ГЛАВА 5
Пономарев родился под счастливой звездой. В том смысле, что я его не убила.
Если бы зрение у меня было хоть капельку хуже, то ему бы несдобровать. Моя рука уже сама потянулась к плотной манжете, в которую я утром втиснула крохотный ножичек с лезвием, которое выскакивает на лету, но я вовремя разглядела, что дуло у пистолета содержит какие-то нашлепки изнутри, так что пуля просто не пролетела бы в это отверстие. Похоже, имитация, но очень искусная.
«Угрожая предметом, похожим на пистолет», так, кажется, пишут в уголовной хронике.
— Пиф-паф! — весело сказал Пономарев. — Кто тут главный?
Разумеется, босс даже не успел испугаться. Если скорость моей реакции на порядок выше так называемой среднечеловеческой и за эти миллисекунды мой внутренний компьютер успел отметить пистолет, послать приказ руке, которая потянулась к манжете со спецоружием, а потом отменить приказ, то босс за ту же единицу времени успел лишь удивиться, чтобы тотчас же расхохотаться.
— Ты впал в детство? — улыбнулся Леонид Борисович. — Или переключился на выпуск игрушек? А что, неплохой бизнес. По крайней мере стабильный.
— Он просто копался в моей сумочке, — недовольно сказала Елизавета. — Я купила эту игрушку для ребенка моих знакомых. А мой дундук зачем-то распаковал подарок. Как я теперь заявлюсь в гости?
— Купишь что-нибудь еще, — пожал плечами Пономарев. — У тебя в сумке места теперь много. А-а, Леня привез своего очаровательного референта. Мое почтение, мадемуазель! Вы сегодня еще красивее, чем вчера.
Я отметила, что бизнесмен-патриот на этот раз забыл о том, что надо имитировать вологодский акцент, и говорит без упора на «о». Что ж, человек на отдыхе, может себе позволить…
Справа раздалось неопределенное хмыканье. Я повернула голову и увидела радостно козыряющего генерала. Гольдштейн был уже навеселе.
— Чем больше выпьет, тем крепче стоит на ногах. Военная привычка, — шепнул мне Симбирцев. — Дмитрий Маркычу мое почтение!
— Мадемуазель? — вопросительно посмотрел на меня генерал.
Я с милой улыбкой ждала продолжения вопроса. Генерал находился в той степени опьянения, когда человеку кажется, что его мысли должны восприниматься окружающими телепатически и договаривать необязательно.
— Как у вас тылы? — наконец вынужден был пояснить Гольдштейн.
— Тылы?
— Ну, семейный фронт, — немного обиженный моей непонятливостью пояснил генерал.
— Еще не открыт.
— Ну так это можно поправить! — обрадовался генерал. — Хотите стать генеральшей?
Я не успела быстро найти ответ. Снаружи послышалось мягкое шуршание шин, и один за другим в ворота въехали два автомобиля.
— Кажется, все в сборе, — сказал, прислушиваясь, Симбирцев. — Черт, он все же приволок с собой эту девку. Я же просил!..
У дверей раздался шум.
Бахх пытался пропустить вперед Бурденко, но тот решил поиграть в интеллигентность и наотрез отказывался. Затянувшийся спор вежливости разрешила Эмма, ввалившаяся в дом первой.
На этот раз она была одета в блузку типа «лоскутное одеяльце» и длиннющую юбку с вылинявшей бахромой. В зубах у нее торчала сигарета.
— Всем привет! — радостно произнесла она. — Уф, ну и духота! Выпить не найдется?
Генерал тут же подскочил к Эмме и увел ее в бильярдную, откуда вскоре послышался характерный звон посуды и бульканье разливаемой жидкости.
Пока Симбирцев отчитывал Бахха-Далматова за Эмму, Бурденко о чем-то тихо беседовал с Пономаревым. Мне удалось расслышать только отдельные слова: «полный крах», «теперь уже ничего не поправишь», «надо позаботиться о том, чтобы не нашли концов».
Сам обед проходил на редкость скучно. Симбирцев устроил настоящий торг и вел себя как опытный коммерсант, торгующий в данном случае своим будущим креслом в думе. Леонид Борисович попытался убедить присутствующих в том, что ему необходимо провести в качестве одной из акций в свою поддержку концерт небезызвестной Ксюхи. Бахх выдал калькуляцию, довольно внятно обосновав каждую позицию по деньгам. Бурденко с Пономаревым сначала хмурились, но потом вынуждены были согласиться и споловинить между собой предполагаемые расходы на оплату концерта.
Во время этих деловых переговоров женщины откровенно скучали. Елизавета Пономарева переговаривалась с Эммой, которую, в свою очередь, «доставал» генерал. Гольдштейн не принимал участия в торге и продолжал налегать на сухое белое вино. Бутылки «Монастырской избы» по ноль семьдесят пять Дмитрий Маркович выпивал одну за другой, словно ситро или минералку.
Я сидела как раз между Елизаветой Пономаревой и Эммой и поневоле была вынуждена принимать участие в их содержательной беседе.
— Вам повезло с начальством, — шепнула мне на ухо Елизавета, когда Эмма вяло отвечала на очередной комплимент генерала. — Леня Симбирцев — мужик что надо. Я знаю, что говорю, поверьте…
Здесь стоило ограничиться понимающим кивком, что я и сделала. А сама в этот момент вспомнила совсем о другом своем начальнике.
Из той, прошлой жизни.
* * *
Приезжая на очередные экзамены в «ворошиловку», я поражалась той перемене, которая произошла со мной за время учебы в отряде.
Здешняя жизнь казалась мне теперь пресной и скучной — размеренный ритм учебы, зубрежка, неизбежные в женском коллективе интриги…
Все это было каким-то ненастоящим после лагерных тренировок. В этой обстановке мне теперь было бы трудно находиться постоянно.
И еще одно интересное обстоятельство — я стала ловить себя на том, что мое зрение как бы приобрело большую силу проникновения.
Теперь, стоило мне чуть сосредоточиться — и я уже могла без особого напряжения понять, что представляет собой человек, который стоит передо мной, в чем его сила и слабость, как себя с ним нужно вести. Конечно, сказывался психологический тренинг и ролевые игры, в которых меня натаскивали без устали.
Так, я стала сразу же замечать, что «элитные студентки» — дочери московских генералов и министров, стали относиться ко мне чуть благосклоннее, и в их глазах я читала опасливый интерес.
А вот, скажем, гроза «ворошиловки» — бровастый преподаватель истории разведки, рослый мужик, наводивший ужас на студенток своим громовым басом и зверской строгостью на зачетах, теперь виделся мне слабым и психологически не защищенным человеком, который скрывает за внешней грубостью сердце ребенка, боящегося всего на свете, а особенно — если вдруг какая-нибудь из студенток вдруг возьмет и начнет ему строить глазки.
Ведь тогда, бедный историк просто не знал бы, как ему реагировать, и, чтобы защитить себя от самого возникновения подобной ситуации, им была подсознательно избрана грубая манера поведения…
В свою новую группу я возвращалась уже как домой. И, не буду скрывать, не в последнюю очередь потому, что радовалась предстоящей встрече со своим начальством. Я понимаю, что это прозвучит довольно странно, но факт есть факт — с полковником Анисимовым у нас сложились отношения, которые можно было бы назвать не то чтобы дружескими, но вполне доверительными.
— На самом деле все люди — разведчики, — сказал мне как-то Анисимов. — В первую очередь те, которые понимают, что они оказались здесь, на земле, не просто так. Особо это касается людей религиозных.
— Разве? — удивилась я.
— Конечно, — подтвердил Анисимов. — Смотри сама: они так же, как и мы, имеют определенную миссию, они получают инструкции от своего духовника, как мы — от связного с центром. Так же, как и мы, они периодически докладывают о своей работе. Только у них это называется по другому — исповедь.
— Действительно, — была вынуждена я согласиться с такой неожиданной трактовкой.
— Но самое главное, — продолжал тогда Анисимов, — и мы и они понимаем, что никакой романтики тут нет, а это просто работа.
Просто работа. Ничем не хуже всякой другой. Эти слова я долго обдумывала перед сном…
На другой день Анисимов учил меня правильно стрелять. Не то чтобы у меня были плохие результаты, отнюдь нет. Но у полковника был совершенно особый подход к этому предмету. И я замечала, что он не очень-то расположен делиться своими секретами с остальными.
— Главное, — говорил он мне тогда, — это, конечно, хорошо знать свое оружие. Оно должно стать продолжением твоей руки. А пуля — это всего лишь материализация твоей энергии, которая летит точно в цель. Понимаешь? Все должно происходить само собой…
Потом оказалось, что Анисимов бывал проездом во Владивостоке, и я с удовольствием отмечала, что он помнит кое-какие городские подробности.
А когда выяснилось, что мой отец и Анисимов пересекались на совещании в Генштабе два года назад и что Анисимов с ним беседовал о моей учебе, я прониклась еще большим уважением к своему наставнику.
Наверное, надо сказать вот еще что. Отношения с Анисимовым давали мне еще и ощущение того, что к тебе здесь относятся именно как к живому человеку, а не только как к материалу, из которого последовательно лепится нужная разведведомству структура.
И здесь сказывалась глубокая разница при внешней, казалось бы, похожести подхода.
Я, Женя Охотникова, рассматривалась как учебный материал и Анисимовым, и прочими преподавателями. И полковник, и другие знали мои слабые и сильные стороны, мой эмоциональный строй, имели представление о моей душевной организации, уровне интеллекта, физических показателях. Все вместе они работали над моим изменением, над созданием более приспособленного для предстоящей мне работы сотрудника. Но если для прочих я была одной из многих, то Анисимов явно благоволил ко мне.
И его отношение выходило за рамки преподаватель—обучающийся и приближалось к отношениям ученика и учителя, наставника и воспитуемого.
Все оборвалось неожиданно.
Проклятый 1993 год изменил течение многих жизней. За авантюры властей предержащих поплатились многие люди, которые просто исполняли свой долг.
Однажды утром вместо занятия по психотренингу в экстремальных ситуациях, которое должен был вести Анисимов, объявили перерыв.
Я была слегка разочарована — занятие обещало быть крайне интересным, вчера Анисимов сказал, что мы будем проводить тренировку вестибулярного аппарата и учиться изменять сердечный ритм по желанию. Нам даже велели разлиновать несколько страниц тетради, где мы бы отмечали свой пульс после ряда экспериментов.
Впрочем, после перерыва занятия так и не возобновились. Начало октября всегда было очень напряженным временем для учебы, и я поняла, что случилось нечто экстраординарное, если отменяют занятия.
Обычно мы не слушали радио, не смотрели телевизор и не читали газет. Администрация считала, что нам вполне хватит сводки новостей за неделю, которая укладывалась в краткую политинформацию.
Но на этот раз я решила проявить инициативу и, пропахав пять километров до птицефермы, постучалась в правление и, прильнув к телеэкрану, увидела то, что происходило в эти октябрьские дни в Москве.
На базу я возвращалась в подавленном настроении. Не могу сказать, чтобы я сразу же приняла чью-то сторону, и нападавшие и оборонявшиеся менялись местами, и лидеры обоих ветвей власти проявляли отнюдь не лучшие качества политиков. Еще тяжелее было потому, что события разворачивались вокруг символа российской демократии — «Белого дома» на Краснопресненской набережной.
Казалось бы, всего два с небольшим года назад жизнь обещала так много! И вот теперь этот кровавый бред в центре столицы…
На следующий день нам объявили, что полковник Анисимов разжалован.
Ходили слухи, что он был срочно откомандирован в распоряжение Московского военного округа и отказался выполнять какой-то приказ.
Через два дня я была отозвана в «ворошиловку» для сдачи зачета по инязу и, выкроив свободный вечер, нашла адрес Анисимова и позвонила ему домой.
Он разрешил мне прийти.
Мы сидели в гостиной при тусклом свете настенного бра. В этот вечер я едва узнавала своего бывшего наставника — полковник Анисимов выглядел совершенно измученным, словно человек, прошедший концлагерь, настолько тяжело он переживал свою отставку.
Служебная обида усугублялась демонстративным презрением со стороны его домашних (мол, проворонил карьеру), что было, конечно, особенно тяжело.
О происшедшем он говорил скупо, тщательно взвешивая каждое слово.
Я узнала, что Анисимов действительно отказался участвовать в спецакции по очистке «Белого дома», считая, что эта акция не увенчается успехом и принесет только новые жертвы.
Мне удалось немного смягчить его настроение. Мы говорили о посторонних вещах, обстановка потихоньку теплела, и я поняла, что сделай я еще один шаг навстречу, и мы снова станем прежними.
И кто знает, как сложилась бы моя жизнь дальше, если бы нам не помешали.
Внезапно мы услышали шум открывающейся двери. Вошла дочь Анисимова, молча посмотрела на отца с нескрываемой ненавистью и, пройдя к себе в комнату, заперлась на ключ. Я увидела, как полковник сразу помрачнел и замкнулся. Мне оставалось только попрощаться.
И лишь через несколько лет я узнала, что на следующее утро после моего визита Анисимов застрелился. Я не смогла ему помочь…
* * *
Наконец все вопросы были разрешены и соглашение о финансировании достигнуто. Начинало медленно темнеть. Эмма откровенно скучала и дергала за рукав Далматова, требуя, чтобы тот отвез ее домой. Гольдштейн нагло предлагал ей свои услуги, но Эмма уже лишь отмахивалась от него, а сопровождающий ее композитор так и вовсе не реагировал на бесцеремонные ухаживания военного.
— Пожалуй, пора, — первым подытожил Бурденко. — Еще пахать и пахать сегодня.
— Да, время поджимает, — согласился Пономарев, взглянув на часы. — У тебя тут прекрасно, Ленчик, надо бы почаще собираться.
Пока мужчины обсуждали планируемый пикник на будущей неделе, Елизавета нашла в холле свою миниатюрную сумочку и вышла на террасу.
Когда босс в сопровождении гостей стал спускаться по ступенькам крыльца, она поманила его пальцем и, отведя в сторону, что-то пошептала на ухо.
Я заметила, как сразу же изменилось лицо Леонида Борисовича.
Симбирцев внимательно слушал свою собеседницу, но как-то сразу весь напрягся. Он очень хотел посмотреть на кого-то из своих гостей — это сразу бросилось мне в глаза, — но не решался этого сделать, так как не хотел привлекать внимание к себе с Пономаревой. Речь, очевидно, шла о ком-то из присутствующих.
— Женя, я поеду вместе с Елизаветой, — наконец обернулся ко мне босс.
— Но…
— Я так решил, — тихо прибавил Симбирцев, подойдя ко мне. — Это очень серьезно.
«Ну, это уж слишком, — возмутилась я про себя. — Сегодня он хочет ехать в своей машине вместе с Елизаветой, завтра боссу приспичит гулять по окраинам в одиночестве, а послезавтра посещать пивные с друзьями. А я, значит, прохлаждайся».
Решив, что я сегодня же встречусь с Сидорчуком и откажусь от работы в охране второго уровня, я попросила Бахха подбросить меня до города.
Так мы и разъехались. Сначала лимузин Симбирцева с Елизаветой, потом несколько обалдевший от самостоятельности супруги Пономарев, вслед за ним машина с Гольдштейном, чей нос уже напоминал переспевшую сливу. А за «девятьсот шестидесятым» «Вольво» с демократом Бурденко газанул «Форд» композитора.
— Постарайтесь держаться в нескольких метрах от машины Симбирцева, — попросила я Далматова, когда мы выехали на загородное шоссе.
— Ревнуете? — спросил Иннокентий, прибавляя скорость своей колымаги.
— Можно сказать и так, — пожала я плечами. — Вполне естественное чувство.
— Чувство собственника, — мрачно уточнила Эмма, массируя себе висок. — Этот вояка совсем меня заговорил. Кстати, предлагал содержание.
— А ты что? — весело спросил Иннокентий, стараясь держаться на хвосте у Симбирцева.
— А вот я сейчас ему позвоню и отвечу, — решительно произнесла Эмма, достала сотовый телефон и стала диктовать номер.
Но я так и не узнала, что собиралась ответить Эмма любвеобильному генералу.
Когда «фордик» Далматова притормозил у светофора, я увидела, что успевший проехать на зеленый лимузин босса пошел как-то вбок.
Неужели спустило колесо? Черт, а это еще что такое? Я громко выругалась и, мгновенно отстегнув ремень Далматова, перебросила его на свое место, а сама прыгнула за руль автомобиля.
Из кустов к лишенному способности передвигаться лимузину бросились двое с автоматами. Они явно сначала прицельно пальнули по колесам, а теперь, стреляя на ходу, бежали к «Кадиллаку».
Дав полную скорость, я рванула вперед, выжимая газ до предела. Машину сразу же заметили, и по крайней мере одного я переключила на себя.
— Всем нагнуться! — заорала я, вжимая голову в плечи. — Головы берегите!
Лобовое стекло машины мерзко хрустнуло и разлетелось сотнями колючих осколков.
Вторая очередь была не такой меткой и прошлась по крыше автомобиля. Третьей уже не последовало — я вмяла стрелявшего парня далматовским «Фордом» в капот лимузина, заехав ему бампером поперек живота.
Обычно в таких случаях человек складывается от боли пополам, но мой случай был особенным, и складываться парню было как бы и некуда. Поэтому он сначала дико заорал и, подняв руку с автоматом кверху, выпустил в бледный рогатый полумесяц все содержимое магазина, а потом захлебнулся собственной кровью.
Второй решил, что не стоит искушать судьбу, и, присев по осевой линии пустого шоссе, стал тщательно прицеливаться, беря меня на мушку.
Я решила не проверять на собственной шкуре, насколько метко этот тип стреляет, и все же пустила в ход свой ножичек, который чуть-чуть не достался решившему пошутить с детским пистолетиком Пономареву.
Эта модель была изготовлена специально для толстых манжет внакидку, образующих складку. Туда очень хорошо умещался такой ножичек, извлекался быстро, летел правильно и обычно вонзался куда нужно.
Преимущество еще было и в том, что такой атаки человек просто не ожидал. Считается, что ножи — это как-то старомодно. А по мне, так ничто не устаревает и гораздо эстетичнее, к примеру, убивать человека из арбалета, чем уныло распиливать его бензопилой.
Выстрелить второй нападавший не успел. Левый глаз был прикрыт, так как он целился, а в правый вонзился по рукоять мой ножичек. Боевик покачнулся, как бы говоря мне напоследок «ну и ну», и завалился на бок, выронив из рук уже не нужный ему на том свете автомат.
— Машину не покидать, — скомандовала я бледному и трясущемуся Далматову и вытаращившей глаза Эмме. — У них могут быть сообщники.
Я выбралась из «Форда», подошла к покореженному лимузину и заглянула внутрь.
Босс сидел, скрючившись в три погибели, прижимал руку к голове и тихонько постанывал — его задело по касательной, кровь хлестала ручьем, но рана была пустяковой. Елизавете Пономаревой повезло гораздо меньше — ее дородное тело приняло в себя как минимум шесть пуль, выпущенных из легких израильских «узи».
Теперь оставалось только ждать милицию и «Скорую помощь». И та и другая прибыли на удивление быстро. Приятным сюрпризом для меня оказалось отсутствие немедленного внимания к моей персоне со стороны правоохранительных органов. Я ограничилась коротким рассказом о случившемся, а о подробностях вежливый майор обещал расспросить шофера «Кадиллака» — тот, на счастье, отделался ушибом.
Оказалось, что, пока я воевала, Эмма все-таки вызвонила Гольдштейна и комментировала по телефону все происходящее, когда сама обрела дар речи.
Тот мигом протрезвел, из машины вызвал «Скорую» и, к счастью, быстро утряс все формальности с милицией. Генерал брался гарантировать в своем училище, на территории которого был расположен лазарет, уход по высшему разряду и полную безопасность.
Изуродованное тело Елизаветы Пономаревой санитары аккуратно прикрыли белой простыней и стали дожидаться второй машины.
А нас с Симбирцевым — босс вцепился мне в плечо мертвой хваткой и знаками показывал, что поедет куда бы то ни было только вместе со мной — поместили в фургон с красной полосой и повезли в военный госпиталь.
Визжа сиреной, машина «Скорой» неслась по направлению к городу.
Я сидела рядом с носилками, на которых лежал шеф, и придерживала его за плечо, чтобы не трясло на поворотах. Леонид Борисович сейчас был очень плох, соображал с трудом и напоминал умственно неполноценного ребенка. Мне было горько на это смотреть.
Хотя босс был сам виноват в том, что произошло, я не могла избавиться от чувства досады. Будь я чуть понастойчивее, все могло бы сложиться по-другому. Теперь надо исправлять ошибку.
Симбирцев тупо уставился перед собой, пытаясь шевелить трясущимися губами. Он глухо мычал, выставив перед собой четыре пальца, и по очереди то тыкал указательным левой руки в каждый из них, то загибал их и снова разгибал. Шеф явно находился в шоке.
Человек, с которым я провела вчерашнюю ночь, пять минут назад смотрел в глаза смерти.
Я знала, что это значит…
* * *
С уходом Анисимова кончились мои золотые денечки. Во-первых, нас все чаще стали посылать на практические задания. И, в отличие от предыдущих, эти новые упражнения отнюдь не носили сугубо индивидуальный характер. Нас просто использовали как бесплатную рабочую силу, что-то вроде студентов на картошке в советские времена.
Да и задания стали совсем другие, более бесчеловечные, что ли…
Я понимаю, что в предстоящей работе нам пришлось бы испытать многое. Но, может быть, по наивности полагала, что существуют какие-то этические границы, которые переходить не стоит.
С недавнего времени в нашей группе стало открыто поощряться стукачество и взаимная слежка. Считалось нормальным, если одна из студенток информировала администрацию о политических взглядах своих сокурсниц, об их отношении к «событиям октября 1993 года», как скупо формулировалась наверху эта российская трагедия.
Также начальство весьма интересовалось отношением сокурсниц к себе самим.
И мне не раз приходилось выслушивать от преподавателей нотации, из которых я понимала, что то или иное неосторожно вырвавшееся у меня высказывание по адресу какого-нибудь уж очень придирчивого педагога дошло до начальства от студентки, которая в тот момент переодевалась рядом со мной в раздевалке.
Атмосфера стала просто непереносимой, и если бы не годы учебы, которые уже стояли у меня за спиной, и определенный вкус к своей работе, который я стала чувствовать не в последнюю очередь благодаря полковнику Анисимову, то я бы не раздумывая подала документы об отчислении, наплевав на неудавшуюся карьеру.
Полковника Анисимова сменил майор Смирницкий. Только теперь я поняла вещий смысл пословицы «что имеем — не храним».
Этот солдафон исполнял свою работу не без удовольствия, но она заключалась для него прежде всего в том, чтобы добиться от нас полного подчинения и безоговорочного послушания через отказ от себя, от осознанного выполнения заданий, которое так тщательно и любовно воспитывал в нас полковник Анисимов.
Для майора Смирницкого мы были не более чем «бабенки», которых нужно побыстрее натаскать в положенных предметах, и воспринимал он нас как однородную массу, никого не выделяя. Даже фамилий он не помнил и все время носил с собой тетрадочку, с которой сверялся перед тем, как выкликнуть кого-то из нас.
— Эта… как ее… Охотникова, — зыркнув в блокнот, орал майор, прохаживаясь перед строем. — Два шага вперед. Почему Америку хвалим?
— Какую Америку?
— Какую? — Майор снова заглянул в свои записи. — Северную, Охотникова!
— Объясните, пожалуйста, товарищ майор, что вы имеете в виду, — попросила я.
— Это вы должны объяснять, — буркнул Смирницкий. — Позавчера после упражнений по самообороне без оружия вы, Охотникова, заявили, что на вас грузинские кроссовки расползаются и что вам надо бы попросить отца, чтобы тот достал вам адидасовские. Было?
— Так точно, — процедила я сквозь зубы. — Но разве нам нельзя…
— За себя говорите, Охотникова, — оборвал меня Смирницкий. — Не надо прятаться за спину коллектива, среди которого вы ведете пропаганду.
И ведь это не курьез, а всего лишь один случай из многих десятков.
Можно было подумать, что для Смирницкого время остановилось и сейчас на дворе не девяносто пятый, а начало брежневской эры.
Майор по-прежнему вдалбливал нам, что Америка является нашим главным конкурентом на мировой арене и что все байки, которые говорят по телевидению про мир и дружбу, — это для обывателей, а мы, мол, должны отдавать себе отчет, с кем нам придется иметь дело.
На нервы эта постоянная идиотская пропаганда действовала не лучшим образом, а сам майор вспоминался с добрыми чувствами лишь в том случае, если занятия вдруг отменялась и Смирницкого вызывали в штаб.
Однако вскоре учеба почти совершенно прервалась, и вся наша группа целиком переключилась на выполнение «спецзаданий», большинство из которых заключалось в многочасовом сидении с готовыми к бою автоматами в бронемашинах в качестве так ни разу и не затребованной группы поддержки во время проведения различных военных операций в разных точках страны.
Впрочем, страна постепенно стала слегка размывать свои границы, в одно и то же время и позволяя и не позволяя существовать на своей территории государственным образованиям, хотя некоторые из них явно были не удовлетворены существующими на данный момент правами автономии. В первую очередь, естественно, это касалось Чечни.
Нас дважды вывозили в Грозный на самолетах, и я своими глазами видела, к чему приводят авантюры большой политики и как за них расплачиваются мирные граждане и связанные присягой солдаты.
Мне уже начинало казаться, что я скоро стану такой же безымянной пешкой, обученной драться, убивать, входить в доверие, обольщать и обманывать.
Что основное мое предназначение — каким оно видится моим учителям — быть передвинутой на нужную клетку пухлым волосатым пальцем какого-нибудь министра или финансового деятеля.
В любом месте, куда меня забросят, будет раздаваться стрельба, литься кровь, будут гореть дома, взрываться автомобили.
И главная моя задача, которую мне прямо никто никогда не сформулирует, — сделать так, чтобы количество пролитой крови было прямо пропорционально полученной неизвестным мне деятелем прибыли, измеряемой в деньгах или «единицах власти» (еще неведомая науке, но хорошо знакомая в политике величина).
Я оглядывалась на прожитую жизнь и временами ловила себя на мысли о том, что все это происходило как бы не со мной — о той, прежней девочке из Владивостока и девушке из «ворошиловки», я подчас думала как о чужом человеке, честно сказать, сейчас мне малоинтересном, хотя и привлекательном своей наивностью.
Наверное, просто я лицом к лицу столкнулась с теми сторонами жизни, которые в обычном человеческом опыте присутствуют не столь часто и расцениваются скорее как досадные исключения, замутняющие в общем ясную и светлую картину мира.
Для меня же эти негативные эпизоды были ежедневной реальностью.
Крамольная мысль о том, что стоит оставить карьеру хотя бы ради самосохранения — духовного прежде всего, а не физического, — становилась с каждым днем все упорнее, и я уже всерьез обдумывала, как это получше провернуть без излишнего шума.
Мне не хотелось «хлопать дверью» и уходить со скандалом, ведь все мы жили в такой ситуации, когда покинуть учебное заведение разведведомства было все равно что дезертировать с поля боя во время сражения.
И внезапно все решилось.
События в одном из южных городов России, граничившем с фрондирующей автономией, переполнили чашу моего терпения. Выбирать теперь было не из чего.
Дело обстояло так: в один прекрасный день десять человек из нашей группы перебрасывают с подмосковного аэродрома в небольшой городок, где террористы захватили школу и держали в заложниках учителей и младшие классы. Перед нами была поставлена задача нейтрализовать террористов таким образом, чтобы обойтись без жертв.
Казалось бы, довольно обыденная задача для элитного подразделения, которую, немного поднапрягшись, можно выполнить на «отлично».
Но в дело не преминула снова вмешаться «высокая политика».
Вместо того чтобы вовлечь террористов в длительные переговоры, ослабить их бдительность и, улучив нужный момент — а такая секунда в подобных ситуациях есть всегда, ею нужно только суметь вовремя воспользоваться, — захватить здание, городские власти не рискнули проявить разумную самостоятельность.
Когда они связались с Москвой, то там быстро сообразили, что и кому можно поиметь из этой ситуации и кого можно опустить благодаря ей.
Инициатива была перехвачена недобросовестными столичными деятелями, и городские власти теперь зависели в своих решениях от прямых указаний из центра. И сразу все пошло наперекосяк.
Ситуация менялась несколько раз в течение дня. Сначала, как теперь видно задним числом, дело контролировали люди из одной группировки, которые были настроены вести мирные переговоры.
Но уже через два часа из центра пошли совсем другие приказы — на кнопке теперь лежал палец совсем другой «руки». Был отдан приказ начать штурм.
И вот когда наша группа через крышу проникла в здание и была готова атаковать бандитов, сосредоточенных на переговорах, приказ неожиданно был отменен — в Москве снова перетасовалась колода людей, принимающих решение. Но было уже поздно.
Террористы смекнули, что их обманывают, нас засекли, и началась перестрелка.
Теперь терять уже было нечего, и был снова отдан приказ продолжить штурм.
Легко сказать — продолжить… Наша группа, застрявшая между этажами, попала в окружение. Я прикрывала своих девчат, обеспечивая прорыв.
И вот когда почти вся группа уже захватила центральную лестницу и я была готова к ним присоединиться, автоматная очередь выбила у меня из рук оружие и по касательной прошлась по рукаву.
Секундная заминка, которую я себе позволила, замерев от неожиданности, едва не стоила мне жизни. Террорист уже подскочил ко мне, держа автомат наперевес, но я успела схватить оружие за дуло и повернуть его к стене. Следующая очередь прошлась по потолку, и, пока он давил на курок, я отсоединила магазин от «калашникова» и ударила им бандита по голове, целя в висок.
Он успел увернуться и, сделав подсечку, опрокинул меня на пол и стал душить.
Чувствуя, как на моем горле сжимаются пальцы, я из последних сил выдернула из-под навалившегося тела правую ногу и, вывернув лодыжку, потерла краем подошвы об пол. Заточенное с двух краев лезвие спрятанного в подошве ножа медленно выползло наружу.
Взмахнув ногой, я обхватила ею спину бандита. Со стороны это, наверное, выглядело так, как будто я собираюсь заняться с ним любовью.
Кстати сказать, террорист был сексуально возбужден — я чувствовала это своим бедром даже сквозь плотную ткань защитной формы.
Уже теряя сознание, я резко подняла ногу и опустила ее в спину душившего меня человека — слева, там, где сердце. Он дернулся и сразу обмяк.
Из его рта хлынула тоненькая струйка крови и забрызгала мне лицо. С трудом разжав сведенные судорогой пальцы на своем горле, я выдернула лезвие из его спины и, откатив труп, перевернулась на спину. Встав на четвереньки, я дрожащими руками отвела на место пружину на ботинке и стала спускаться вниз.
Это был первый человек, которого я убила своими руками. Вернее, ногами…
Мы потеряли двоих убитыми: Регину и Наталью. Кроме бандитов, погибли еще двое учителей, несколько детей были ранены.
Таким образом, репутация элитного отряда из-за действий командования, граничащих между глупостью и преступлением, была испорчена при первой же публичной акции. И испорчена довольно основательно.
Все газеты — и бульварные листки, и толстые еженедельники — запестрели издевательскими заголовками и репортажами; самый невинный из них сравнивал наше подразделение с небезызвестным женским батальоном, охранявшим Зимний дворец в семнадцатом.
Но майор Смирницкий твердо решил, что начальство всегда право.
Он заявил нам, что операция провалена по нашей оплошности и что вместо занятий мы теперь будем подробно разбирать инцидент с тем, чтобы определить виновного. Я не пожелала принимать в этом участия и заявила о том, что подаю документы на отчисление.
На мое счастье, шума не возникло. Отец вовремя вмешался и сумел сделать так, чтобы меня отпустили — если не с миром, то хотя бы без санкций.
Отец звал меня вернуться домой, во Владивосток, обещал пристроить.
Но этот человек не понимал, что возвращение к нему для меня невозможно.
Тем более что такое простое слово — «дом» — после того, как он обошелся с памятью моей матери, утратило для меня всякое значение…
* * *
Симбирцева определили в маленькую одноместную палату на втором этаже лазарета.
Доступ к телу моего босса тщательно охранялся — у дверей палаты стояли двое рослых курсантов с автоматами за плечами, а на лестничной клетке перед входом на этаж был расположен особый пост.
Я успела обменяться с Симбирцевым буквально парой слов. Вернее, говорила только я, а бедный Леня лишь мычал мне в ответ.
Когда в очередной раз босс показал мне свою загадочную комбинацию из четырех пальцев, меня осенило, что он хотел этим сказать.
— Покушение организовал кто-то из четверых приглашенных? — прошептала я.
Симбирцев замычал так радостно, как будто он превратился в корову, которой принесли свежего сена. Босс начал безостановочно кивать, но больше из него нельзя было выжать ни словечка.
Прибывший на место Гольдштейн в моем присутствии запретил охране пускать к Симбирцеву кого бы то ни было под страхом трибунала.
— Вас это тоже касается, — строго посмотрел он на меня. — Ни-ко-го!
— Но…
— Мое решение не обсуждается, — отрезал Гольдштейн. — Я обещал обеспечить своему другу безопасность, и я это сделаю. Только врачи по спецпропускам, больше ни одной живой души в палате.
Мне оставалось сделать вид, что я покоряюсь этому распоряжению.