ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
— Трис.
Во сне мама зовет меня по имени. Она подзывает меня, и я, пересекая кухню, становлюсь рядом с ней. Она указывает на кастрюлю на плите, и я поднимаю крышку, чтобы заглянуть внутрь. Глаз-бусинка ворона смотрит на меня, перья его крыльев прилеплены к кастрюле, жир перемешался с кипящей водой.
— Ужин, — говорит она.
— Трис! — кто-то снова зовет меня. Я открываю глаза. Кристина стоит возле моей кровати, по ее щекам черными потоками размазанной туши текут ручейки слез. — Это Ал, — говорит она.
— Пойдем.
Некоторые инициированные проснулись, кто-то еще спит. Кристина хватает меня за руку и вытягивает из спальни. Я бегу босиком по каменному полу, смаргивая пелену с глаз, мои мысли по-прежнему во сне.
Случилось что-то ужасное. Я чувствую это, сердце бьется как сумасшедшее. Что-то с Алом. Мы добегаем до Ямы, а затем Кристина останавливается.
Толпа собралась вокруг выступа, но все стоят в нескольких футах друг от друга, так что, тут достаточно места для того, чтобы я смогла проскользнуть мимо Кристины и высокого Бесстрашного средних лет.
Двое мужчин стоят у выступа и вытягивают что-то с помощью веревок. Они оба пыхтят от усилий, вес груза тянет их назад, когда веревки скользят по перилам, а потом они делают шаг вперед, чтобы схватиться еще раз. Огромный, темный силуэт появляется над выступом, и несколько Бесстрашных вырываются вперед, чтобы помочь двум мужчинам тащить его.
Что-то с глухим стуком падает на пол Ямы. Бледная, вздувшаяся от воды рука ударяется о камень. Тело. Кристина прижимается ко мне, цепляясь за руку. Она прячет лицо на моем плече, всхлипывая, но я не в состоянии отвернуться. Несколько человек поворачиваются, а голова тела переворачивается, шлепаясь на землю.
Глаза открыты и пусты. Темные. Словно глаза куклы. Широкая дуга носа, узкая переносица, круглый кончик. Синие губы. Лицо — нечто нечеловеческое: наполовину труп, наполовину какое-то существо. Мои легкие горят, мой следующий вдох вибрирует, когда я втягиваю воздух.
Ал.
— Один из инициированных, — говорит человек позади меня. — Что произошло?
— То же, что и каждый год, — отвечает кто-то. — Он прыгнул с выступа.
— Не будь таким категоричным. Это могло быть случайностью.
— Они нашли его на середине пропасти. Ты думаешь, он споткнулся о свои шнурки и… упал, пролетев пятнадцати футов вперед?
Руки Кристины все крепче сжимаются вокруг моей ладони. Мне стоит сказать ей, чтобы она отпустила меня: рука начинает болеть.
Кто-то встает на колени рядом с Алом и опускает ему веки, возможно, пытаясь сделать так, словно он спит. Глупо. Почему люди притворяются, что смерть это сон? Это не так. Не так.
Что-то внутри меня рушится. В груди так тяжело, что я задыхаюсь, не могу дышать. Я опускаюсь на пол, таща Кристину за собой. Камень под моими коленями жесткий.
Я что-то слышу: звук из воспоминаний. Рыдания Ала, его крики по ночам. Я должна была понять.
Все еще не могу дышать. Я прижимаю обе ладони к груди и качаюсь взад и вперед, чтобы хоть немного ослабить напряжение в груди.
Когда я моргаю, я вдруг вижу макушку Ала, пока он несет меня на спине в обеденный зал. Я чувствую, как подскакиваю в такт его шагам. Он крупный, теплый и неуклюжий.
Нет, он… был. Вот, в чем суть смерти: перемена с «есть» на «был».
Я хриплю. Кто-то принес большой черный мешок, чтобы убрать тело. Я могу сказать, что он будет слишком мал. Смех поднимается в моем горле, вырывается изо рта, напряженный и булькающий.
Ал слишком крупный для этого мешка, какая трагедия. На середине смешка я зажимаю рот, и теперь это больше похоже на стон. Я высвобождаю руку и поднимаюсь, оставляя Кристину на полу. Я бегу.
— Держи, — говорит Тори. Она подает мне дымящуюся кружку, пахнущую мятой. Я удерживаю ее двумя руками, кончики пальцев покалывает от тепла. Она садится напротив меня.
Когда дело касается похорон, Бесстрашные не тратят времени зря. Тори говорит, они хотят выяснить причину смерти, как только это происходит.
В тату-салоне никого нет, зато Яма так и кишит людьми, по большей части пьяными. Я не знаю, почему это меня удивляет. Дома похороны — это мрачное событие. Все собираются для поддержки семьи покойного, и никто не бездельничает, нет смеха, нет криков, нет шуток. И Отреченные не пьют, поэтому и в такие моменты все трезвые. Логично предположить, что здесь похороны будут проходить совсем иначе.
— Выпей это, — говорит Тори. — Ты будешь чувствовать себя лучше, обещаю.
— Я не уверена, что чай — это выход, — медленно проговариваю я. Но все равно делаю глоток. Чай согревает рот и горло, жидкость стекает в желудок. Я не осознавала, насколько замерзла, пока не согрелась.
— Я сказала «лучше», а не «хорошо». — Она улыбается мне, но в уголках глаз не появляются морщинки. — Не думаю, что «хорошо» настанет скоро.
Я покусываю губу.
— Как долго… — Я стараюсь подобрать нужные слова. — Сколько времени тебе потребовалось, чтобы прийти в себя… ну, понимаешь, после твоего брата…
— Я не знаю. — Она качает головой. — Иногда я чувствую, что до сих пор все не в порядке. В некоторые дни мне лучше. Я даже счастлива. Хотя много лет потребовалось, чтобы заглушить желание мести.
— Что тебя остановило? — спрашиваю я.
Ее глаза становятся задумчивыми, когда она смотрит на стену позади меня. Она обнимает колени руками, а затем отвечает:
— Я не думаю об этом, как о полной остановке. Это скорее как… ожидание возможности. — Она выходит из оцепенения и смотрит на часы. — Пора идти, — говорит она.
Я выливаю остатки чая в раковину. Когда я поднимаю руку с кружкой, то понимаю, что дрожу. Плохо. Мои руки обычно начинают дрожать перед тем, как я собираюсь заплакать, а я не могу разрыдаться перед всеми.
Я выхожу с Тори из тату-салона и следую за ней по тропинке в Яму.
Все люди, которые толпились тут раньше, собрались сейчас на выступе, в воздухе сильно пахнет алкоголем. Женщина передо мной кренится вправо, теряя равновесие, заливается хохотом и падает на впереди стоящего мужчину.
Тори хватает меня за руку и направляет в противоположную сторону. Я вижу, что Юрай, Уилл и Кристина стоят между другими посвященными.
Глаза Кристины опухли. Юрай держит серебряную фляжку. Он предлагает ее мне. Я качаю головой.
— Какой сюрприз-сюрприз, — говорит Молли позади меня. Она подталкивает Питера локтем. — Вот только Стифф всегда Стифф.
Я должна игнорировать ее. Ее мнение ничего для меня не значит.
— Интересную статейку я сегодня прочла, — говорит она, придвигаясь ближе. — Что-то о твоем отце и настоящей причине, почему ты оставила свою фракцию.
Физическая защита не самая лучшая идея, на мой взгляд. Но это первое, что приходит мне в голову. Я разворачиваюсь и бью кулаком ей в челюсть. Костяшки пальцев ноют от удара. Я не уловила, когда в моей голове сформировалось решение ударить ее. Не помню, когда появилась сама мысль.
Она делает выпад в мою сторону с вытянутыми руками, но не успевает дотянуться. Уилл хватает ее за воротник и тянет назад. Он переводит взгляд с нее на меня и говорит:
— Прекратите. Обе.
Часть меня жалеет, что он остановил ее. Борьба могла бы неплохо отвлечь меня, особенно теперь, когда Эрик поднимается на территорию рядом с ограждением. Я перевожу взгляд на него и скрещиваю руки на груди, чтобы оставаться спокойной. Мне даже любопытно, что он скажет.
В Отречении в последнее время не было самоубийств, но мнение фракции по этому поводу и так ясно: для них суицид является актом эгоизма. По-настоящему Отреченный человек не думает о себе достаточно часто, чтобы желать смерти. Никто не скажет об этом вслух, но все будут думать именно так.
— Замолчите все! — кричит Эрик. Кто-то ударяет во что-то похожее на гонг, и крики постепенно стихают, хотя шепотки все еще слышны. — Спасибо, — произносит Эрик. — Как все вы знаете, мы собрались здесь из-за Альберта — инициированного, прыгнувшего в пропасть прошлой ночью.
Шепотки тоже затихают; остается слышен лишь рокот воды в пропасти.
— Мы не знаем, что стало причиной его поступка, — продолжает Эрик, — поэтому мы можем лишь оплакать эту потерю сегодняшним вечером. Но мы не следуем по легкому пути, когда становимся Бесстрашными. Правда в том… — Эрик улыбается. Если бы я его не знала, то подумала бы, что улыбка искренняя. Но я знаю его. — Правда в том, что сейчас Альберт исследует новое, неизвестное ему ранее место. Он спрыгнул в жестокие воды, чтобы добраться туда. Кто из нас достаточно храбр, чтобы нырнуть в эту темноту, не зная, что ждет впереди? Альберт еще не был одним из нас, но мы можем быть уверены, он был храбрейшим!
Толпа взрывается криками. Бесстрашные реагируют громко, голоса — высокие и низкие, яркие и глубокие. Их рев подобен рокоту воды. Кристина выхватывает фляжку из рук Юрая и пьет. Уилл рукой приобнимает ее за плечи и отводит в сторону. Голоса заполняют мои уши.
— Мы почтим его память сегодня и будем помнить всегда! — кричит Эрик. Кто-то протягивает ему темную бутыль, и он поднимает ее. — За Альберта Храбрейшего!
— За Альберта! — кричит толпа.
Руки взмывают вверх, и Бесстрашные скандируют его имя.
— Альберт! Аль-берт! Аль-берт! — Они кричат до тех пор, пока его имя не перестает быть разборчивым. Это становится похоже на крики первобытных дикарей.
Я отворачиваюсь от ограждения. Я больше не могу это терпеть. Не знаю, куда я собираюсь идти. Думаю, не куда-то конкретно, а просто подальше от этого места. Я спускаюсь вниз по темному коридору с питьевым фонтанчиком в конце, залитому синим светом лампы.
Я трясу головой. Храбрейший? Храбрый принял бы слабость и покинул Бесстрашие, не обращая внимания на позор, преследующий его. Гордость — вот, что убило Ала и нашло отклик в сердце каждого Бесстрашного. И в моем тоже.
— Трис.
Я потрясенно оборачиваюсь. Четыре стоит позади меня прямо на крае синего света. Он придает ему жутковатый вид, затемняя глазницы и отбрасывая тени под скулами.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. — Почему не отдаешь свое почтение вместе с остальными?
Я произношу это так, будто проглотила что-то горькое, и теперь хочу выплюнуть.
— А ты? — отвечает он, подходя ко мне, и я вижу его глаза. Они кажутся черными в таком освещении.
— Не могу отдавать почтение, не имея внутри себя такового, — отвечаю я. Но затем чувствую приступ вины и качаю головой. — Я не это имела в виду.
— Вот как…
Судя по его взгляду, он не верит моим словам. Я не виню его.
— Это нелепо, — говорю я, и горячая кровь приливает к моим щекам. — Он прыгает с обрыва, и Эрик называет его храбрым? Тот самый Эрик, который недавно хотел метать ножи в его голову?
Я чувствую вкус желчи. Фальшивые улыбки Эрика, его лживые речи, двойные идеалы… от всего этого мне становится плохо.
— Он не был храбрым! Он был депрессивным трусом и почти убил меня! Вот за какие вещи здесь надо уважать, да?
— Чего ты от них хочешь? — говорит он. — Чтобы они осудили его? Ал уже мертв. Он не сможет этого услышать, уже слишком поздно.
— Речь сейчас идет не об Але, — огрызаюсь я. — А обо всех, кто наблюдает! О каждом, кто теперь считает прыжок в пропасть нормальным действием. Я имею в виду, а почему бы сейчас каждому не спрыгнуть, ведь все равно после смерти тебя будут считать героем? Почему бы не сделать этого, все ведь будут помнить твое имя? Это… Не могу…
Я трясу головой. Мое лицо горит, сердце бьется молотом в груди, и я пытаюсь держать себя под контролем, но не могу.
— В Отречении этого никогда бы не случилось! — почти кричу я. — Ничего из этого! Никогда. Это место развращает и разрушает, и плевать мне, если, говоря это, я кажусь Стиффом, плевать, плевать!
Взгляд Четыре перемещается на стену над питьевым фонтанчиком.
— Будь осторожна, Трис, — говорит он, все еще глядя на стену.
— Это все, что ты можешь сказать? — требую я, хмурясь. — Что я должна быть осторожнее? Это все? Искренним тебе никогда не стать, ты знаешь об этом?
Он хватает меня за руку и тащит прочь от фонтанчика. Его рука больно сжимает мою, но у меня не хватит сил, чтобы вырваться из его хватки. Его лицо так близко к моему, что я могу разглядеть несколько веснушек у него на носу.
— Слушай внимательно, потому что я не собираюсь повторять. — Он кладет руки мне на плечи, его пальцы сжимают их, сдавливая. Я чувствую себя такой маленькой. — Они наблюдают за тобой. За тобой, в частности.
— Отпусти меня, — слабо произношу я. Его пальцы исчезают, и он выпрямляется. Тяжесть у меня в груди исчезает, теперь, когда он уже не держит меня. Но меня пугают перепады его настроения. Как будто есть в нем какая-то нестабильность, опасная нестабильность. — А за тобой они тоже наблюдают? — говорю я так тихо, что вряд ли он услышал бы, не стой он так близко.
Он не отвечает.
— Я пытаюсь тебе помочь, — говорит он, — а ты эту помощь отвергаешь.
— А, ну да. Твоя знаменитая помощь, — говорю я. — Порезать мне ухо ножом, поддразнить меня, покричать больше, чем на остальных, — действительно полезные вещи.
— Поддразнить тебя? Ты имеешь в виду, когда я метал ножи? Это не было поддразниванием, — огрызается он. — Я просто напоминал тебе, что если ты струсишь, кто-то другой должен будет встать на твое место.
Я почесываю шею сзади, и мысли возвращаются к инциденту с ножом. Каждое его слово было предупреждением о том, что, если я сдамся, Алу придется занять мое место перед мишенью.
— Но почему? — спрашиваю я.
— Потому что ты из Отречения, — говорит он, — и, действуя самоотверженно, ты находишься на пике своей храбрости.
Теперь я понимаю. Он не убеждал меня сдаться. Он напоминал мне, почему я не могу сделать это — потому что мне надо защитить Ала. Теперь эта мысль причиняет боль.
Защитить Ала. Моего друга. Напавшего на меня. Как бы я того ни хотела, я не могу возненавидеть Ала. И простить его я тоже не могу.
— На твоем месте, я бы сделал вид, что эти самоотверженные порывы проходят, — говорит он, — иначе, если об этом узнают определенные люди… у тебя могут быть неприятности.
— Почему? Почему их заботят мои намерения?
— О, намерения — последняя вещь, которая их заботит. Они уверяют тебя, что их волнуют твои действия, но это не так. Им не важно, каким образом ты действуешь. Им важно, каким образом ты мыслишь. Так тебя легко понять. Так ты не будешь представлять для них угрозу.
Он прижимает руку к стене рядом с моей головой и наклоняется к ней. Его рубашка прилегает к телу так плотно, что я могу видеть его ключицу и небольшую напряженность в мышцах плеч и бицепсов.
Хотела бы я быть выше ростом. Если бы я была выше, я бы описала себя как «гибкая и тонкая», а не «мелкая», и он бы смотрел на меня не только как на младшую сестренку, которую он должен защищать. Я не хочу, чтобы он видел меня только в роли сестры.
— Я не понимаю, почему их беспокоит то, как я думаю, до тех пор, пока я веду себя так, как они хотят?
— Ты ведешь себя угодным для них образом сейчас. Но что произойдет, когда устои Отречения в твоей голове побудят тебя сделать что-то, чего они не хотят?
На это мне ответить нечего, и я понятия не имею, прав ли он насчет меня. Действую ли я как Отреченная или как Бесстрашная? Может быть, ответом не будет ни то, ни другое. Возможно, я действую как Дивергент.
— Может, я не нуждаюсь в твоей помощи. Об этом ты никогда не думал? — говорю я. — Я не слабая, ты знаешь. Я могу позаботиться о себе сама.
Он качает головой.
— Ты думаешь, что мой первый инстинкт, — защищать тебя. Потому что ты маленькая, или девушка, или Стифф. Но ты не права.
Он приближает лицо к моему, захватывая рукой мой подбородок. Рука пахнет железом. Когда он в последний раз держал пистолет или нож? Мою кожу покалывает там, где он касается меня, словно он передает мне электричество.
— Моим первым инстинктом должно быть желание давить на тебя до тех пор, пока ты не сломаешься, чтобы понять, как сильно мне нужно поднажать, — говорит он, сильнее сжимая пальцы в подтверждение своих слов. Мое тело замирает, завороженное его голосом, я настолько напряжена, что забываю дышать.
Его темные глаза поднимаются к моим, и он добавляет:
— Но я сопротивляюсь ему.
— Почему… — Я с трудом сглатываю. — Почему? Ведь это твой первый инстинкт.
— Страх не делает тебя слабее, он будит тебя. Я видел это. Это потрясающе. — Он освобождает меня от захвата, но не убирает руку, а проводит пальцами по шее, подбородку. — Иногда мне просто хочется увидеть это снова. Хочется увидеть, как ты пробуждаешься.
Я кладу руки ему на талию. Я не помню, как решилась на это. Но и отодвинуться я не могу. Я прижимаюсь к его груди, обертывая руки вокруг него. Мои пальцы скользят по мускулистой спине. Через мгновение, он в ответ касается моей спины, притягивая к себе и запуская руку в волосы.
Я снова чувствую себя маленькой, но сейчас меня это не смущает. Я закрываю глаза. Он больше не пугает меня.
— Я ведь должна заплакать? — Его футболка приглушает мой голос. — Со мной что-то не так?
Моделирование пробило трещину в Але… настолько глубокую, что он не смог справиться с ней.
Почему во мне нет? Почему я не такая, как он? И почему эта мысль заставляет меня чувствовать себя беспокойно, словно теперь и я качаюсь у выступа?
— Думаешь, я знаю что-то о слезах? — тихо спрашивает Четыре.
Я закрываю глаза. Я не ожидаю, что он будет успокаивать меня, он и не делает этого, но я чувствую себя лучше, стоя здесь с ним, чем там, среди людей, которые являются моими друзьями, моей фракцией.
Я прижимаюсь лбом к его плечу.
— Если бы я простила его, думаешь, он был бы жив?
— Я не знаю, — отвечает он.
Он прижимает ладонь к моей щеке, и я прячу в ней лицо, закрывая глаза.
— Мне кажется, это моя вина.
— Это не твоя вина, — говорит он, прикасаясь своим лбом к моему.
— Но я должна была. Должна была простить его.
— Может быть. Может быть, мы все могли сделать все иначе, — говорит он, — но мы должны позволить чувству вины напоминать нам, что можно поступить лучше в следующий раз.
Я хмурюсь и отступаю. Это урок, который изучают члены Отречения: чувство вины как инструмент, а не оружие против себя.
Это одна из лекций моего отца на наших еженедельных встречах.
— Из какой ты фракции, Четыре?
— Неважно, — он отвечает, опуская глаза. — Главное — то, где я сейчас. Это и тебе стоит запомнить.
Он неуверенно смотрит на меня, а затем касается губами моего лба, прямо между бровей. Я закрываю глаза. Я не понимаю, что это… Но чем бы это ни было… Я не хочу разрушать мгновение, поэтому ничего не говорю. Он не двигается долгое время, просто стоит, прижимая губы к моей коже, а я, обвив руками его талию.
