Глава 11

Они расположились на просторном, увитом зеленью балконе – это был шикарный балкон, с мраморными арками и белоснежными колоннами. Настоящий зимний сад! Увидев его впервые, Шура восторженно воскликнула: «Да это же Санта-Барбара!» А теперь ее этот балкон раздражал, равно как и его хозяин, граф Эрнест Шульгин. Он сидел напротив нее, и они пили турецкий «кофий» из старинных фарфоровых чашечек и ели приготовленные Дуней дынные цукаты.

– Александра, я должен с вами поговорить, – прервал молчание Эрнест.

Шуру даже передернуло от раздражения: если бы кто-нибудь знал, как ей надоело строить из себя Александру! Но она улыбнулась:

– Что, Эрни, дорогой?

– Александра, вы знаете, что я без ума от вас… Я хотел вас кое о чем попросить…

Она приготовилась было привычно расстегнуть старомодную блузу, но он остановил ее:

– Нет, не об этом… Александра, станьте моей женой.

Краснея, точно пятнадцатилетний девственник, граф извлек из кармана потертую бархатную коробочку и, как-то затравленно глядя на Шуру, протянул ее ей:

– Надеюсь, вам понравится… Это фамильная драгоценность. Вы знаете, во время революции моя прабабка спрятала это кольцо себе… не знаю, стоит ли вам говорить… в общем, себе… ну… между ягодиц… Благодаря этому оно осталось в семье Шульгиных.

Не Шурочка Савенич взяла коробочку со стола, а сама женская сущность – высокоградусный коктейль из любопытства, азарта и жадности. Там, в бархатной глубине, тускло блестел перстень с массивным прямоугольным камнем нежно-голубого цвета.

– Это голубой топаз, – с готовностью объяснил Эрик. – Говорят, что этот камень приносит счастье. И белое золото. Если вы согласны стать моей супругой, Александра, пожалуйста, примите это кольцо. Оно ваше.

Шура все еще не решалась взять кольцо в руки: во-первых, она вовсе не была уверена, что готова выйти замуж, а во-вторых, ее немного смутила история о прабабушкиной заднице. Интересно, долго ли пролежало там кольцо?

Шульгин словно прочитал ее мысли:

– Не волнуйтесь, милая Александра. Кольцо отмыли, да и потом, его носила моя бабушка. Александра… Вы не готовы дать мне ответ?

Краснея и бледнея, Шульгин ожидал, что она скажет. А она опустила глаза и принялась меланхолично изучать полированную поверхность чайного столика. «Что делать?» – думала она. Согласиться – значит подписать себе приговор. Не так-то просто будет потом отделаться от влюбленного графа. А если отказаться… Что станется с нею? Сможет ли она устроить свою жизнь самостоятельно? Скоро ей исполнится двадцать пять – не девочка уже. Кто бы о ней узнал, если бы не Шульгин? На его стороне самые убедительные на свете аргументы – деньги и связи. Он мог бы помочь ей устроить персональную выставку. А впоследствии, может быть, и открыть собственную галерею. Где она, Шура, была бы полноправной хозяйкой…

О, что бы это была за галерея, размечталась Шура. Она бы сама выбирала достойные картины. И главным критерием был бы для нее не блат, не деньги, не постель, как для Алины Крамцевой, а только талант художника. Скольким людям она бы смогла помочь! А на самом видном месте в этой чудесной галерее, разумеется, красовались бы ее собственные работы…

– Александра… Не томите меня…

Она смогла бы вывезти свои лучшие картины в Европу – в Париж, Берлин, Лондон, Мадрид… Это было бы удивительное турне – все ведущие газеты мира написали бы о ней.

– Да, Эрнест, – задумчиво сказала Шура, глядя мимо него. – Да. Я согласна.

А дальше… Два часа пролетели, как пять минут. Граф вскочил со стула, он был возбужден, его глаза блестели. Он бросился перед ней на колени и принялся осыпать неприятно-липкими поцелуями ее руки. Шура мужественно терпела. Потом они долго обсуждали предстоящую свадьбу. То есть говорил преимущественно Эрнест, а Шура время от времени отвечала «да» или просто согласно кивала.

Он хотел, чтобы свадьба была необычной, запоминающейся. Обязательно с венчанием в церкви, куда они поедут в шикарной карете, запряженной тройкой лошадей. Шурино платье и свадебный костюм самого Эрнеста они выпишут по каталогу из Парижа. Фейерверки, скоморохи, толпа хмельных гостей…

Когда Шура, взволнованная и печальная, собиралась уже покинуть его квартиру, путь ей неожиданно преградила домработница Дуня. Бессловесная улыбчивая Дуня в неизменном форменном передничке.

– Что тебе, Дунька? – с привычным пренебрежением спросила Шура, мгновенно перевоплотившись обратно в Александру. (Кажется, сама того не замечая, она начала копировать интонации Шульгина.)

– Поговорить надо, – спокойно сказала Дуня. Она и не подумала улыбнуться или поклониться «госпоже» и, кажется, впервые заговорила с ней с интонациями нормального человека. – Пройдемте на кухню.

Шура удивилась, но послушно последовала за Дуней. На кухне домработница плотно прикрыла за собою дверь и без предисловий поинтересовалась:

– Вы, конечно, не знаете, кто я? И зачем меня держат в этом доме?

– Прислуга, – глупо улыбнулась Шура, – Дуня… Эрнест держит вас, чтобы вы исполняли его прихоти.

– Эрнест здесь вообще никто, – опасно сверкнула глазами она. – Меня действительно зовут Дуней. Только вот работаю я на Павла Сергеевича, отца Эрнеста. Это он меня нанял, это он велел мне участвовать в маскараде.

– В каком маскараде? – удивилась Шура.

– Только не говорите мне, что не заметили за Эриком никаких странностей, – фыркнула женщина. – Весь этот аристократизм… чтоб его! Павел Сергеевич – замечательный человек. Мы учились в одном классе и были дружны. Не буду скрывать, у нас даже был роман. – Дуня покраснела. – А потом он поступил в МГИМО, а я вышла замуж. Он стал дипломатом, а я развелась. И осталась нищей.

– К чему вы это все мне-то рассказываете?

– К тому. У Паши родился сын, в котором он души не чаял. Но мать Эрика, неудавшаяся актриса, была истеричкой. И алкоголичкой к тому же. Она плохо кончила – Павел Сергеевич поместил ее в платную психиатрическую лечебницу.

– Графиня Шульгина – в психушке? – изумилась Шура.

– Да не было никакой графини Шульгиной! – зло сказала Дуня. – Это все прихоть, придурь! Все куплено: и родословная, и титул.

– Но зачем?

– Слушайте дальше. Вы сами подумайте, какой ребенок мог родиться у алкоголички? Сначала Эрик казался нормальным, его даже считали одаренным мальчиком. Он интересовался историей, выучил немецкий и французский языки. Сам, по учебникам. Я души в нем не чаяла. Странности появились у него позже, когда он уже поступил в университет, на исторический.

– Эрик окончил университет? – удивилась Шура. – Я думала, что он просто сынок богатых родителей, профессиональный бездельник.

– Эрнест всегда был вспыльчивым, даже истеричным. Особенно – весной и осенью. Но никто этому значения не придавал. Думали – творческая натура. Но, учась на первом курсе, он попытался покончить с собой. Его сняли с подоконника в одной из университетских аудиторий. Конечно, из университета его забрали. Это был позор, Павел не мог допустить, чтобы кто-нибудь об этом узнал. Мальчика обследовал психиатр.

– И что? – потрясенно спросила Шура.

– Шизофрения.

– Но… если он сумасшедший, как же его отец допустил, чтобы Эрик жил один… Общался с людьми…

– Почему один? – усмехнулась Дуня. – Я за ним присматриваю. Для этого меня и наняли. Я исполняю любые его прихоти. Несколько лет назад Эрик придумал для себя ролевую игру – якобы он потомок известного графского рода. На эту забаву ушло почти двести тысяч долларов. Но Павлу этих денег не жалко, потому что врачи считают, что все это определенно пошло Эрнесту на пользу. Он стал как-то осмысленней, мягче. И потом, у него появилось увлечение. Видели бы вы, с каким азартом рылся он в архивах! Родословную придумывал, чтобы все выглядело правдоподобно. Он расцвел и казался… совсем здоровым.

– И что же теперь? – растерялась Шура. – Вы, вероятно, хотите предложить мне испариться?

– Вовсе нет, – мягко улыбнулась Дуня. – Наоборот. Я давно заметила, что вы понравились Эрику. Что он относится к вам особенно, не так, как к другим девушкам. И мне известно, что сегодня он сделал вам предложение. Я сразу же позвонила Павлу Сергеевичу.

– Представляю, что сказал Павел Сергеевич. Очередная голодранка собирается охмурить мальчика, да?

– Нет. Павел Сергеевич был рад. Дело в том, что врачи давно советовали Эрнесту жениться. Он не хотел ни в какую, все выбирал. Павел Сергеевич знакомил его с лучшими невестами Москвы – фотомоделями, актрисами, просто дочерьми влиятельных родителей. Почти от всех он воротил нос. Конечно, кто-то и сам сбежал, едва с ним познакомившись.

– Зачем в таком случае вы завели со мной этот разговор? – разозлилась Шура. – Зачем мне было все это знать? Все равно есть вы, вы следите, чтобы он принимал лекарства, ходил к врачу. А я просто собираюсь стать его женой. Не сиделкой.

– Я просто хочу вас предупредить: Эрнест беднее любого помоечного бомжа. Если вы рассчитываете выскочить замуж, потом развестись и стать богатой, то ничего не выйдет. Вы сможете пользоваться деньгами, только пока являетесь женой Эрнеста. Да, и если врачи посчитают, что этот брак – ошибка, вам придется развестись. Вы к этому готовы?

– Знаете что, Дуня? Может быть, когда-нибудь врачи так и решат. Но пока этого не случилось, я буду жить здесь! – с вызовом ответила Шура. – Так что лучше сразу расставим все точки над «ё». Я госпожа, а ты всего лишь прислуга. Пусть обе мы работаем по найму. Но мое положение куда более выгодное. – Шурины губы даже задрожали от злости.

– Как вам будет угодно. – Противная Дуня склонилась перед ней в преувеличенно низком реверансе. Теперь это была прежняя Дуня – с раболепной улыбочкой на лице, готовая нестись исполнять любое приказание капризной госпожи. Только к ее простому круглому лицу намертво прилипла издевательская ухмылочка. И Шура вдруг поняла, что, как прежде, уже не будет. Что никуда ей от этой ухмылочки не деться. Что зловредная Дуня будет отныне преследовать ее, как тень, всем своим видом напоминая, что мышеловка захлопнулась.

Сане Лаврову было скучно, отчаянно скучно. До выписки осталось три дня. Но он давно уже чувствовал себя здоровым, давно понял, что наконец ему удалось «завязать». Он не кололся уже больше трех месяцев, и, самое удивительное, его больше не тянуло к шприцу. Вообще, ничего удивительного в этом не было – в клинике Василия Самсоновича могли вылечить даже вконец опустившегося торчка.

И все же ему отчаянно хотелось домой. Здесь он был пленником. Пусть о нем заботились, как о наследном принце, пусть у него было отдельное меню, кассеты с самыми лучшими фильмами, пусть он жил, как во дворце, и все же Сане хотелось на свободу. Он провел в больнице почти целый год! Смешно, но, сидя в своей шикарно обставленной палате и запивая тосты с черной икрой коллекционным вином, он мечтал… о метро. Ему хотелось видеть перед собой чужие равнодушные лица, ему хотелось прислушиваться к обрывкам случайно оброненных кем-то фраз, хотелось слиться с толпой и брести куда-то по течению, ему хотелось купить безвкусный хот-дог в уличной палатке и съесть его, уперевшись локтями в плохо вымытый пластмассовый столик.

Саня был зол на мать. Он знал, что она поговорила с главным врачом, и в результате этого разговора ему запретили встречаться с Сонечкой. Он не понимал почему. Наконец-то, может быть в первый раз в жизни, он нашел человека, в обществе которого ему не становилось скучно ровно через пятнадцать минут.

Одно время мама пыталась найти ему невесту. Она знакомила его с лучшими московскими девушками – по крайней мере, ей самой казалось, что они лучшие. Это были жеманные актрисульки, кукольно-красивые фотомодели, которых ничего, кроме собственной внешности, не интересовало. Все это было не то. И вдруг он встретил Соню. Она тоже очень красивая, у нее гладкая кожа, свежие пухлые губы, трогательно-маленькие ушки (Саня чувствовал себя таким счастливым, целуя ее бархатные миниатюрные мочки). И вместе с тем она столько пережила, в ее глазах такая грусть, что, глядя на нее, хотелось жить.

Саня уже решил для себя, что, когда он выпишется из больницы, он вызволит Сонечку из золотой клетки. В конце концов, он тоже обеспеченный человек – у него такая успешная знаменитая мать. Они смогут пожениться. Ну или, во всяком случае, будут вместе жить.

В его кармане зазвонил мобильник. Саня даже вздрогнул от неожиданности: кто это может быть? Мобильный телефон он носил с собою просто так, использовал его как будильник. Никто в клинике не знал его номера. Может, мама?

– Санечка?

Он не сразу узнал ее голос, а когда узнал, даже на кровати подпрыгнул от изумления. Соня! Откуда она узнала этот номер?

– Сонечка?

– Мы с тобой как близнецы, – глухо рассмеялась она. – Санечка и Сонечка.

– Откуда ты знаешь мой телефон?

– Нет ничего невозможного, особенно когда у тебя есть деньги, – туманно объяснила она. – Я все знаю. Твоя мама не хочет, чтобы мы встречались.

– Да… – растерянно подтвердил он.

– А ты? – спросила Сонечка. – Ты-то хочешь?

– Конечно! Соня, я… Я хочу тебя видеть. Но как?

– Спускайся в бассейн. Я к тебе приду. У меня есть сюрприз.

– Что за сюрприз?

– Тебе понравится, – усмехнулась она.

Она ждала его в мужской раздевалке. Красивая, черт возьми, такая красивая! На ней была розовая больничная пижамка. Лицо такое свежее без косметики, волосы стянуты в хвостик. Девчонка, школьница. Он хотел было обнять ее, но она мягко отстранилась.

– Смотри, – сказала она и выудила из кармана небольшой сверточек.

Саня тупо смотрел, как она разворачивает непрозрачную оберточную бумагу.

Шприц. Обломок ложки. Зажигалка. И крошечный пакетик с белым порошком.

– Откуда… Откуда у тебя все это?

– Я подкупила медсестру, – Соня улыбалась, довольная собой. – Ну, ты рад?

– Я… не знаю. Вроде бы мы решили «соскочить».

– Но иногда-то можно, – дружелюбно улыбнулась она. – Все так делают. Ничего страшного в этом нет – просто мода такая, понимаешь?

– Да…

Она прильнула к нему, запустила руку в его густые волосы:

– Ну что ты, малыш? Перепугался, да? Ничего страшного, я же тебя не заставляю.

Она посмотрела на него с презрительным снисхождением или ему просто показалось? Саня вспомнил толстую Дашку, и красивую Леночку, и Лютика с огромными синими глазищами, и Валерку… Все они словно смотрели на него в насмешливом ожидании – струсит или нет?

– Ладно, – хрипло сказал Саня. – Давай я сам поставлю тебе укол. Я хорошо ставлю уколы, дурочка ты моя любимая.

…Он лежал на холодном кафеле, раскинув руки и ноги в стороны. Ему казалось, что у него больше нет тела, что он превратился в бесформенную чернильную кляксу, медленно растекающуюся по полу. Что случилось? Никогда раньше героин не давал такого эффекта. Ему просто становилось хорошо, иногда перед глазами весело плясали цветные шарики.

Может быть, он просто отвык и сейчас все будет в порядке?

Он попробовал встать, но не смог.

– Соня… – позвал он. Получилось не то «Соня», не то «Саня». «Я же себя зову, я же себя потерял», – с ужасом понял он.

– Саня, Санечка! – Ему казалось, что он кричит, надрывно и хрипло, но на самом деле он просто тихонько стонал.

Внезапно ожили стены, они плавали вокруг Сани, как хищные акулы. Потолок медленно опускался вниз, и Санечке стало по-настоящему страшно. Сейчас он окажется раздавленным, зажатым между каменными глыбами. Он услышал голоса и узнал гулкий голос Василия Самсоновича и тоненький Сонин голосок. «Я не виновата…» – пищала Соня. «Передозировка», – гудел главный врач.

Саня хотел приподняться на локте, но у него не хватило сил. Он открыл было рот, чтобы сказать им: «Это не передозировка, я здесь, со мной все в порядке», но не успел. Потолок оказался проворнее – он рухнул вниз, придавливая к кафелю безвольное Санино тело. Последним, что он увидел, была перегоревшая лампочка – где-то на уровне его лица.

Саню хоронили весенним утром – дождливым и теплым. На кладбище было грязно, Катя еще и к могилке подойти не успела, а ее туфли уже напоминали огромные грязевые комки. Мало народу собралось вокруг Саниной могилы. Конечно, если бы Катя пригласила своих светских знакомых, с которыми не общалась так давно, все бы они пришли. И Качук пришел бы, и даже Квадрович, и журналисты. С шикарными букетами, с дорогими венками и заранее заготовленными траурными речами. Потом бы все они поехали к Кате, мрачно пили бы водку, закусывая ее фирменными блинчиками с икрой, постепенно веселели. После пятого тоста никто бы про Санечку и не вспомнил, тем более что никто из них с ним особенно не дружил.

Но Катя не пригласила вообще никого. Пришел Егор – ему шел черный удлиненный сюртук. Пришел Олег. В мятой рубашке, с безумными глазами, растерянный, в очках набекрень. Катя заметила, что он осунулся, постарел и больше не был похож на героя-любовника из голливудской мелодрамы.

Когда гроб опустили в скользкую черную яму, все посмотрели на Катю. Ждали, что она скажет чего-нибудь.

– Я назвала ребенка в честь мертвого человека, – пожав плечами, сказала она. – Говорят, это плохая примета.

На выходе с кладбища к ней подошел Олег. Он приобнял ее за плечи, и Катя не стала сопротивляться.

– Катюша… Я знаю, что сейчас неподходящий момент, но все равно мне надо тебе сказать…

– Что?

Он так тепло смотрел на нее, что в какой-то миг Кате подумалось: он хочет к ней вернуться.

– Я улетаю на следующей неделе в Америку. Документы уже оформлены, вещи собраны.

– Надолго? – безразлично поинтересовалась она.

– Навсегда. Меня пригласили читать русскую литературу в один частный колледж.

– Желаю удачи… Ты хоть адрес оставь. На всякий случай… А как же твой… твой друг? Ты его кинул?

– Он летит со мной, – помявшись, признался Олег. – Знаешь… тебе, наверное, дико все это слышать, но у нас серьезно. Мы решили пожениться.

– Что-о?!

– Ну, в Америке это разрешено в некоторых штатах. Я слышал… Для Америки гомосексуальный брак не редкость. Там я буду чувствовать себя свободным. Понимаешь?

– Что ж… – Кате внезапно стало смешно, и она ничего не могла поделать с этим нездоровым истерическим смехом. – Пришли свадебные фотографии. Интересно.

– Хорошо, – уныло согласился ее – о, ужас! – бывший муж. Смех, фарс! Фарс даже на похоронах ее родного сына.

К ней подошел Егор – сегодня он выглядел серьезным и взрослым.

– Катя, мне нужно с тобой поговорить.

– Прямо сейчас? – ухмыльнулась она. – Не могу. Надо ехать домой, поминки. Многие придут. Шура придет.

– Об этом я, собственно, и хочу поговорить. Кажется, я знаю кое-что интересное для тебя.

– Вот как?

– Все равно тебе надо отвлечься.

– И что же? – без всякого интереса спросила Катя, поправляя кружевной траурный платок. Он не шел ей – она выглядела смуглой и старой.

– Я знаю, кто все это сделал.

– Что? Соню ты имеешь в виду? – удивилась Катя. – Так она в реанимации. Что с нее возьмешь?

– Я знаю, кто автор всех этих статеек про тебя. Я знаю, кто тебе звонил.

Катя изумленно вскинула на него глаза. Телефонный хулиган давно притих, и статейки иссякли – честно говоря, она уже и думать обо всем этом забыла. На фоне Санечкиной смерти эта история казалась таким пустяком.

– Да? Откуда ты можешь знать? – скептически усмехнулась она.

– Вычислил, – пожал плечами Егор. – Мне показалось странным, что все это прекратилось именно сейчас. А ведь могли бы написать и про нас, и про… и про твоего сына тоже.

Катя поморщилась. Чего он добивается, этот Егор? Неужели все это лишь элемент сложносочиненного кокетства?

– И что же ты вычислил? – спросила она, мечтая, чтобы он поскорее оставил ее в покое. – Кто он?

Егор огляделся по сторонам, словно желая убедиться, не притаился ли где-нибудь чрезмерно любопытный репортер. Но их оставили одних – у Кати был такой отрешенный вид, что никто не решался к ней подойти. Егор низко наклонился к ее лицу и вдул в Катино ухо одно-единственное слово.

Катя изумленно посмотрела на него, в первый момент ей показалось, что она ослышалась. Но Егор еле заметно кивнул, как бы подтверждая: это правда.

Она только и смогла ответить:

– Не может быть.

Они не виделись двадцать лет. Она осталась почти такой же – миниатюрной, хрупкой, стройной, пышноволосой. Конечно, на ее ухоженном лице появились морщинки, но, пожалуй, они ее только украшали – ее повзрослевшее лицо стало выглядеть более породистым и утонченным.

А вот он словно три жизни прожил. Катя даже отшатнулась, когда его в первый момент увидела. Перед ней сидел исхудавший старик. Может быть, впечатление усиливало инвалидное кресло? Его много лет бездвижные ноги как-то сдулись и напоминали бесформенные переваренные макаронины. А лицо… Словно он не в России жил, а в тропиках, где под палящим солнцем люди стареют быстрее, чем идет время. Но самое главное – изменился взгляд. Раньше он был мягким и теплым, обволакивающим каким-то – недаром ведь Федор умудрился прослыть бабником! А теперь его небольшие глазки глядели настороженно и зло.

Правда, когда он узнал Катю, его лицо просветлело, и ей даже показалось, что мелькнуло в нем что-то из той жизни. Примерно так смотрел он на нее, когда она впервые появилась в его студии на «Мосфильме», когда они сидели друг напротив друга в шикарном ресторане «Прага», когда он рассказывал ей о своих бесчисленных женах.

– Ты? – Он попытался приподняться с кресла, но, разумеется, ничего у него не получилось. – Что ты здесь делаешь?

– Навестить пришла.

– Соскучилась, что ли? – Он улыбнулся, и Катя поняла, что улыбаться ему непривычно. Губы отказывались слушаться Мордашкина.

– Может быть, и так, – без тени улыбки ответила она.

– Извини… чаю у меня нет…

– Это я уже поняла. Да мне и не надо чаю, Федя. Я поговорить пришла. Я все знаю.

– Что? – На его лице появилось удивление, но она махнула рукой: мол, не стоит тратить время.

– Знаешь, а я ведь не сама догадалась. Надоумили. А вообще странно, что я не поняла. Все так совпадает.

– О чем ты, Катя? Я не понимаю…

– Мне начали угрожать, как только появились мемуары. Ничего бы не случилось, если бы я не вытащила эту историю на свет. Извини, наверное, мне надо было спросить твоего разрешения.

– Может быть…

– Ты всегда ему завидовал, Федя. Я это еще тогда поняла.

– Бог с тобой, Катенька, кому? У тебя температура?

– Дашкевичу, кому же еще. У него было все, у тебя – ничего. Ты бы тоже не отказался быть таким красивым, талантливым. Чтобы все тебя обожали, чтобы женщины сходили с ума. А ты был никем, по крайней мере без него. И никто бы не смотрел твои фильмы, если бы Саша в них не снимался. Когда он погиб, про тебя быстро забыли.

– Катя… – Он нервно сглотнул; ей показалось, что к его пергаментно-желтому лицу возвращаются краски. Внезапно ей захотелось столкнуть его с кресла, скинуть эту желтую мумию с пьедестала. – Катя, но Сашка был моим лучшим другом. Зря ты это говоришь. Помилуй бог, я не знаю, в чем ты меня подозреваешь… Но я этого не делал.

– Ты в меня влюбился, – безжалостно продолжила она, – а получается, что Саша и меня отобрал. И ребенка – между прочим, твоего, как ты догадываешься, ребенка – я назвала в его честь.

– И я тоже.

– Что? – не поняла она.

– Я тоже назвал своего ребенка в его честь, – слабо улыбнулся Мордашкин. – Сашка был моим самым близким человеком. Я мечтал, чтобы у меня был сын, похожий на него. А когда родилась девочка, назвал ее Шурой.

– Я не знала. Как-то мне это в голову не пришло… Федя, но почему? Объясни мне, зачем надо было это делать, столько лет ведь прошло? И потом – Шура… Ты позвонил мне, хотя мы не общались столько лет, и попросил помочь девчонке. Я даже вызвалась быть ее крестной, когда этой взбалмошной натуре пришло в голову приобщиться к религии. Я давала ей работу и в конечном счете познакомила ее с нужными людьми. И как ты мне отплатил?

– Катя, но что я сделал? – Он повысил голос, и в этой строптивой интонации она вновь узнала прежнего Мордашкина. – Я же инвалид! Я живу здесь уже несколько лет, Катя! Я никуда не выхожу за пределы Дома инвалидов!

– Шура, – вздохнула она, – Шура была твоими глазами и ушами. Она добрая девочка, но такая наивная и легкомысленная. Она все тебе про меня рассказывала, и ты писал эти мерзкие статейки. А для того, чтобы продиктовать их журналистам, не надо никуда выходить. Достаточно иметь под рукою телефонную трубку.

– Господи, ну что ты такое говоришь…

Катя поежилась и плотнее закуталась в свое черное кашемировое пальто. Со дня Санечкиных похорон прошла неделя, и она была вся в черном. Катя понимала, что это условности и глупость, но у нее рука не поднималась надеть что-нибудь другое.

– Отвези меня в палату, – вдруг попросил Федор. – Я попробую организовать для нас чай. Шоколада, конечно, не обещаю, вернее, могу гарантировать его отсутствие. Но мне кажется, нам стоит поговорить. Ты ошибаешься.

– Ошибается? Странно. Мне казалось, Екатерина Павловна никогда не ошибается! – Чужой голос, свежий и молодой, ворвался в их приглушенный диалог с наглостью апрельского сквозняка.

Они одновременно удивленно повернули головы и увидели Шуру, стоящую совсем рядом. Даже странно, что никто из них не услышал ее приближающиеся шаги. На Шурочке было красное приталенное пальто, которое ей удивительно шло. Ее щеки разрумянились, глаза весело блестели.

– Вот решила папу навестить, – объяснила она, целуя Федора в плешивую макушку (отчего он брезгливо поморщился). – Никак не ожидала увидеть здесь вас, Екатерина Павловна.

– Я вот тоже… – растерялась Катя. – Тоже навестить пришла.

– Похвально, – Шура несколько раз хлопнула в ладоши. – Пора бы наконец вспомнить о том, кому сломала жизнь. Да, пап?

– Что ты говоришь такое… Шура!

– А что такого? Разве со мною кто-то не согласен? – притворно удивилась она. – Разве все не было бы по-другому, папа, если бы Екатерина Павловна до тебя снизошла? Может быть, ты бы не бросил кино. Может быть, у нас бы деньги были. Может быть, мне бы удалось поступить в институт. Блатных ведь всегда принимают, а уж для режиссерской дочки непременно нашелся бы блат. Разве я не права?

– Шура!

– А что Шура? Знаете, как я взбеленилась, когда прочитала эту книжонку? Я могла иметь все, я могла прославиться гораздо раньше! Если бы не глубокоуважаемая Екатерина Павловна. Наша любимая Катенька, иными словами.

– Так это была ты?.. Господи! То-то мне это показалось странным… Все прекратилось несколько месяцев назад. Как раз у тебя хорошо пошли дела. У тебя просто не оставалось времени вынюхивать. Это была ты, да?

– А кто же еще? – хмыкнула Шура. – Как я веселилась в тот день, когда застала вас в домашнем халате. Я вернулась домой и разорилась на бутылочку вина. Это был самый лучший день в моей жизни.

– Шура, но если бы не я… Ты бы не стала знаменитой! – Катя швырнула в нее аргумент, который отлетел от Шуры, как теннисный мячик от стенки.

– А я заплатила тебе за славу сполна, – зло сказала она. Катя некстати подумала, что, когда Шурочка не улыбается, она похожа на крысу. Какое-то острое у нее лицо, слишком острое, чтобы считаться привлекательным. – Егором заплатила. Разве ты недовольна? По-моему, взаимовыгодный обмен. Он там, кстати, тебя за оградой ждет. Со мной не поздоровался, сделал вид, что закуривает.

Катя недоверчиво обернулась. Наверное, Шура врет. Сейчас она увидит разочарование на Катином лице и заливисто расхохочется. Провели дурака на мякине! Но Егор действительно был там. На Катю он не смотрел и не видел, что она его разглядывает. Прислонился спиной к дереву и терпеливо ждал, думал о чем-то, не обращая внимания на истошные крики помоечных ворон.

Сегодня его волосы были зачесаны назад, татуировка, словно мишень, ярким пятном чернела на его лбу. Когда Егор думал, его глаза будто туманом заволакивало. А лицо становилось таким серьезным, словно он и не человеком был вовсе, а каменным изваянием. Такое необычное выражение лица, стариковское какое-то. И совершенно неожиданно Кате подумалось, что на самом деле не так-то он и похож на Сашу. Саша – взрослый мальчишка, в его глазах искорки пляшут, а губы всегда готовы к улыбке. А Егор – молодой старичок. Измучился он и улыбается редко. Хорошо еще, что Дашкевич не так знаменит, как раньше. Что бы было с Егором, если бы каждый второй встречный сравнивал бы его с Сашкой?

Дальше спорить с Шурой и Мордашкиным Кате было тягостно. Пора развернуться и уйти, решила она, оставив их за спиною, как часть прошлого. Не спеша пройтись по аллейке, кутаясь в воротник, скользнуть в калитку, а дальше пойти бок о бок с Егором через вытоптанное поле, через жиденький березовый лес до электрички. А там, где-нибудь по пути, Катя остановится и его остановит, развернет к себе лицом, улыбнется уголками губ и позволит ему погреть окоченевший нос в складках своего траурного пальтишка. А потом, как он и мечтал, запутает пальцы в его небрежно постриженных волосах.