39 Признание

Вот и настала сцена признания. Внутреннее чувство подсказывает мне, что в этом разделе моего музея предметы, витрины и фон должны быть прохладного желтого цвета. Через некоторое время после того, как наши друзья отбыли на пляж, а я лег в кровать родителей, огромное солнце, встававшее за Ускюдаром, залило большую спальню огненно-оранжевым светом. Издали эхом донесся гудок пассажирского парохода, проплывавшего по Босфору. «Вставай, — тормошила меня Сибель, — поедем за ними, а то не найдем». По моему молчанию она не только поняла, что я не поеду на пляж (как в моем состоянии вести машину, Сибель даже не подумала), но и почувствовала приближение неотвратимого момента моей тайной болезни, откуда нет возврата. По её глазам, которые она все время прятала от меня, было видно, что Сибель боится об этом говорить. Но не выдержала. Ведь обычно, когда люди чего-то страшатся, они первыми и заговаривают о своем страхе (некоторые называют такой шаг смелостью).

— Где ты был вчера после обеда? — внезапно спросила она. И тут же пожалела о сказанном. — Если ты думаешь, что тебе станет стыдно, и не хочешь говорить, не надо, — нежно добавила она.

Сибель легла рядом. Как ласковая кошка, она с такой искренней нежностью обняла меня, что я почувствовал ужас от того, что вот-вот причиню ей боль. Но джинн любви уже вылетел из лампы Алааддина; сотрясая мое тело, он заставлял меня понять, что больше не сможет оставаться моей тайной.

— Дорогая, ты помнишь тот вечер ранней весной, когда мы ужинали в ресторане «Фойе»? — осторожно начал я. — Мы проходили мимо одного магазина, в его витрине ты увидела сумку, она тебе понравилась, и мы остановились посмотреть.

Милая моя невеста сразу поняла, что речь идет не о сумке, а о чем-то более важном и, следовательно, опасном, и со страхом посмотрела на меня. Я постарался осторожно рассказать все по порядку. И понял, что горькая история нашей встречи с Фюсун и всего того, что случилось после, будет представлена таким образом, когда желают раскаяться и загладить вину, словно пытаясь снять с себя тяжесть давно совершенных великих грехов. Только в моем случае мне хотелось сброить тяжесть за самое заурядное преступление, почувствовать самому и дать понять Сибель, что прошлое далеко позади. Я, конечно, утаил от неё физические подробности, доставлявшие такую радость и составлявшие главную, неотъемлемую часть моей истории, без чего её совершенно невозможно понять, и пытался свести её к обычной предсвадебной интрижке турецкого мужчины. Сибель заплакала, и я тут же передумал быть с ней честным, пожалев, что вообще заговорил об этом.

— А ты мерзавец, оказывается, — всхлипнула она. И швырнула в меня старую мамину сумку, полную вышедших из употребления монет, и вслед одну из старых черно-белых летних туфель отца. Но не попала. Монеты разлетелись в стороны, как осколки. Из глаз Сибель лились слезы.

— Я давно прекратил эти отношения, — произнес я. — Но случившееся повлияло на меня... Ни та девушка, ни какая-либо другая...

— Это не та ли девушка, которая на помолвке сидела с нами за столом? — перебила Сибель, не осмеливаясь произнести имя.

— Да.

— Отвратительная, вульгарная продавщица! Ты продолжаешь с ней встречаться?

— Конечно нет... Я бросил её после помолвки. Она тоже куда-то пропала. Кажется, вышла за кого-то замуж. (Потом я удивлялся, откуда мне пришло это в голову.) Именно потому я так странно вел себя на помолвке, но теперь все в прошлом.

Сибель плакала, потом вытирала слезы, успокаивалась и снова задавала вопросы.

— Но ты не можешь её забыть? — в какой-то момент метко и точно озвучила истину моя умная невеста.

Только бессердечный человек смог бы ответить на этот вопрос «да».

— Нет, — через силу выдавил я. — Ты неправильно поняла. Меня выбила из колеи тяжесть произошедшего. Я причинил вред девушке, обманул тебя, тем самым запятнав наши отношения. Именно это не дает мне покоя.

Мы оба не верили моим словам.

— Где ты был после обеда?

Очень хотелось бы рассказать тому, кто понял бы меня, как я рассматриваю и целую предметы, напоминающие Фюсун, как вожу ими по коже и плачу, думая о ней. Кому-то другому, но не Сибель. А еще меня не покидало чувство, что, если Сибель бросит меня, я сойду с ума. Мне, конечно, следовало бы сказать ей: «Давай немедленно поженимся». Ведь множество крепких семей, на которых держится наше общество, созданы для забвения безумной и несчастной любви.

— Я ходил в ту квартиру... Мне хотелось до свадьбы увидеть свои детские игрушки. У меня, например, был космический пистолет... До сих пор стреляет... Так, странная ностальгия...

— Тебе вообще не следует ходить туда! — разъярилась Сибель. — И часто вы там с ней встречались?

Не дождавшись моего ответа, она опять заплакала. Я обнял её и начал гладить по голове. От этого слезы у Сибель полились еще сильнее. Моя преданность и привязанность к ней были сильнее, чем любовь. Сибель долго плакала, а потом уснула в моих объятиях. Затем сон сморил и меня.

Когда я проснулся, было около полудня. Сибель давно встала, умылась, сделала макияж и даже приготовила мне завтрак.

— Если можешь, сходи, купи свежего хлеба! — как ни в чем ни бывало сказала она. — Но если нет желания или не в состоянии, я поджарю старый.

— Нет, схожу, — сказал я.

Мы позавтракали в гостиной, похожей после вечеринки на поле боя, за обеденным столом, за которым родители обедали друг напротив друга тридцать шесть лет. Я решил поместить в своем музее такой хлеб, какой купил в то утро в бакалее напротив нашего дома. Его по утрам уже полстолетия едят миллионы жителей Стамбула, разве что вес немного отличается. Вся наша жизнь является повторением, только обычно мы напрочь забываем о пережитом, и мне хочется, чтобы хлеб напоминал посетителям моего музея об этом.

Сибель же была настроена решительно, что удивляет меня по сей день.

— То, что ты принял за любовь, простое увлечение, — рассудила она. — Скоро все пройдет. Я тебе помогу. Спасу из глупой истории.

Она сильно напудрила кожу под глазами, чтобы скрыть припухлости от слез. Несмотря на обиду и боль, Сибель тактично избегала слов, которые могли бы задеть меня. Я чувствовал её нежность, и это еще более располагало меня к ней. Понимая, что решимость моей невесты — единственная соломинка спасения, я решил покорно подчиняться всему, что она скажет. Мы позавтракали свежим хлебом, брынзой, оливками и клубничным вареньем и тут же договорились, что мне нужно уехать из Нишанташи и долго не бывать в этом районе. На красные и оранжевые улицы был наложен строжайший запрет...

Родители Сибель вернулись в Анкару, где проводили каждую зиму, и поэтому их дача около Анатолийской крепости пустовала. Сибель сказала, что родители не будут против, если мы поживем там, поскольку мы уже помолвлены. Мне следовало немедленно переехать туда к ней и бросить привычки, постоянно возвращавшие меня к навязчивой идее. Помню, как с грустью и надеждой на выздоровление собирал чемоданы, словно мечтательная девушка, которую родители отправляют в Европу лечиться от несчастной любви. Вдруг Сибель протянула мне зимние носки, и я с болью подумал, что лечение мое продлится очень долго.