ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В полдень я возвращаюсь в спальню, пока остальные проводят время со своими семьями, и нахожу Ала, сидящего на кровати и уставившегося на голую стену: в то место, где обычно висит классная доска. Четыре снял ее вчера, ему нужно подсчитать результаты первого этапа.
— Вот ты где! — говорю я. — Твои родители тебя обыскались. Нашли?
Он качает головой. Я сажусь возле него на кровать. Моя нога по ширине лишь половина его, даже сейчас, когда я стала более мускулистой, чем была. Он одет в черные шорты. Колени фиолетово-синие, все в синяках, их пересекает шрам.
— Ты не хочешь видеть их? — спрашиваю я.
— Не хочу, чтобы они спрашивали, как мои дела, — говорит он. — Мне придется рассказать им, они же поймут, если я солгу.
— Ну… — Я изо всех сил пытаюсь придумать, что сказать. — А что с тобой не так?
Ал резко смеется.
— Я проиграл все поединки, кроме того… с Уиллом. Ничего хорошего.
— Это был твой выбор. Разве ты не можешь им это сказать?
Он качает головой.
— Папа всегда хотел, чтобы я попал сюда. То есть, они хотели, чтобы я остался в Искренности, но только потому, что они должны так говорить. Они оба всегда восхищались Бесстрашием. Они не поймут, если я попробую им это объяснить.
— Ох. — Я барабаню пальцами по коленям. А потом смотрю на него. — Так вот, почему ты выбрал Бесстрашие? Из-за родителей?
Ал качает головой.
— Нет. Я полагаю, что это из-за того… Я думаю, что важно защищать людей. Поддерживать их. Как то, что ты сделала для меня. — Он улыбается мне. — Это то, что Бесстрашные должны делать, правильно? Это и значит мужество… Не причинять боль людям без причины.
Я помню, как Четыре говорил мне, что раньше у Бесстрашных приоритет отдавался работе в команде. Какими были Бесстрашные, когда было так? Что бы я изучала, если бы была здесь, когда моя мать была здесь? Быть может, я бы не сломала нос Молли. Или не угрожала бы сестре Уилла. Я ощущаю острый приступ вины.
— Может, станет лучше, когда инициализация закончится?
— Все уже плохо… я могу оказаться последним в рейтинге, — говорит Ал.
— Ну, вечером узнаем.
Мы сидим бок о бок какое-то время. Лучше уж сидеть здесь в тишине, чем в Яме, и наблюдать, как все веселятся со своими семьями.
Мой отец говорил, что иногда лучший способ помочь кому-то — это просто быть рядом. Я чувствую себя лучше, делая что-то, за что, знаю, он стал бы мной гордиться, будто это компенсирует все те вещи, которые я натворила, которыми он гордиться точно бы не стал.
— Знаешь, когда ты рядом, я чувствую себя храбрее, — говорит он. — Будто я могу вписаться сюда, так же, как и ты.
Я собираюсь что-нибудь ответить, когда он кладет руку мне на плечо. Я вдруг замираю, мои щеки пылают. Хотела бы я ошибаться насчет чувств Ала ко мне.
Но я права.
Я не наклоняюсь к нему. Вместо этого я продвигаюсь вперед, так, что его ладонь соскальзывает. Затем я кладу руки себе на колени.
— Трис, я… — начинает он. Его голос напряжен. Я смотрю на него. У него лицо такое же красное, как и, по ощущениям, мое, но он не плачет — просто выглядит смущенным. — Эмм… извини, — говорит он. — Я хотел… эм. Извини.
Жаль, я не могу сказать ему, чтобы он не принимал это на свой счет. Я могу рассказать ему, что мои родители редко держатся за руки, даже в нашем собственном доме, таким образом, я отучила себя от всех жестов привязанности, потому что они воспитывали меня так, чтобы я воспринимала их серьезно.
Может, если бы я рассказала ему, не было бы отзвука боли за его смущенным румянцем. Но это, конечно, личное. Он мой друг, но это все. Что может быть более личным, чем это? Я вдыхаю воздух, а когда выдыхаю, заставляю себя улыбнуться.
— За что извинить? — спрашиваю я, стараясь казаться непринужденной. Я отряхиваю джинсы, хотя на них ни пылинки, и встаю. — Я пойду, — говорю я. Он кивает, не глядя на меня. — С тобой все будет в порядке? — спрашиваю я. — Ну, в смысле, из-за родителей. Не из-за того, что… — я обрываю фразу. Я не знаю, что бы я сказала если бы не остановилась.
— Ага. — Он снова кивает, слишком энергично. — Увидимся позже, Трис.
Я стараюсь выходить из комнаты не слишком быстро. Когда дверь спальни закрывается за мной, я прикасаюсь своего лба и слегка усмехаюсь. Если забыть о неловкости, приятно кому-то нравиться.
Обсуждение посещений наших семей было бы слишком болезненным, таким образом, наш итоговый рейтинг первого этапа — это все, о чем мы можем говорить этим вечером. Каждый раз, когда кто-то поднимает эту тему, я смотрю в одну и ту же точку на другом конце комнаты и игнорирую его.
Мой рейтинг не может быть таким же ужасным, каким он был раньше, особенно после того, как я побила Молли, но я не могу быть настолько хороша, чтобы оказаться в первой десятке по окончанию инициации, особенно, учтивая, что есть еще новички, рожденные в Бесстрашии.
Во время ужина я сижу с Кристиной, Уиллом и Алом за столом в углу. Мы на не вполне комфортном расстоянии от Питера, Дрю и Молли, которые сидят за следующим столом. Когда наша беседа затихает, я слышу каждое сказанное ими слово. Они обсуждают рейтинг. Какая неожиданность.
— Тебе не разрешали заводить домашних животных? — требовательно спрашивает Кристина, похлопывая ладонью по столу. — Почему нет?
— Потому что они бессмысленны, — говорит Уилл, констатируя факт. — Ну, зачем обеспечивать едой и крышей над головой животное, которое только пачкает твою мебель, заставляет дом плохо пахнуть, и, в конечном счете, умирает?
Мы с Алом переглядываемся, как делаем всегда, когда Уилл и Кристина начинают препираться. Но теперь, когда наши глаза встречаются, мы оба быстро отводим их. Я надеюсь, что эта неловкость между нами не продлится долго. Я хочу своего друга назад.
— Дело в том… — Кристина умолкает, склонив голову. — В общем, они прикольные. У меня был бульдог, его звали Чанкер. Однажды мы оставили жареного цыпленка на подоконнике, чтобы охладить, и, когда мама отошла в ванную, он стянул его вниз и съел, кости, кожа — все валялось на полу. Мы так смеялись.
— Да, это, безусловно, изменит мое мнение. Естественно, я хочу жить с животным, которое лопает мою еду и разрушает кухню, — кивает Уилл. — А почему бы тебе не завести собаку после инициации, раз уж у тебя такая ностальгия?
— Потому что… — Улыбка Кристины исчезает, и она тыкает викой лежащий на ее тарелке картофель. — Собаки теперь меня напрягают. После… после теста на способности.
Мы обмениваемся взглядами. Мы все знаем, что не должны говорить о тесте даже сейчас, после того, как выбор сделан, но для них это правило не столь не нарушаемо, как для меня. Сердце в моей груди бьется с сумасшедшей скоростью. Для меня это правило — защита. Благодаря ему я не обязана лгать своим друзьям о результатах. Каждый раз, как я думаю о слове «Дивергент», я слышу предостережение Тори… А теперь и мамино.
Не говори никому. Это опасно.
— Ты имеешь в виду… убийство собаки, правильно? — спрашивает Уилл.
Я совсем забыла. Те, кто имеют предрасположенность к Бесстрашным, в моделировании должны были взять нож и ударить пса, когда он начал нападать. Ничего удивительного, что теперь Кристина не хочет собаку в качестве домашнего любимца.
Я практически прячу ладони в рукава и складываю пальцы в замок.
— Ну, да, — произносит Кристина. — В смысле, все мы через это прошли, верно? — Она сначала смотрит на Ала, а затем на меня. Ее темные глаза сужаются, и она говорит: — Кроме тебя.
— Эм?
— Ты что-то скрываешь, — поясняет она. — Ты нервничаешь.
— Что?
— В Искренности, — говорит Ал, подталкивая меня плечом. Вот оно. Теперь все нормально, — нас учат, как читать язык тела, поэтому мы знаем, когда кто-то врет или скрывает что-то от нас.
— Ох… — Я почесываю шею. — Ну…
— Вот! Опять! — вскрикивает Кристина, указывая на мою руку.
Я ощущаю, как сердце стучит все быстрее и быстрее. Как я смогу и дальше лгать о результатах, если они видят, когда я вру? Надо следить за языком тела. Я опускаю руки и кладу их на колени. Так себя ведут честные люди? В любом случае, про собаку мне врать необязательно.
— Да, я не убивала собаку.
— Как же ты получила в результате Бесстрашие, если не выбрала нож? — Уилл смотрит на меня, прищуриваясь.
Я спокойно смотрю на него в ответ.
— А я и не получила. Мой результат — Отречение.
Это полуправда. Тори записала меня в «Отречение», следовательно, именно оно значится в системе. Любой, кто имеет доступ к информации о тестах, может его увидеть. Я еще пару секунд смотрю ему в глаза. Если я отведу их, это может вызвать подозрение. Затем я пожимаю плечами и накалываю кусок мяса на вилку. Я надеюсь, они мне поверят. Они должны мне поверить.
— Но ты все равно выбрала Бесстрашие? — говорит Кристина. — Почему?
— Я уже говорила тебе, — отвечаю я, ухмыляясь. — Из-за еды.
Она смеется.
— Ребят, вы знали, что Трис никогда не видела гамбургеров до того, как попала сюда?
Она рассказывает историю нашего первого дня, и мое тело расслабляется, хотя внутри я все еще чувствую себя напряженно. Я не должна врать друзьям. Это создает барьеры между нами, а у нас их и так уже предостаточно.
Кристина хватает флаг.
Я отказываю Алу.
После ужина мы идем в сторону спальни, и я с трудом удерживаю себя от того, чтобы начать бежать, потому что, как только мы поднимемся, нам объявят рейтинг. Хочу уже покончить с этим.
У двери в спальню Дрю пихает меня к стене, чтобы пройти. Мое плечо оцарапано, но я не останавливаюсь.
Я слишком низкая, чтобы увидеть что-то сквозь толпу посвященных, собравшихся у задней части комнаты, но, когда я нахожу место, где могу хоть что-нибудь разглядеть, я замечаю на полу доску, развернутую к нам задней частью, прислоненную к ноге Четыре.
Он стоит с куском мела в руке.
— Для тех, кто только пришел, объясняю, как считают рейтинг. После первого периода сражений, мы оценили вас, основываясь на вашем уровне мастерства. Количество заработанных балов зависит от вашего уровня и уровня соперника. За улучшение и за победу над более сильными соперниками вы получаете больше баллов. Я не награждаю за победу над слабыми. Это трусость.
Мне показалось, что на последних словах его взгляд упал на Питера, но он так быстро перевел его, что я не уверена.
— Если у вас высокий уровень, вы теряете баллы за поражение от слабых соперников. — Молли издает неприятный звук, похожий ни то на храп, ни то на брюзжание. — Второй период тренировок оценивается намного серьезнее, так как напрямую связан с преодолением трусости, — продолжает Четыре. — Следовательно, невероятно сложно подняться выше в конце посвящения, если у вас низкий рейтинг первого уровня.
Я скачу с одной ноги на другую, пытаясь получше его разглядеть. Когда мне это удается, я, в итоге, отворачиваюсь. Он смотрит на меня, наверное, я привлекла его внимание своими нервными движениями.
— Мы объявим тех, кто выбывает, завтра, — продолжает Четыре. Здесь деление вас на перешедших и рожденных не будет учитываться. Четверо из вас, перешедших, могут стать афракционерами, а из них может не уйти никто. Или же наоборот. Возможен любой вариант. На этом все, вот ваш рейтинг.
Он вешает доску на крючок и отходит назад, чтобы мы могли увидеть список.
1. Эдвард
2. Питер
3. Уилл
4. Кристина
5. Молли
6. Трис
Шестая? Я не могу быть шестой! Должно быть, победа над Молли повысила мой рейтинг намного больше, чем я ожидала. А проигрыш мне, похоже, понизил ее.
Я смотрю дальше.
7. Дрю
8. Ал
9. Мира
Ал не совсем последний, но если рожденные Бесстрашные не завалили полностью первый этап инициации, он — афракционер. Я смотрю на Кристину. Она качает головой и хмурится, глядя на доску. И она не одна такая.
В комнате поразительно тихо. Ощущение, что ты, шатаясь, стоишь на канате. А затем все заканчивается.
— Что? — недоумевает Молли. Она показывает на Кристину. — Я побила ее! Я ее побила за минуту, и ее оценили выше меня?
— Да, — говорит Кристина, скрещивая руки на груди. Она самодовольно улыбается.
— Почему?
— Если хочешь сохранить высокий рейтинг, не советую, проигрывать более слабым соперникам, — говорит Четыре, его голос прорезается сквозь бормотание и ворчание других посвященных.
Он кладет мел в карман и проходит мимо меня, даже не взглянув в мою сторону. Его слова немного задевают меня, напоминая, что именно я тот слабый соперник, упомянутый им. Очевидно, они и Молли напоминают об этом.
— Ты, — говорит она, вперившись в меня своими узкими глаза. — Ты за это заплатишь.
Я ожидаю какого-то выпада с ее стороны, или удара, но она просто разворачивается на каблуках и выходит из спальни, и это гораздо хуже. Если бы она взорвалась, ее гнев быстро прошел бы после пары ударов. Ее уход означает, что она теперь будет что-то планировать. Ее уход означает, что я должна быть начеку.
Питер не сказал ни слова с момента объявления списка, что удивительно, учитывая его склонность жаловаться, когда что-то идет не по его плану. Он просто подходит к кровати, садится и развязывает шнурки. Из-за этого я чувствую себя еще неспокойнее. Он вряд ли будет рад второму месту. Только не Питер.
Уилл и Кристина обнимаются, и Уилл хлопает меня по спине ладонью, которая больше моей лопатки.
— Посмотри на себя. Шестая, — говорит он, улыбаясь.
— И все же этого недостаточно, — напоминаю я ему.
— Достаточно, не волнуйся, — подбадривает меня он. — Надо отпраздновать.
— Ну, так давайте, — говорит Кристина, хватая меня одной рукой, а Ала другой. — Пошли, Ал. Ты же не знаешь, как справились рожденные Бесстрашные. Ты ничего не знаешь наверняка.
— Я лучше пойду спать, — бормочет он, отнимая руку.
В холле легко забыть об Але, мести Молли и подозрительном спокойствии Питера, легко притвориться, что ничего не мешает нашей дружбе. Но где-то в голове вертится мысль, что Уилл и Кристина — мои соперники. И если я хочу попасть в итоговую десятку, надо, в первую очередь, обогнать их. Надеюсь, мне не придется предавать их в процессе.
Этой ночью я не могу заснуть. Обычно спальня всегда была для меня слишком шумной, со всеми этими дыханиями и шорохами, а сейчас слишком тихо.
Когда все смолкает, я думаю о семье. Слава Богу, Бесстрашные почти всегда ведут себя шумно. Если мама была Бесстрашной, почему выбрала Отречение? Ей нравились мир, рутина и доброта Отречения? Все те вещи, которых мне так не хватает, когда я позволяю себе об этом задуматься? Интересно, знал ли ее кто-нибудь здесь, когда она была молодой, и смог бы он рассказать мне, какой она была?
Даже если такие люди и есть, то вряд ли они станут обсуждать ее. Так же, как перешедшие не обсуждают свою старую фракцию. Должно быть, так проще сменить преданность семье на преданность фракции, принять закон «фракция важнее крови».
Я прячу лицо в подушку. Мама попросила меня передать Калебу, чтобы он исследовал сыворотку моделирования… Зачем? Это как-то связано с тем, что я Дивергент, с тем, что я в опасности? Или с чем-то еще? Я вздыхаю. У меня тысяча вопросов, а она ушла прежде, чем я смогла задать хоть один из них. Теперь они носятся в моей голове, и я сомневаюсь, что смогу заснуть, пока не найду на них ответы.
Я слышу шорох на другом конце комнаты и отрываю голову от подушки. Мои глаза еще не привыкли к темноте, поэтому я вижу перед собой исключительно черные цвета, словно бы и не поднимала веки.
Я слышу шарканье и скрип ботинок. Тяжелый удар. А затем вопль, от которого моя кровь замирает, а волосы становятся дыбом. Я отбрасываю одеяло и становлюсь на каменный пол голыми ногами. Я все еще недостаточно хорошо вижу, чтобы понять, кто кричит, но все же замечаю темную кучу на полу между койками.
Другой крик пронзает мои уши.
— Включите свет! — кричит кто-то.
Я медленно, чтобы ни обо что не споткнуться, иду на звук. Я действую, как будто в трансе. Я не хочу знать, откуда раздается этот крик. Такой крик может означать только кровь, кости и боль, такой крик идет глубоко изнутри, из пораженной области и распространяется на каждый дюйм тела.
Зажигается свет. Эдвард лежит на полу рядом со своей кроватью, вцепившись в собственное лицо. Его голова обрамлена кровавым нимбом, а между его скребущими пальцами торчит рукоятка ножа. Я слышу стук своего сердца в ушах, когда признаю нож для масла из столовой. Лезвие застряло у Эдварда в глазу.
Мира, стоящая в ногах Эдварда, кричит. В комнате слышны и другие крики, а кто-то зовет на помощь, Эдвард же, корчась, лежит на полу и воет. Я приседаю, коленями зажимая его голову, а руки кладу на плечи.
— Не двигайся, — говорю я. Я ощущаю спокойствие, даже несмотря на то, что ничего не слышу: моя голова словно погружена в воду. Эдвард снова начинает дергаться, и я говорю громче и строже: — Я сказала, не двигайся. Дыши.
— Мой глаз! — кричит он. Я ощущаю неприятный запах. Кого-то вырвало. — Убери его! — вопит он. — Вытащи его! Вытащи его из меня! Вытащи!
Я качаю головой, а потом понимаю, что он не может меня видеть. Смех зарождается где-то в глубине моего желудка. Истерика. Я должна подавить ее, если хочу ему помочь. Я должна забыть о себе.
— Нет, — говорю я. — Ты должен позволить доктору достать его. Слышишь? Доктор вытащит его. Главное, дыши.
— Больно, — всхлипывает он.
— Я знаю. Больно.
Вместо своего голоса я слышу мамин. Я вижу ее, склонившейся надо мной, пока я сижу на крыльце нашего дома с расцарапанным коленом. Мне тогда было пять.
— Все будет хорошо. — Я стараюсь, чтобы мои слова звучали твердо, как будто я не собираюсь зря его обнадеживать, но все равно я делаю именно это. Я не знаю, будет ли все хорошо. Подозреваю, что нет.
Когда медсестра появляется, она велит мне отойти, что я и делаю. Мои руки и колени все пропитаны кровью.
Я смотрю вокруг, и вижу, что нет здесь только двоих. Дрю. И Питера.
После того, как Эдварда забирают, я хватаю сменную одежду и бегу в ванную, где отмываю руки. Кристина идет за мной и встает у двери, ничего не говоря, и я этому рада. Существует не так много слов, которые я сейчас могу выдержать.
Я оттираю красные полосы от ладоней и запускаю один ноготь под другие, чтобы достать из-под них кровь. Я переодеваюсь в штаны, которые принесла, а грязные бросаю в мусор. Я набираю столько бумажных полотенец, сколько могу удержать. Кому-то придется убрать в комнате, и, так как я сомневаюсь, что в смогу уснуть, это, скорее всего, буду я.
Когда я хватаюсь за ручку двери, Кристина говорит:
— Ты ведь знаешь, кто это сделал, верно?
— Да.
— Мы должны сказать кому-нибудь?
— Ты правда думаешь, что Бесстрашные сделают что-нибудь? — спрашиваю я. — После того, как они подвесили тебя над пропастью? После того, как они заставили нас избивать друг друга до потери сознания?
Она молчит.
Полчаса спустя я в одиночестве сажусь на колени в общежитии и оттираю кровь Эдварда. Кристина выбрасывает грязные полотенца и приносит мне чистые. Миры нет, наверное, она пошла в госпиталь с Эдвардом. Мало, кто спит этой ночью.
— Это прозвучит странно, — говорит Уилл, — но я бы хотел, чтобы у нас не было сегодня свободного дня.
Я киваю. Я знаю, что это значит. Хотелось бы мне иметь возможность сделать что-то, что отвлекло бы меня, и я могла бы использовать это прямо сейчас.
До этого я не проводила много времени наедине с Уилом, но Кристина и Ал дремлют в общежитии, а никто из нас не хочет оставаться в этой комнате дольше, чем необходимо. Уилл не говорит мне этого, я просто знаю.
Я вновь провожу одним ногтем под другими. Я вымыла руки после того, как отмыла кровь Эдварда, но я все еще чувствую, будто она на моих ладонях.
Мы с Уиллом просто бесцельно бродим по Яме. Здесь некуда идти.
— Мы можем проведать его, — предлагает Уилл. — Но что мы ему скажем? Мы плохо тебя знали, но нам жаль, что тебе воткнули нож в глаз? Это смешно.
Я понимаю, что это не так, но смех все равно поднимается у меня в горле, и я, выпускаю его, потому что удержать его гораздо труднее. Уилл смотрит на меня пару секунд и тоже смеется. Иногда смех и плач — единственное, что нам остается, и смех сейчас как-то логичнее.
— Извини, — говорю я. — Это так нелепо.
Я не хочу плакать из-за Эдварда, по крайней мере, не от души, не так, как ты плачешь из-за друга или из-за того, кого любишь. Я хочу плакать, потому что произошло нечто ужасное, и я видела это собственными глазами и не нахожу способа это исправить.
Никто из тех, кто хотел бы наказать Питера, не решатся на это, и никто из тех, кто может это сделать, этого не хочет.
У Бесстрашных, наверняка, есть закон, запрещающий подобные нападения, но с такими людьми, которые отвечают за нас… такими, как Эрик, подозреваю, эти правила не действуют.
Я говорю уже совершенно серьезно:
— Но еще более нелепо то, что в любой другой фракции считалось бы храбрым рассказать кому-нибудь о том, что случилось. Но здесь… у Бесстрашных… смелость не принесет нам ничего хорошего.
— Ты когда-нибудь читала манифесты фракций? — спрашивает Уилл.
Манифесты фракций были написаны, когда их только основали. Нам рассказывали об этом в школе, но я никогда их не читала.
— А ты? — хмурюсь я. А затем вспоминаю, что однажды Уилл сказал, что выучил карту города только ради развлечения, и говорю: — Ох. Ну конечно. Забудь.
— Одна из строчек, которую я помню из манифеста Бесстрашных: «Мы верим, что в подвигах и храбрости важно, чтобы один человек поддерживал другого», — Уилл вздыхает. Ему не надо больше ничего говорить. Я знаю, что он имеет в виду. Вероятно, Бесстрашие основывалось с хорошими намерениями, с правильными идеалами и целями. Но они пошли другим путем.
Так же, как и Эрудиция, осознаю я. Когда-то Эрудиты получали знания и развивали мастерство ради того, чтобы творить добро. Теперь же они делают это из-за жадности.
Интересно, страдают ли от этой же проблемы другие фракции? Я не задумывалась над этим раньше. Несмотря на пороки, которые я вижу в Бесстрашных, я все равно не смогу оставить их. Это не только потому, что мысль о жизни в качестве афракционера — в полной изоляции — для меня хуже смерти. Это потому, что в редкие моменты, когда я вижу положительные стороны нашего мира, я понимаю, что фракции стоят того, чтобы их охранять. Возможно, мы могли бы вновь стать храбрыми и уважаемыми.
— Пошли в кафетерий, — предлагает Уилл, — съедим тортик.
— Хорошо, — улыбаюсь я.
Пока мы идем, я повторяю в уме строчку Уилла, чтобы не забыть.
Я верю в то, что в подвигах и храбрости важно, чтобы один человек поддерживал другого.
Красивая мысль.
Позже, когда я возвращаюсь в общежитие, я вижу, что двухъярусная кровать Эдварда очищена, ящики его тумбочки открыты и пусты. На другом конце комнаты с вещами Миры дело обстоит точно так же.
Когда я спрашиваю Кристину, что происходит, она отвечает:
— Они ушли.
— И Мира?
— Она сказала, что не хочет быть тут без него. Да и все равно она вылетела. — Кристина пожимает плечами, будто она и не ожидала ничего другого.
Если это правда, я могу понять Миру. По крайней мере, Ал остался. В смысле, он бы вылетел, но уход Эдварда его спас. Бесстрашные решили пощадить его до следующего этапа.
— Кто еще вылетел? — спрашиваю я.
Кристина снова пожимает плечами.
— Двое Бесстрашных по рождению. Я не помню их имен.
Я киваю и смотрю на доску. Кто-то поставил прочерк напротив имен Эдварда и Миры и поменял нумерацию у остальных.
Теперь Питер на первом месте.
Уилл второй.
Я пятая.
Мы начали первый этап с девятью инициированными. Теперь нас семь.
