не видишь, что она умирает? — вопил Эдуард.
— Сколько ей лет? — спросила я, присаживаясь на полу возле распростертой девушки и поднимая ее руку вверх. — Шестнадцать-семнадцать?
— Семнадцать. С половиной, — проговорил Эдик, сморщив брови. — Но я не понимаю, при чем тут возраст. Зачем полотенце?
— В такие годы пора бы знать, что вену надо резать вдоль, а не поперек, — заявила я, накладывая импровизированный жгут. — Или хотя бы наискосок. Так что можешь не волноваться, через полчаса она очухается, а сейчас просто в обмороке. О, да тут совсем неглубоко. Можно даже не говорить маме. Поносит недельку платье с длинными рукавами — и все, даже следа не останется.
— Вы уверены? — с надеждой спросил Эдик. — Она будет жить?
И он упал в кресло, содрогаясь от рыданий. Я сочувственно глядела на его ритмично вздрагивающие плечи. Истерика — вот что подчас выявляет подлинное лицо человека. В данном конкретном случае — любящего юношу, укрывающегося под маской разочарованного пижона.
Предоставив Эдику рыдать сколько ему влезет, я отправилась по квартире в поисках предсмертной записки. Раз уж человек решает покончить с собой и оставляет дверь открытой, как бы распахивая себе дорогу в смерть, то он наверняка должен оставить послание.
Действительно, на столе в комнате Тани лежал белый листок бумаги. Я внимательно изучила его содержание и даже прикусила губу. Черт, как же я такое прошляпила! Когда во время приема у Штайнера я следила за перекличкой взглядов, во мне даже ничего не шевельнулось!
«Предсмертное» письмо действительно производило шоковое впечатление.
«Мама, я решила уйти из жизни. Я больше так не могу», — писала Таня.
Некоторые строчки были густо зачеркнуты, видно, что девушка была, что называется, искренна в своем порыве и не заботилась о стиле — иначе составила бы два-три черновика, которые бы потом уничтожила, а любимая матушка ознакомилась с окончательным текстом, прочитав его над охладевшим телом дочурки.
«Не знаю, что со мной происходит. Все как во сне. Я люблю Эдика, но спала с Генрихом. Я знала, что предаю вас троих».
Слово «троих» было зачеркнуто, и вместо него вписано «двоих». Этот вариант тоже не устроил Таню, и она оставила пустое место.
«То, что произошло на приеме, — кара за мой грех. Я ухожу вместе с ним. Жалко тебя, Эдика и папу — я ему все рассказала. До встречи на небесах. Молись за меня почаще, мамочка».
И подпись.
«Вот такие пироги, — подумала я, пряча письмо в карман. — Какой, однако, любвеобильный был покойник! Недаром Нина так взвилась во время нашей встречи. Наверняка она уже знала про связь дочери со Штайнером. И фраза пьяного Петровского про страсти почище, чем у Шекспира, теперь тоже становилась понятной. Да-да, ведь именно об этом он говорил своей бывшей жене на приеме».
Я задумалась. Выходит, Вадим был уверен, что это Нина порешила спонсора-любовника, приревновав его к собственной дочери.
Нет, что-то здесь не вытанцовывается. Во-первых, самодельное взрывное устройство. Ну да, конечно, Нина могла купить его с рук. Но с какой стати выбирать именно такой способ?
И потом, ведь она действительно собиралась порвать с Генрихом и уехать вместе с дочерью из города! Перебраться в Москву и начать новую жизнь.
Значит, товарищ Петровский ошибается, и ему можно завязывать пить горькую, поскольку покрывать вину бывшей жены нет никакого резона. Она просто-напросто не убивала Генриха, вот и все.
«Стоп, Женя! — осадила я себя. — А не слишком ли ты упрощаешь? Кто знает, может быть, все обстоит куда серьезнее? И тот, кто кажется не виноватым, потому что не подходит один мотив, вполне может снова попасть под подозрение, если будет найден мотив новый. Так сказать, по вновь открывшимся обстоятельствам. Так что не стоит торопиться с выводами».
Из комнаты тем временем слышались уже два завывания — Таня пришла в себя и присоединилась к Эдику, смешав его слезы со своими.
Парочка сидела обнявшись и причитала. Собственно, хныкала Таня, а Эдик ее утешал.
— Он… он казался мне таким мужественным! Хотел, чтобы я наряжалась в мамин костюм из спектакля, где она играла «Золушку». Помнишь, я тогда не пришла в кафе, в четверг? Я была с ним. И на другой день тоже. Это ужасно, ужасно! Я какая-то потерянная. Но теперь я все поняла и буду только с тобой. Господи, зачем же я тебе все это рассказываю! Ты же не поверишь!
— Бредит после обморока, — поднял на меня глаза Эдик. — Но вроде обещает себя больше не резать и не травить. Спасибо вам большое.
— Ну-ну, — кивнула я. — А ты ее утешай и поменьше позволяй быть одной. Приезжай в Москву, пересечемся. Пойду я, пожалуй.
И я вышла из квартиры Петровской, тихо прикрыв за собой дверь. Не люблю мешать влюбленным. Да и делать мне там больше нечего.
