ГЛАВА 3
Объект номер три на нашей сегодняшней трассе оказался самым опасным — с точки зрения соблюдения всех положенных норм охраны.
Когда лимузин подрулил к одноэтажному строению на отшибе Пионерского поселка, я уже поняла, что тут что-то неладно. И предчувствие меня не обмануло.
Подъезд к дому был завален картонными коробками из-под импортной аппаратуры и разбросанным как попало пенопластом. Возле ворот тлел недавний вонючий костерок, сложенный из аудиокассет.
Из здания доносились отвратительные звуки, похожие на царапанье тупым ржавым гвоздем по немытому стеклу, только усиленные раз в сто.
Все окна дома были распахнуты настежь, а в одном был даже выставлен мощный динамик, чтобы все окружающие могли быть в курсе музыкальных пристрастий хозяина. Впрочем, на несколько десятков метров вокруг не было ни одного жилого здания.
Видимо, дом был специально выстроен на отшибе, причем совсем недавно.
Сделан особняк был на совесть, решетки на окнах выполнялись явно по индивидуальному заказу, да и само архитектурное решение было, мягко говоря, неординарным. Дом был похож на извивающегося червяка, каждый изгиб был увенчан крохотной башенкой, а один из них, тот, что в центре, присоединял к себе небольшой флигелек, так что можно было подумать, будто червяк страдает опухолью. К парадному вела дорожка, вымощенная квадратными мраморными плитами, на которых были изображены какие-то благообразные люди в париках и бантах.
Для тех, кто не врубался с первого раза, портреты были снабжены надписями: Бетховен, Чайковский, Шопен и еще пять-семь композиторов.
Похоже, здесь обитал какой-то непризнанный музыкант с тугим кошельком и неутоленным честолюбием. Хотя нет, пожалуй, я не права. Композиторы ведь пишут не только оперы и симфонии…
Судя по первому впечатлению, здесь обитали состоятельные люди, вышедшие из богемы или перенявшие ее повадки. А это значит, что тут возможен любой сюрприз и что контролировать ситуацию будет крайне затруднительно. Честное слово, если бы я захотела организовать покушение на босса, то лучшего места нельзя было бы и придумать.
На звонок ответили не сразу. Сначала из коридора послышались торопливые шаги, впрочем протопавшие сначала во флигель.
Из пристройки, откуда доносились пьяные вопли, отчасти перекрывавшие царапающие перепонки звуки скрежета, теперь послышался дикий крик и звон бьющейся посуды. Вслед за тем во флигеле все утихло.
Тишина после непереносимого скрежета показалась чем-то вроде подарка.
Снова послышались шаги, на этот раз спешащие к двери. Нам открыл худой дылда в рваных джинсах, шлепанцах на босу ногу и очках под Леннона.
— Леня! Какая приятная неожиданность! — обрадованно всплеснул он руками и полез было обниматься, но Симбирцев тотчас же отстранился и, согнув запястье, постучал по циферблату своих часов.
— Что значит неожиданность? — подозрительно спросил Симбирцев. — Мы же договаривались о встрече. Ты что, опять вчера перебрал?
— Договаривались так договаривались, — столь же радостно подтвердил худой. — Сейчас поговорим… У меня тут работа… гости… но я всех уже утихомирил. О, да ты, старик, не один.
Тут он заметил меня. Хватанув ртом воздух, хозяин громко изрек:
— Господи, ведь еще бывают на свете женщины! Ведь бывают еще!
Он сдернул очки с носа и вытер правый глаз, словно бы смахивал слезу.
Вслед за тем, так и не приглашая нас войти, хозяин заорал:
— Эмма! Эмма, мать твою!
— Чего надо? — раздался заспанный голос из глубины дома.
— Быстро иди сюда!
Тут он все же догадался нас впустить, но пока что не приглашал пройти внутрь, а остановил в коридоре и стал снова выкликать Эмму.
Дверь слева медленно раскрылась, и оттуда выглянула растрепанная рыжеволосая женщина неопределенного возраста. Она была в очень высоких черных сапогах и мини-юбке, сверху Эмма успела лишь накинуть прозрачную блузку, но застегивать ее не стала.
— Ну? — уставилась она на худощавого очкарика, даже не поздоровавшись с нами.
— Вот, Эмма, посмотри! — Худой ткнул в мою сторону пальцем. — Вот так должна выглядеть настоящая женщина. В любое время суток!
Эмма принципиально не стала смотреть в мою сторону. Она лишь скептически вздохнула и скрылась за дверью. Впрочем, тут же высунулась снова.
— Я вот сейчас позвоню Боре, — сказала она со значением, — и он тебе покажет, как должен выглядеть настоящий мужчина в любое время суток.
— Не надо, — твердо возразил ей худощавый. — Боре звонить не надо.
Эмма еще пыталась что-то говорить ему вдогонку, но хозяин уже вел нас в кабинет.
— Боря — это ее второй муж, из культуристов, — пояснил он Симбирцеву.
— Зачем мне это знать?! — пожал плечами Леонид Борисович. — Ты лучше скажи, что у нас с концертом наклевывается?
— М-м… — худощавый почесал себе кончик носа. — В принципе возможность есть.
Он достал из кармана блокнот и, открыв, быстро нарисовал несколько цифр.
— Что-о? — вытаращил глаза Симбирцев, глядя на подсунутый ему листок.
— Да-да, — сочувственно покивал его собеседник. — Много, конечно. Но вы же понимаете, что я в данном случае ничего не решаю.
— Не-ет, это ни в какие ворота, — протянул босс. — Ладно бы так…
Рука Леонида Борисовича задумчиво зависла над блокнотом и зачеркнула одну цифру.
— Или так…
Теперь Симбирцев начертал свой вариант и показал его худощавому.
— А это и для Москвы слишком, не то что тут… Это без посредников?
— Разумеется, Леонид Борисович! — воскликнул худой. — За кого вы меня принимаете!
Симбирцев только хмыкнул.
— Я, между прочим, — обиделся его собеседник, — вам это по знакомству устраиваю и сам с этого навара не имею. Заметьте себе, что через импресарио это бы вышло на порядок дороже.
— Куда уж дороже, — пробурчал Симбирцев. — Ну кто такое единовременно поднимет?
— А это ваши заботы, Леонид Борисович, — продолжал тот гнусавить, — если надо — найдете. Скинетесь с дружками или кредит какой организуете. И, кстати, не такая уж сумма и запредельная. Когда губернатора выбирали, так табачка с ликеро-водочным Элтона Джона раскрутили, как вы помните. И ничего…
— Ну ты сравнил вибратор с кукурузой! — не на шутку возмутился Симбирцев. — Так то губернатора! И то — Элтон Джон! А у тебя кто? Еще позавчера об ней никто и не слышал!
— Третью неделю второе место в хит-параде на ОРТ. Месяц компакт в первой десятке по результатам продаж в «горбушке». На МузТВ каждый вечер в самое смотрибельное время, — бесстрастным голосом начал перечислять худощавый, загибая пальцы.
— Кеша, — похабно улыбнулся Симбирцев, — да нам бы с тобой такого спонсора, как у Ксюхи, мы бы с тобой каждые полчаса на телеэкране мелькали. Так что не надо мне про «горбушку» и МузТВ.
— А это вы поклонникам Ксюши расскажите, Леонид Борисыч, — не остался в долгу худощавый. — Спонсор спонсором, но не «Иксбанк» же сам ее компакты скупает? И не спонсор на концертах в проходах в истерике бьется. Между прочим, на нее даже покушался один шизик. А такое у нас еще в новинку. Так что…
— На самом деле покушался? — удивился Симбирцев, невзначай посмотрев в мою сторону — по твоей, мол, части, голубушка. — Стрелял, что ли?
— Ну, не то чтобы стрелял, — чуть сник композитор. — В общем, забрался в дом и пытался трусики украсть. А когда Ксюха вой подняла, по морде ее смазал. Не узнал, наверное, она ж без грима была…
Симбирцев рассмеялся.
— А что же про это не писали? — спросил Леонид Борисович.
— Сейчас с этим парнем скриптеры работают, — пояснил худой. — Решили книжку сделать, как он по Ксюхе с ума сходил и пошел на криминал.
— Ну даете! — покачал головой Симбирцев. — Так думаешь, Ксюха не скостит?
Худой покачал головой.
— Во-первых, не она, а спонсор, во-вторых, не скостит. Еще и накинет, если долго думать будете, — уверенно сказал он.
Тут хозяин дома вспомнил о моем существовании и снова водрузил на нос очки.
— Ах, я забыл представиться. Бахх. Можно просто Кеша, — и он протянул мне руку.
Я назвалась.
— Бахх — творческий псевдоним этого придурка, — ласково улыбнулся Симбирцев. — Кеша Далматов пишет песенки для Ксюхи. Это такая новая звезда на эстрадном небосклоне. Выкатилась на орбиту не так давно, но уже окупается. Кстати, местная уроженка.
— Да-да, — радостно подхватил Далматов-Бахх, — мы вместе…
— Спали, — закончил за него Симбирцев. — И по старой дружбе Ксюха иногда подкидывает Кешке заказы на новые шедевры.
— Между прочим, меня выдвинули на музыкальную премию, — снова посерьезнел Кеша.
— Наградят — обналичим. То есть обмоем, — отмахнулся Симбирцев. — А пока вот что, Кеша. Приезжай ко мне завтра на дачу обедать, там будут всякие серьезные люди, вместе и подумаем, как вписать турне этой твоей Ксюхи в наш общий проект. В два сможешь?
— Спасибо, Леня, мы с Эммой обязательно будем, — Бахх был явно польщен.
— Никаких Эмм, — безапелляционно заявил Симбирцев. — Если с Эммой, то можешь вообще не приезжать. Она мне в прошлый раз…
— Так выпили-то сколько, Леонид Борисыч, — пробормотал Бахх.
— А я в твоем доме, сколько бы ни выпил, зеркала не бил и голым по крыше не скакал, — веско возразил Симбирцев. — И сигарету в рюмке жены мэра не тушил. И архиерею на колени не запрыгивал…
— Да архиерей с мэром ко мне и не заглядывают, — попытался отшутиться Бахх.
Но сейчас Симбирцев уже не был настроен поддерживать эту тему. Босс стоял, вжав голову в плечи, и настороженно прислушивался.
— Слушай, опять эти звуки. Ты что, авангардистом заделался?
Действительно, скрежет снова возобновился, только на этот раз сюда прибавились надрывные кошачьи вопли, какие бывают по весне.
— Так это для клипа фонограмма, — пояснил Кеша. — Ксюха просила фон позабойнее.
…— Псевдонимчик изобрел, паршивец, — качал головой Симбирцев, когда наш лимузин отъезжал от дома композитора под разрывающие нервы звуки. — Бахх! Почти как тот, великий. А сам-то почти никто. Выехал на этой стерве, которая в столице осела и теперь строит из себя черт-те что. Хотя, надо признать, с финансовой стороны это довольно успешный бизнес…
«Осела в столице… — повторила я про себя слова босса. — Забавно, что несколько лет назад так мог кто-нибудь подумать и обо мне…»
* * *
Общежитие наполовину пустовало. В комнатах жили студентки, приехавшие из других городов — примерно половина от общего числа «ворошиловки».
Отец предлагал мне снять квартиру, предлагал несколько вариантов — возле бассейна «Москва», на Ленинских горах или на Суворовском.
Но я решила не связывать себя дополнительными обязательствами перед хозяевами — свобода и так была ограничена в стенах учебного заведения, так зачем же еще приноравливаться к хозяевам квартиры?
Как оказалось, я не прогадала, приняв такое решение. Несмотря на строгого коменданта общежития и довольно жесткий распорядок дня, я умудрялась чувствовать себя свободной и независимой.
Хотя в моей комнате стояли еще две кровати, ко мне, к счастью, никого не подселили и я жила одна, проводя досуг между письменным столом, библиотекой и прогулками по городу в выходные.
Наш быт пытались устраивать на полувоенный манер, только это не очень-то получалось.
К примеру, подъем был назначен на шесть тридцать, а занятия начинались в восемь. И поскольку нас никто не контролировал в этот промежуток, то большинство студенток открыто пренебрегало утренней зарядкой и холодным душем, а то и завтраком, уделяя все свободное утреннее время экспериментам с прической и косметикой, дабы явиться на первую пару во всей красе.
Правда, открытым оставался вопрос — перед кем им было красоваться? Перед престарелым лектором-международником, который вяло зачитывал передовицы «Правды» перед началом занятий? Или перед отягощенным стервой-супругой и семерыми детьми военным историком — донельзя усталым лысым великаном с одышкой?
Впрочем, были еще спецы по инязу — среди них попадались очень даже ничего, но никто из них не мог себе «ничего такого» позволить, потому что аморалка в «ворошиловке» каралась очень строго и в случае скандала студент вместе с преподавателем мог выяснять отношения уже за пределами института, и обратный путь — со стопроцентной вероятностью — был им заказан.
И если студент мог податься в какой-нибудь другой вуз, то преподаватель считай что простился с карьерой — после изгнания из «ворошиловки» его бы никто не взял работать по профилю, таково было негласное, но безукоснительно соблюдаемое правило.
«Отсюда просто так не уходят», — как-то раз пошутил дежурный по этажу.
Сначала мне казалось, что тут безумно скучно — полупустые этажи общежития, тишина в помещениях, раз и навсегда заведенный механизм учебной машины. Но, войдя в ее ритм, я уже не жаловалась на скуку — наоборот, времени для занятий стало явно не хватать.
Что же касается сокурсниц, то очень скоро я поняла: здесь существует две основные категории. Первая составляет из себя довольно замкнутый клан, и сюда входят чада самых высших чинов — на уровне министров, членов ЦК и Верховного Совета.
Я, что и скрывать, не раз могла убедиться во всех плюсах привилегированного положения. Ведь, как говорят, родителей не выбирают, и я с благодарностью пользовалась всеми благами, которые мне посылала судьба исключительно по праву рождения.
Но в новой ситуации я оказалась не то чтобы человеком второго сорта, а просто поняла, что есть те, кому повезло с родителями еще больше. Дочка какого-нибудь из секретарей ЦК могла глядеть на меня словно принцесса королевских кровей на заурядную графиню из провинции. Но я в отличие от многих моих однокурсниц — дочек обыкновенных генералов — не роптала. Что ж, теперь и мне приходилось изведать на себе снисходительные взгляды великовозрастных чад сильных мира сего — таковы прихоти Фортуны. И я впоследствии не раз убеждалась, что эта дама порой стремительно меняет своих любимчиков.
* * *
Лимузин еще долго петлял по пригородной зоне, пока не остановился возле длинной вереницы строений, выкрашенных полуосыпавшейся зеленой краской.
Все подходы к огражденной высокой частой решеткой территории были аккуратно забраны колючей проволокой. Судя по военной атрибутике, расставленной во дворе перед входом — пулемет на постаменте, направленный на скульптуру юноши в буденовке, и зенитка с проржавевшим дулом, — мы прибыли в какое-то военное училище.
— Все, — устало произнес Симбирцев, сверившись с часами. — Этот последний. Потом поедем ко мне ужинать? Ваш рабочий день подходит к концу.
И, не дожидаясь моего ответа, Леонид Борисович костяшками пальцев постучал в толстое стекло, отгораживавшее кабину водителя.
— Как обычно, — сказал Симбирцев, чуть опуская стекло и обращаясь к водителю. — Подрули к воротам и просигналь три раза.
Наша машина плавно въехала в тотчас же распахнувшиеся после звукового сигнала ворота и медленно покатила по пустому вытоптанному плацу к центральному входу в изогнутое буквой «п» здание.
У нас даже не попросили показать пропуска. Видимо, человек, к которому ехал босс, был здесь самым главным, если мог позволить беспрепятственно проследовать автомобилю на территорию части. И, видимо, он хорошо знал Леонида Борисовича и его машину.
На входе нам даже отсалютовали. Впрочем, имеющееся при себе оружие велели сдать дежурному или предложили охране подождать нас внизу.
Поймав вопросительный взгляд Леонида Борисовича, я выбрала второй вариант.
Поскольку я являюсь охраной второго уровня, то смогу позаботиться, чтобы с шефом ничего не произошло. А если разоружат охрану, то два шкафа без стволов рядом со мной погоды не сделают.
Нас ждали. Невысокий седеющий человек с залысинами, похожий на усталого военрука, встречал нас на пороге кабинета с табличкой: «Начальник военного училища генерал Гольдштейн Д. М.». Звание было выгравировано на латунной дощечке очень тщательно, а фамилия была выведена на картонке тушью и всунута в предусмотренное для нее углубление под плексигласом. Видимо, это ухищрение должно было напоминать как хозяину кабинета, так и посетителям о том, что у нас незаменимых людей не бывает.
— Дмитрию Марковичу! — козырнул Симбирцев. — Прибыл в ваше распоряжение.
Генерал приложил руку к фуражке столь же серьезно, сколь и машинально.
После рукопожатия Симбирцев представил меня генералу как своего референта. Пожимая мне руку, Гольдштейн Д. М. едва слышно пробормотал:
— Какая выправка!
«Еще бы! — усмехнулась я про себя. — Мы, можно сказать, почти коллеги…»
* * *
— Так значит, вы хотите служить отечеству? — вяло спросил меня человек в штатском, оторвавшись на секунду от бумаг и посмотрев на меня через сползшие очки в золоченой оправе. — Товарищ Охотникова, если не ошибаюсь? Дочь генерала Охотникова?
Толстячок еще раз сверился с бумагами и, водрузив очки в привычное углубление на переносице, изучил меня повнимательнее.
— Не ошибаетесь, — кратко ответила я, выдерживая его взгляд.
Этот человек был не так прост, как могло показаться сначала. Его серые мутные глазки смотрели как бы нехотя, сквозь пелену, а рябоватое лицо не выражало ровным счетом никаких эмоций.
Однако его взгляд буквально пронизывал меня насквозь. Нет-нет, он не «раздевал» меня мысленно, не посылал какие-то флюиды — такие взгляды я знала и прекрасно умела распознавать даже в толпе.
Под взглядом этого человека я чувствовала себя будто бы под лучами рентгеновского аппарата, разве что просвечивали они не какой-то отдельный орган, а всю меня насквозь, до самых потаенных уголков подсознания, в которые я и сама-то ни разу не заглянула.
— Подпишите вот здесь.
Человек выудил какой-то листок из небольшой пачки слева и протянул мне, указывая пальцем на нужную графу.
«Разрешен допуск первой ступени, — прочла я мелкий, но четко набранный текст. — Подпись, удостоверяющая об ответственности за разглашение».
— Разглашение чего? — нахально спросила я, занося над бумагой авторучку.
— Того, что вы узнаете в ближайшие несколько часов, — ответил человек за столом. — Если у вас есть какие-то сомнения в себе, то лучше…
— Нет-нет, все в порядке, — быстро прервала я его и тщательно вывела свою фамилию.
Узнать мне действительно предстояло многое. И в ближайшие часы, и в ближайшие годы.
А начиналось все довольно банально, и ничто не предвещало трагического завершения, по крайней мере в отношении моей биографии.
Однажды перед первой лекцией ко мне подошел взволнованный куратор нашей группы и велел мне немедленно явиться в кабинет директора.
Причину вызова он не потрудился объяснить, и у меня слегка заныло сердце: может быть, что-то нехорошее стряслось дома? Хотя нет, я ведь позавчера разговаривала по телефону с отцом.
Может быть, у администрации ко мне есть какие-то претензии? Наскоро перебрав в уме возможные упреки, я быстро отмела девять десятых из них.
Отчасти встревоженная и немного заинтригованная, я направилась в директорский кабинет, пропустив лекцию по международному положению.
Сам по себе вызов к директору был из ряда вон выходящим событием. Могу сказать лишь, что за три года обучения я видела главу нашего заведения всего один раз — произносящим напутственную речь зачисленным в вуз студенткам. И вот теперь меня требуют перед ясные очи Самого… Что бы это значило?
В кабинете, однако, никакого директора не оказалось. За массивным столом сидел незнакомый мне человек в штатском, который явно не был настроен тянуть резину и ходить вокруг да около.
— Вам предлагается без отрыва от основного курса занятий перейти в особую группу, которая формируется в экспериментальном порядке согласно распоряжению министерства, — как бы нехотя процедил мой собеседник. — Не буду скрывать, что требования к обучающимся там несколько иные, чем те, к которым вы уже успели привыкнуть за эти годы. Однако ваши характеристики — как ежеквартальные отчеты, подаваемые администрацией в наше распоряжение, так и устные беседы — позволяют нам полагать, что новые формы учебы будут вам небезынтересны.
Больше всего в этой речи меня поразило даже не безличное, но грозное «нам» — я прекрасно понимала, о чем идет речь, — а способность этого человека распоряжаться чужими судьбами.
Ведь толстяк в штатском ясно дал мне понять, что они там, у себя, все уже решили.
— Вы, конечно, вольны отказаться от нашего предложения, — так он продолжал, — но не буду скрывать, что тем самым впечатление от вас наверху будет немного смазано. Это может повлиять на вашу дальнейшую карьеру, может и не повлиять. Но факт отказа будет обязательно зафиксирован в вашем личном деле.
Итак, «мы» обозначало ни много ни мало секретное подразделение разведки.
Среди моих однокурсниц уже прошел слух о том, что формируется нечто вроде элитного отряда, в который будут набирать особо отличившихся студенток. Я тогда, помнится, пропустила эту информацию мимо ушей, так как не причисляла себя к сливкам «ворошиловки», разве что пошутила насчет джеймс-бондов в мини-юбках.
А теперь оказывается, что я очень даже «им» подхожу. С чего бы это?
И тут до меня дошло.
Неделю назад весь курс подвергали тестированию. И, что самое интересное, тесты были какие-то шизоватые. Например, следовало продолжить начатую линию, выбрать две из восьми фигур, а потом одну зачеркнуть, «перевести» текст, состоящий из бессмысленного набора звуков, так, чтобы получился связный рассказ только на основе фонетических впечатлений и тому подобное.
«Наверное, это что-то для космонавтов», — пошутила моя соседка по комнате.
Именно тогда в моду входили всяческие тесты — от попсовых в еженедельниках до навороченных в пособиях по психологии, и все кому не лень тратили часы, высчитывая свои показатели с карандашом в руках. А когда кто-то спросил, можно ли будет ознакомиться с результатами тестирования, преподаватель пробурчал что-то неопределенное и, аккуратно собрав заполненные нами бланки, засунул их в папку с замком, запирающимся на ключ.
И вот теперь оказывается, что всем отличникам и дочкам самых высоких московских чинов предпочли меня. И только по результатам тестирования! Что же «прочли» во мне такого психологи из разведки, проанализировав результаты этих безумных заданий?
* * *
— Женя, — представилась я, улыбнувшись чуть сердечнее, чем положено в таких случаях.
— Дима, — мгновенно выпалил лысеющий седой генерал и тут же смутился своей непосредственности. — То есть… я хотел сказать…
— Можете звать Диму запросто: ваше превосходительство, — съязвил босс.
Гольдштейн неприятно сморщился и, решив, что моя персона лишь служит поводом для насмешек, повернулся к Симбирцеву и сразу взял деловой тон.
— Я охватил оба контингента, к которым принадлежу по службе и национальности. И военные, и евреи в целом поддерживают.
— А чего хотят? — поинтересовался Симбирцев. — Ведь не за красивые же глаза?
Дмитрий Маркович на всякий случай убедился, что цвет глаз Леонида Борисовича действительно не может служить ходовым товаром. Генерал заглянул в глаза Симбирцеву, потом сверил их с моими, задержался на мне взглядом и ответил на вопрос:
— Ремонт в синагоге и библиотеку для училища. То есть наоборот. В ракетном училище — ремонт, в бейт-ха-кнессет — книги.
— Ха-ра-шо, — медленно ответил босс, подсчитывая в уме приблизительную стоимость. — В принципе вопрос решаемый. Даже очень.
Мне показалось, что Леонид Борисович слегка удивлен столь малой платой за свою поддержку на выборах. Он явно был настроен на большее и теперь прикидывал, что стоит за таким поворотом дела.
— Ты обедать завтра приедешь? К двум ко мне, — решил не искушать судьбу Симбирцев — вдруг и правда обойдется ремонтом и закупкой книг. — Там все и обсудим в тесном кругу. Вместе все прикинем и посчитаем. Тебе, как всегда, сухого и побольше?
Гольдштейн с готовностью кивнул. Судя по красным прожилкам на его носу, он был очень даже не прочь. И опять же, судя по пристрастиям, был вынужден перейти с крепких напитков на сухие вина, не ограничивая, впрочем, себя в их количестве.
Обратный путь в машине босс отдыхал. Деловая спесь слетела с него, как шелуха с жареного арахиса, и теперь рядом со мной на сиденье развалился не озабоченный своими выборами в областную думу бизнесмен, не глава акционерного общества «Налим», а человек по имени Леня, немолодой, но еще веселый и не утративший вкуса к жизни.
Симбирцев закинул руки за голову, сцепил пальцы на затылке и мечтательно произнес:
— А ведь мы с Баххом, с Кешкой то есть, во время оно очень даже пошумели. Представляешь, Женя, меня даже из комсомола хотели исключить за моральное разложение. Мы тогда панков слушали. «Секс Пистолз» и все такое. Ничего, обошлось, хотя нервы нашим родичам эти гады все же потрепали. Кешка был неплохим джазистом, сам Козлов его слушал. А потом, как началась вся эта бодяга — куда там джаз… Деньги, дела… Я теперь вот в думу без мыла пролезаю, Кешка всякую хрень для Ксюхи пишет. Как тебе наш Бахх пришелся? Правда, оболтус?
— Бахх показался мне очень собранным деловым человеком, который прекрасно знает, чего хочет, — ответила я, перебрав свои впечатления.
— Вот как? — удивился Симбирцев. — А я всегда его за раздолбая держал. Если кто и деловой, то, по-моему, генерал. Хоть и из евреев, а прочно сидит. Ты много в армии евреев видела?
— Он держится на своей неуверенности, — уточнила я. — По-моему, это козырь Гольдштейна, который он подсознательно пускает в ход. И человек, который с ним разговаривает, чувствует себя неловко именно из-за неординарности совпадения его национальности и чина. Гольдштейн этим пользуется, и, судя по всему, неплохо.
— Оригинальное умозаключение, — лениво потянулся Симбирцев. — Завтра у тебя будет возможность пообщаться еще и с женами моих друзей.
— Друзей? — невзначай переспросила я, но тут же пожалела об этом.
Впрочем, я напрасно беспокоилась. Босс не уловил в моем вопросе скрытого подвоха.
Друзьями все четверо не были. Если Кеша Бахх и генерал с еврейской фамилией еще как-то и могли именоваться приятелями, то остальные были просто партнерами. Временными союзниками, которые при изменении конъюнктуры мигом могли бы превратиться в опасных врагов.
Дело в том, что кое-что бросилось мне в глаза во время всех четырех встреч.
Так, мелочи, казалось бы, ничего особенного. Но в целом при соответствующем стечении событий все могло бы сложиться в довольно зловещую картину.
Впрочем, не исключено, что я преувеличиваю. Когда приступаешь к новой работе, всегда за плечом мерещатся призраки мнимых опасностей — так нас учили в группе. И здесь особенно важно сопоставление логической картины с данными интуиции — ведь меня так учили…
* * *
С «ворошиловкой» мне вскоре пришлось распроститься. Хотя я и продолжала по-прежнему числиться в институте, но сдавала экзамены за очередной курс экстерном. Кстати сказать, получая назад свои контрольные, я неоднократно убеждалась, что их никто толком не просматривал — очевидно, новый статус предполагал заочное одобрение моих знаний на основном месте учебы, хотя теперь оно явно превратилось в дополнительное.
Жила я теперь в другом месте, неподалеку от «аквариума» — огромной стеклянной коробки известного разведведомства. В комнате на этот раз нас было пятеро. И если в «ворошиловке» у меня успели завязаться с сокурсницами не то чтобы дружеские, но вполне приятельские и доверительные отношения, то здесь я сразу же столкнулась с вежливым и корректным, но немедленно отсекающим все попытки сблизиться стилем общения — так здесь было заведено и на то имелись весьма серьезные причины.
Следует сразу же сказать, что, помимо общего, обязательного для всех курса, существовали индивидуальные занятия с каждым обучающимся. И, что самое важное, суть этих занятий являлась строжайшей тайной, любые беседы о которой могли закончиться трибуналом.
И это имело под собой основание, а не было простым произволом администрации. Потому что мы занимались такими вещами, о которых вслух не было принято говорить никогда и ни при каких обстоятельствах.
Общий курс был довольно традиционным для разведшколы: навыки рукопашного боя, лекции по психологии, основы скриптологии — изучение шифров всех времен и народов, страноведение, упражнения в стрельбе и неизбежные, как мне кажется, для любого учреждения подобного профиля лекции по международному положению.
А вот индивидуальные занятия представляли собой нечто неординарное.
Не знаю, как там было у других. Впрочем, краем глаза видела, что Регина — одна из моих соседок — штудирует учебник по фармакологии, а Наталья, что располагалась на койке у окна, тщательно изучает всевозможные виды узлов, тренируясь на детских бантиках.
Меня же с первых дней стали обучать азам актерского мастерства. Моего согласия никто не спрашивал, просто я была поставлена перед фактом — шесть дней в неделю по три часа со мной занимался полковник Анисимов. Какое он имел отношение к миру театра, я не знала — вопросы задавать разрешалось только по существу занятий…
— …Так, теперь изобразим ярость, — полковник Анисимов внимательно смотрел на мое отражение в зеркале, стоя у меня за спиной.
Я стала глубоко и быстро дышать, пошире раскрыла глаза и чуть приоткрыла рот, оскалив зубы. При этом я чувствовала себя полной идиоткой.
— Даже для провинциальной сцены не годится, — скептически усмехнулся полковник, глядя на мое лицедейство. — Давай попробуем по-другому.
Что ж! Я тяжело вздохнула и нехотя приготовилась слушать. Обязательные уроки мимики в первое время давались мне с трудом.
— Давай представим себе, что ты просто переполнена яростью, но вынуждена сдерживать ее, быть вежливой, — предложил мой учитель.
— Например, когда я вынуждена общаться с человеком, которого я на дух не переношу?
— Попробуй, если тебе это поможет, — согласился Анисимов.
Мне не пришлось долго себя насиловать. Стоило мне лишь вызвать перед своим внутренним взором образ нашей соседки тети Ани, как я почувствовала — огненная волна захлестывает меня изнутри.
— Вот так гораздо лучше, — похвалил меня Анисимов. — Только ты должна как бы отстраняться от этого переживания. Если актер на самом деле испытывал бы те чувства, которые положены ему по роли, то все примадонны поумирали бы от инфарктов через месяц. Через неделю вам будут преподавать краткий курс по Станиславскому. Кстати, читать будет народный артист из МХАТа…
Моя сердечная мышца, конечно, не стоила того, чтобы терзать ее из-за тети Ани, хотя этот человек сыграл роковую роль в моей судьбе.
Если вы знаете, что такое настоящая неподдельная ненависть, то именно это чувство я испытывала по отношению к нашей соседке по лестничной клетке во Владивостоке. Даже теперь, когда прошло уже столько лет и, казалось бы, можно было многое простить…
Вскоре я научилась выражать любые эмоции и в принципе могла бы поступать во ВГИК.
Кстати сказать, лектор из МХАТа, чье регулярное присутствие украшало все аншлаговые спектакли, а список кинофильмов, в которых он снялся, перевалил уже за сотню, «запал» на меня и предлагал что-то вроде руки и сердца.
Но более информированные соседки по комнате меня вовремя предупредили о его любвеобильности — оказалось, что из предложенного народным артистом ассортимента легковерные девушки могли рассчитывать только на сердце, да и то в течение недели…
Наши с полковником Анисимовым актерские штудии имели не только теоретический характер. Уже через месяц я стала получать практические задания одно за другим. Для их выполнения мы выходили «в народ».
От меня требовалось, например, «закадрить» какого-нибудь представительного мужчину в баре. Сам Анисимов в это время находился за соседним столиком, а на улице в машине сидели двое парней — для урегулирования ситуации в случае непредвиденных осложнений.
Самым действенным способом оказался следующий — неловким движением уронить, скажем, вишенку из коктейля на брюки объекту и, рассыпавшись в извинениях, начать быстро вытирать пятно носовым платком.
Как ни странно, десять из десяти мужиков — независимо от возраста и дороговизны костюма — реагировали совершенно одинаково.
В первую секунду на их лицах немедленно появлялось разгневанное выражение — но только на одну секунду. Ведь инициатива уже была мной перехвачена, нежные женские руки уже делали свое дело, а извинительный лепет, да еще сдобренный виноватой и очаровательной улыбкой, довершал процесс соблазнения.
Имелась еще чертова уйма более сложных вариантов, но во всех из них объект ловился на один и тот же крючок — я с первых же секунд давала ему почувствовать себя виноватой перед ним.
Прочие задания были не менее экстравагантными. Например, я должна была взять по талонам водку без очереди. Если кто помнит горбачевские времена, то может представить себе, что это значило.
Сначала я изображала беременную, не без успеха, и даже снискала нечто вроде аплодисментов — меня буквально под руки подвели к прилавку какие-то сердобольные работяги, которые по пути высказали мне все, что они думают о нынешнем руководстве.
Второй раз задание было значительно усложнено — я должна была купить водку без очереди и без талонов. Тогда, помнится, меня загримировали под синюху и мне пришлось изрядно попотеть.
Самый главный урок, который я вынесла из этих практических занятий, — нужно не качать права, привлекая к себе внимание, а незаметно, тихой, но уверенной сапой протиснуться среди стоящих поближе к прилавку, верно выбрав человека спереди и сзади — таких, которые не будут поднимать гвалт, и стоять так, как будто ты провела в этой очереди добрых два часа.
Наконец мне пришлось уламывать милиционеров, переходя у них под самым носом на красный светофор. Как не заплатить штраф и избежать оформления протокола? Оказывается, легче легкого.
Нужно на ходу бросить милиционеру пронзительный, совершенно безумный взгляд и, никак не реагируя на свистки, упорно идти своей дорогой.
Один молоденький мент, правда, попытался меня догнать, но я умудрилась отвязаться от него, не сказав ни слова, демонстрируя всем своим видом крайнюю степень психической подавленности, и он только махнул рукой — стоит ли с такой связываться…
Но это, так сказать, цветочки. Мне приходилось выполнять и кое-что похлеще.
До сих пор я не знаю, были ли это инсценировки или все происходило всерьез? Имели ли мои действия какие-нибудь последствия? И если да, то не использовали ли меня в качестве подручного средства для решения каких-то своих, неведомых мне проблем?
У меня нет ответов на эти вопросы. Я ни разу не спрашивала, что же это было на самом деле. Но мне до сих пор снятся глаза той женщины, которой мне пришлось положить в сумочку гранату.
Я думала, что граната — муляж и меня проверяют на ловкость рук. Требовалось незаметно подойти на Рижском рынке к женщине, которую мне показали издали, открыть ее сумочку и положить туда «лимонку».
К тому времени подобная операция не составила для меня большого труда, хотя я изрядно перенервничала — застежка у сумочки заедала, а когда мне все же удалось ее открыть (женщина в это время приценивалась к турецким шмоткам), мне показалось, что этот звук должен был быть слышен всем окружающим.
Тем не менее урок прошел успешно. И лишь садясь в машину, которая стояла на Крестовском, я услышала, как вдалеке рвануло.
Раздались истошные вопли, и вскорости завыла сирена. Я тут же побледнела и едва не бухнулась в обморок прямо в автомобиле.
Но любые вопросы исключались, лица моих сопровождающих были традиционно бесстрастными, и я сочла за лучшее не начинать истерики, тем паче что через несколько минут к нам в машину подсела та самая женщина, которой я подкинула гранату, живая и невредимая, и наша «Волга» тут же резко рванула с места и понеслась по проспекту Мира в сторону центра. Что же произошло в тот день на рынке на самом деле, я не знаю до сих пор.
Я ожидала хотя бы благодарности от начальства — все же, как мне казалось, я выполнила сложное и ответственное задание.
Но мой непосредственный куратор полковник Анисимов лишь черкнул себе очередную галочку в моем учебном листе возле порядкового номера, под которым значились мои практические упражнения.
Номер был двузначный — ведь я занималась уже полгода…
Следующее задание не содержало в себе ничего особенного, но на этот раз реакция начальства была совершенно иной. Этот случай, пожалуй, остался для меня еще более таинственным, чем взрыв на рынке.
Я должна была одеться в серый плащ и коричневую шляпку, сесть в последний вагон метро на станции «Дзержинская» и проехать одну остановку до «Кировской». При этом я должна была стоять у двери слева и читать томик рассказов Хемингуэя на английском, раскрытый на странице двадцать три. Книгу необходимо было держать в левой руке. Мне было строго-настрого приказано ни на что не реагировать и ни во что не вмешиваться — что бы ни происходило.
Казалось бы, ничего особенного. Села, доехала, почитала. Но меня встречали так, словно я спасла мир от ядерной катастрофы.
Анисимов, увидев меня выходящей из метро, с облегчением выдохнул и как-то расслабленно улыбнулся, а сидевший с ним в машине незнакомый мне человек в очках с толстыми линзами едва улыбнулся мне кончиками губ и кивнул со значением. Перехватив взволнованный взгляд полковника, я сообразила, что этот незнакомец — очень важная шишка и что мною сегодня довольны.
Но в чем заключалось это мое таинственное задание — должна ли я была подавать кому-то знак своей книгой или, наоборот, служить для кого-то приманкой, — мне никто не потрудился объяснить…
Не могу сказать, чтобы мне доставляло удовольствие выполнять приказы и упражнения, смысл которых не был мне понятен.
Я чувствовала себя при этом то ли полной дурой, которой пудрят мозги, то ли объектом для манипуляций. Во всем этом было что-то неприятное — я чувствовала себя шкатулкой, ключ от которой украден.
И началось ведь все это с тех самых загадочных «шизофренических» тестов, когда какие-то высоколобые дяди что-то такое решили в отношении меня, а вот что именно — мне даже сегодня неизвестно.
Выходит, во мне есть неопределимые для меня самой качества, которые мои учителя считают нужным во мне развивать, до поры до времени не открывая карты подопытному кролику. Покамест меня утешало лишь то, что на новом месте учебы мной, в общем, довольны и что рано или поздно им придется поговорить со мной по душам. В конце концов, даже интересно будет в один прекрасный день узнать то, что открыли в тебе другие!
