Глава 17

Я рассудила, что опасность Антону не угрожает. В клинике он по своей воле, персонал знает, что «лечить» его не надо, Норбеков ни разу не видел его в лицо и не представляет, что парень может быть как-то со мной связан. Значит, я вполне могу вернуться домой и управлять развитием событий дистанционно, с помощью телефона. На всякий случай я рассказала Ярцеву про дядю Колю и объяснила, что в случае форс-мажора он сможет ему помочь. Дядю Колю я предупредила, что мой друг, захотевший немного отдохнуть в лесной глуши, может попросить его об одолжении. Дядя Коля удивился, но виду не подал. Разве поймешь нас, молодых да городских?

Уже на следующий день я владела кое-какой информацией. Оказалось, что Норбеков находится в клинике на тех же правах, что и Ярцев: у него свободный выход, отдельная палата, которая тоже не запирается снаружи на ключ, хорошая кухня. Судя по всему, никто его здесь насильно не держит.

Кажется, я поняла. После того как его скрутили в усмирительную рубашку и хорошенько обкололи успокоительным, Норбеков понял, что он действительно сорвался и ему требуется немного прийти в себя. Прийти в себя и спрятаться. Смысла возвращаться в город не было, там его в любой момент могли арестовать, Ирину он не нашел. Ему было необходимо время для того, чтобы придумать, как выкрутиться из этого безнадежного положения, а для этого ему стоило хорошенько спрятаться.

Скорее всего, наутро он так же, как и мы с Антоном, предложил главврачу деньги за предоставление убежища, надеясь, что, пока его будут искать в городе, он что-нибудь придумает. Или найдет Ирину. Ведь именно здесь, по его разумению, находились люди, которые помогли ей бежать и, может быть, знали, где она скрывается.

Я понимала, что дух Норбекова еще не сломлен и он не просто надеется выбраться из западни, но и угрозами или хитростью вернуть себе деньги и имение. Он понимает, что самое его слабое место – свидетели, оставленные в живых. И двое из них – Ирина и медсестра – самые опасные. Медсестра, впрочем, исчезла, а вот Ирину надо искать.

Не желая того, я невольно прониклась каким-то подобием уважения к этому агонизирующему волку: он смог перепрыгнуть через красные флажки, которыми я его обложила, и залег в норе, зализывая раны. Знал бы он, что для охотника расположение этой норы не является тайной. И он наблюдает за ним пристально и с любопытством.

С Антоном мы созванивались несколько раз в день. В его обязанности входило не только пассивно наблюдать за Норбековым, но и следить, чтобы он не удрал из клиники. Тот вполне мог в любой момент вызвать такси и уехать, например, на встречу с Мартой. Сейчас ему никто не мешал. Кроме того, я беспокоилась и за Ирину с Аришей. Теперь Норбеков знал врага, то есть меня, в лицо, и хотя знал он меня под другими именем и фамилией, все же вероятность того, что он сможет найти меня в нашем маленьком городе, была. И не столько меня, сколько мой дом, где жил Ариша и пряталась Ирина.

Антон попытался успокоить меня, сообщив, что на всякий случай приплатил охранникам за то, чтобы они позвонили ему на сотовый, если вдруг Норбеков вздумает прогуляться за территорией лечебницы. Ярцев пребывал в прекрасном расположении духа: кажется, командировка, которую я ему устроила, приносила свои плоды, и готовая статья в самом скором времени могла пополниться не только новой информацией, но и вполне доказанными фактами.

Собственно говоря, сейчас у меня был период затишья, пауза, во время которой я могла подвести итоги своей работы, разложить все по полочкам, решить, что делать дальше. Меня все еще мучили сомнения по поводу решения, принятого в отношении Норбекова. Всем известно, что наш суд – самый гуманный суд в мире. А у Петра Алексеевича еще остались старые связи и немалые средства. Кто поручится, что он не сможет подкупить судью? Или суд ограничится самым невинным сроком? И через год-другой он выйдет на свободу, еще более озлобленный, готовый на все?

Чем больше я думала, тем четче понимала: временная изоляция и разоблачение в глазах знакомых и близких может служить хорошим наказанием за его злодеяния, но ни в коем случае не избавит его жертвы от страха дальнейшего преследования. Вот что значит отступать от своих же правил! Впрочем, повода для битья головой о стенку пока не было. Норбеков, судя по всему, тоже на время затаился в своей психушке: выжидал, рассуждал, прикидывал, как выпутаться из создавшейся ситуации.

А ситуация напоминала мне игру в шахматы: сейчас ни один из противников не решался сделать свой ход. Впрочем, как я считала, очередь была моя. И я не собиралась уступать ему своих позиций.

Еще одна мысль не давала мне покоя: в тот день, когда я привезла Антона в клинику, мое сознание зацепилось за что-то. Но за что? Какая заноза сидела у меня в голове и не давала покоя? Я постоянно пыталась отогнать назойливую муху тревоги и беспокойства, она отлетала на время и снова возвращалась. Что-то я упустила.

Интересно, это судьба не дала мне проанализировать каждый мой шаг по клинике, вспомнить каждый косой взгляд, неловкое движение, вскользь оброненное слово? Я думаю, все-таки судьба. Иначе я вмешалась бы в закономерное течение событий и изменила бы их. В более гуманную сторону. Если бы смогла. Уже спустя время, проанализировав рассказ Антона и дяди Коли, я смогла наконец составить более-менее четкую картину происшедшего в клинике.

Думаю, Норбеков увидел ее в первый же день. Я знала, что она уехала из Горовска, но не знала, куда именно. Оказывается, в Мулловку. Одна молодая семья не смогла отказаться от ее предложения: однокомнатная квартира в Горовске в обмен на их скромный домик в деревне. Сделку даже не заключили, просто поменялись домами до оформления документов. Столь же быстро она переехала в деревню и устроилась работать медсестрой в лечебницу, которая располагалась рядом. Собственно, правильно все сделала. Здесь ее не искали старые знакомые, не могли достать враги, не одолевали соблазны. Может быть, только являлись по ночам люди в длинных черных плащах с алой оторочкой и пытались творить над ней свои страшные обряды. Поэтому Любка практически не выходила из клиники: работала на две ставки, оставалась в ночную смену. Естественно, она понимала, что не все, что происходит в этой клинике, законно. Надеюсь, вторая причина столь жесткого рабочего графика заключалась в том, что Любка хотела заработать как можно больше денег, чтобы позволить себе уехать подальше от Горовска. В любом случае она сама выбрала себе заточение, сама сбежала от прошлого. Но прошлое слишком быстро настигло ее.

Думаю, Норбеков постарался не попадаться на глаза медсестре, которая убила по его заказу человека. Только вот не знаю, что он испытал в тот момент, когда ее увидел: досаду, страх или радость? Радость зверя, почуявшего добычу? Не сомневаюсь лишь в одном: сомнений по поводу ее дальнейшей судьбы у него не было. Не тот он человек, чтобы сомневаться. Да и оказался он здесь с одной целью: упрятать концы в воду. А медсестра Любка была одним из самых опасных концов.

Но он понимал, что, как только в больнице найдут труп медсестры, свободный выход из нее будет закрыт, поэтому и медлил с приведением приговора в исполнение. Представляю, чего ему это стоило. Хотя по договору медицинские услуги ему не оказывались и медсестра не имела права и повода заходить в его палату, они в любой момент могли встретиться в коридоре, на улице, в столовой. Она, конечно, тут же узнала бы своего заказчика. И как повела бы себя – неизвестно. Уж насторожилась бы – точно.

Видимо, в тот день у Норбекова созрело какое-то решение по поводу Ирины, Марты, дальнейшей судьбы Каменных Лип и своей собственной судьбы. Потому что этого свидетеля своего преступления он решил убрать той же ночью.

Норбеков уже знал, что этой ночью дежурной медсестрой остается Любка. Палата его не запиралась. Он дождался, когда коридоры клиники опустеют, дневные сотрудники разъедутся по домам, больные и здоровые пациенты утихнут в своих палатах. Все было тихо, но Норбеков не выходил из своей палаты. Он ждал того часа, когда сон наиболее крепок и безмятежен, когда случайный звук, доносящийся до спящего сквозь сон, может разбудить его, но никогда не покажется значительным настолько, что заставит его вылезти из-под одеяла и проявить любопытство или бдительность.

В начале четвертого часа утра он встал, достал из-под матраса заранее приготовленный тонкий длинный шнур, проверил его на прочность и, мягко ступая, прокрался к кабинету дежурной медицинской сестры. Из приоткрытой двери лился мягкий приглушенный свет. Любка не спала. Как раз в этот момент один из пациентов разволновался, и она, разбуженная звонком из его палаты, распечатывала упаковку со шприцем, чтобы набрать в него снотворное.

Норбеков был в одних носках, она не могла слышать его шаги. К тому же она стояла спиной к двери, поэтому ему удалось приоткрыть дверь и тихо скользнуть в комнату. Норбеков не учел одного: его отражение было четко видно в черном, незанавешенном окне кабинета, и хотя Любка была сосредоточена на ампуле, но боковым зрением уловила мелькание отражения. Она подняла глаза и увидела лицо Норбекова. В первое мгновение она не поняла, что происходит, но инстинкт самосохранения заставил ее дернуться, и это помешало Норбекову мгновенно осуществить задуманное.

Но удавка все-таки захватила горло женщины. Какое-то время они боролись, все-таки Норбеков был уже немолод, а Любка – в самом расцвете женской силы. Потом медсестра стала слабеть, ноги ее подогнулись, она упала. Норбеков присел рядом и все туже сжимал тонкий шнур вокруг ее шеи. Безвольно опущенная Любкина рука со шприцем поднялась, и из последних сил женщина толчком вогнала иглу в горло своему убийце. Норбеков от неожиданности ослабил веревку, Любка привычно нажала пальцем на поршень шприца.

– Ты что сделала? – захрипел он, отпуская ее шею.

Норбеков поднес руку к своему горлу, вынул шприц и в ужасе уставился на почти пустую прозрачную емкость. Там еще оставалось немного воздуха. Любка успела отползти в угол, ее душили рвотные спазмы.

– Ты же меня как Матвея… воздухом… сколько ты ввела? Говори, все равно я не оставлю тебя живой. Говори!

Он двинулся на Любку, судорожно отползающую все дальше в угол. Наконец она уперлась спиной в стену, попыталась встать, не смогла и затихла, прикрыв голову руками. Норбеков опять натянул в руках удавку, дернул веревку в стороны и вдруг судорожно втянул в себя воздух, будто это его только что пытались удушить, а не жалкое создание, дрожащее на полу.

Услышав хрипы, Любка открыла глаза. Говорят, что при поступлении воздуха в артерию человеку еще можно помочь, если мгновенно принять какие-то меры. Даже если бы медсестра и знала, какие именно, думаю, вряд ли она бросилась бы применять их на практике. Через минуту Норбеков затих. А еще через минуту начала кричать Любка.

В тот же день в Россию вернулся Даниэль Кальм. Его исчезновение, как оказалось, не было овеяно тайной и не стало следствием коварства Норбекова. Просто за пару дней до произошедшего с Лепниным он на месяц уехал на вторую родину, улаживать какие-то свои дела. Так как никаких загвоздок и проблем в деле его клиента, Матвея Васильевича, не наблюдалась, то и беспокоиться не было смысла, они договорились, что созваниваться будут только в случае форс-мажора. Норбеков знал об этой договоренности и надеялся, что к моменту возвращения Кальма все основные проблемы будут разрешены, а нежелательные свидетели устранены. Петр понимал, что в сложившейся ситуации нотариус Лепнина – самый серьезный противник, и им заниматься надо отдельно. На что он рассчитывал? Может быть, на европейскую практичность Кальма? На то, что молчание и содействие любого можно купить? В крайнем случае, на то, что неуступчивых и неподкупных всегда можно заставить замолчать?

Собственно, расчет его был сложен, но логичен. Даниэль Кальм – соучастник или труп, юная простушка Марта продает хлопотное наследство за бесценок, Ирина, до момента подписания бумаги о передаче в его собственность завода – в психушке, после того, вероятнее всего, там же, где и Лепнин. Простенько и мило. Только вот Марта оказалась не так проста, как ему хотелось. Да и Кальм, мне кажется, не дал бы обвести себя вокруг пальца, все-таки у него тоже были русские корни, дополненные европейской хваткой. Человеческий фактор. Почему в своих расчетах люди, подобные Норбекову, его не учитывают?

На место происшествия я прибыла утром. Забрала захлебывающегося от восторга Антона, увидела, как Любку увозит машина с мигалками, бросила прощальный взгляд на лечебницу. Думаю, спокойные времена для хозяев клиники прошли. И не только этой клиники. После возбуждения уголовного дела проверками замучают все подобные заведения в округе. По крайней мере, я надеюсь на это.

Я подбросила Антона в редакцию и отправилась в Каменные Липы. Здесь меня тоже ждал сюрприз: ребята все-таки вспахали полгектара земли и нашли фрагменты человеческих останков.

– Мы отвезем их в лабораторию и попросим, чтобы определили пол и возраст, – трещала Алина, – а еще лучше – произведем экспертизу ДНК. Проверим, являются ли эти кости и Марта родственниками.

Я уловила гримасу, которую состроила Марта, и постаралась отговорить Алину от этого сложного исследования. В конце концов, по рассказам старожилов, останки юной Лепниной покоились на этом пустыре, ребята их нашли, никаких кладбищ здесь никогда не было, так в чем сомнения? Алина была вынуждена с нами согласиться. Но тут же нашла себе новое дело – побежала в церковь уговаривать батюшку принять участие в погребении. Останки, чьи бы они ни были, должны были быть похоронены по закону, божескому и человеческому.

Я заметила, какие взгляды бросала Алина на Даниэля, которого я тоже привезла с собой, и пока она отлучилась, поспешила познакомить его с Мартой. Теперь им предстояло работать вместе.

Меня, несмотря ни на что, волновала судьба медсестры Любки. Вскрытие, сделанное опытным патологоанатомом, показало, что игла не попала в шейную артерию и вообще воздух из шприца не мог быть причиной смерти, слишком ничтожное количество его попало в кровь. Норбеков умер от сердечного приступа, спровоцированного сильным стрессом. Никто его не убивал. Он сам убедил себя в том, что его сердце должно остановиться через пару минут. И сердце послушалось.

Уже в конце лета Каменные Липы принимали первых посетителей. Алина уволилась со своей старой работы и безвылазно жила в комплексе, выполняя исследовательскую работу. Думаю, от нее было больше шума и переполоха, чем пользы, но Марта исправно платила ей высокую зарплату и пресекала все мои попытки непочтительного отношения к Алине. Кажется, ей она тоже была благодарна за то участие, которое она приняла в судьбе усадьбы. Алине позволялось проникать во все потаенные уголки имения со своим металлоискателем. Моя подруга уверяла, что теперь, после правильного захоронения останков юной Лепниной, заклятие с клада снято и он обязательно должен ей открыться. А ближе к осени, ее хлопотами, возле места захоронения останков Лепниной была достроена небольшая, но стильная фамильная часовня, которую Алина почему-то упорно называла склепом.

Одичавший графский сад тоже стали приводить в порядок, выкорчевывали старые деревья, сажали новые, расчищали дорожки, облагораживали купальню. В двух шагах от купальни была вторая, ледяная, чистая, с пузырившимися на дне ключами. Вода в ней не замерзала даже зимой. Марта купила пару черных лебедей и распорядилась, чтобы к зиме им оборудовали теплое помещение. Везде кипела работа, только к уцелевшим стволам окаменевших лип было строжайше запрещено приближаться. А ночью включалась искусно скрытая мягкая подсветка, и они жутковато белели в возрождающемся графском саду, словно каменные идолы, выжившие и выстоявшие, несмотря ни на какие удары стихии.