Сейчас
Я открываю глаза, и меня накрывает боль. В первые секунды я не вижу ничего, кроме водоворота разноцветных огней. Меня охватывает паника. Я не могу понять, где я, не могу вспомнить, что произошло. Но потом постепенно окружающий мир приобретает определенные очертания. Я в комнате без окон. Стены каменные. Я лежу на узкой металлической койке. Может, я добралась до хоумстида и меня поместили в комнату для больных?
Нет. Эта комната меньше, здесь нет раковины, только ведро в углу, а на тощий грязный матрас не постелены простыни.
Начинаю вспоминать. Митинг в Нью–Йорке. Вход в метро. Жуткая картинка с убитыми телохранителями. И хриплый голос: «Не так быстро».
Я пытаюсь сесть и тут же вынуждена закрыть глаза. Дикая боль, как нож, бьет из черепа по глазам.
— Попей воды, поможет.
Я все–таки сажусь и, несмотря на боль, резко оборачиваюсь на голос. На узкой койке у меня за спиной сидит Джулиан Файнмэн. Он прислонился затылком к стене и наблюдает за мной из–под опущенных век.
— Вот, они принесли раньше. — Джулиан протягивает мне железную кружку.
У него от брови к подбородку тянется тонкий порез с засохшей кровью, а на лбу слева, прямо под волосами, — синяк. Высоко под потолком — маленькая лампочка, в ее белом свете волосы Джулиана — цвета зрелой пшеницы.
Я сразу перевожу взгляд на дверь у него за спиной.
— Закрыта снаружи, — говорит Джулиан.
Ясно. Мы — пленники.
— Кто они? — спрашиваю я, хотя сама знаю ответ.
Нас наверняка захватили стервятники. То, что я видела в туннеле… Повешенный телохранитель, еще один убит ножом в спину… Такое могли сотворить только стервятники.
Джулиан отрицательно качает головой. Я замечаю, что шея у него тоже в синяках. Должно быть, они его душили. Пиджак Джулиана исчез, рубашка порвана. Вокруг ноздрей у него запеклась кровь, на рубашке пятна от капель крови. Но сам он на удивление спокоен — кружка в руке не дрожит.
Вот только в глазах, в этих невыносимо синих глазах отражается тревога и напряжение.
Я тянусь за кружкой, но Джулиан в последний момент немного отводит руку в сторону.
— Я узнал тебя, — говорит он, — Я видел тебя на собрании. Ты потеряла перчатку.
— Ага, — говорю я и снова тянусь за кружкой.
Вода отдает болотом, но пить ее — настоящее наслаждение. Едва сделав первый глоток, я понимаю, что еще никогда в жизни так не хотела пить. Воды в кружке вряд ли хватит, чтобы утолить жажду. Я почти все выпиваю залпом, но успеваю подумать о том, что Джулиан, возможно, тоже хочет пить. Воды остается всего на полдюйма, и я предлагаю ее Джулиану.
— Можешь допивать, — говорит он, а я не настаиваю.
Пока пью, я чувствую на себе его взгляд, а когда отрываюсь от кружки, вижу, что он смотрит на треугольный шрам у меня на шее. Кажется, метка исцеленных его успокоила.
Поразительно, но рюкзак мой не тронули. По какой–то причине стервятники решили его мне оставить. Это обнадеживает. Они, конечно, жестокие и злобные, но практики в похищении людей у них маловато. Я достаю из рюкзака плитку гранолы, но, подумав, убираю обратно. Я пока не проголодалась, а сколько еще сидеть в этой крысиной норе, понятия не имею. Если можешь терпеть — терпи. Этому научила меня Дикая местность. Наступит момент, когда тебе трудно будет сохранять самоконтроль.
Все остальное — руководство «Ббс»; дурацкий зонтик Тэка; бутылка из–под воды, которую я выпила еще в автобусе по пути на Манхэттен; тюбик с тушью для ресниц, его, наверное, бросила в рюкзак Рейвэн, — абсолютно бесполезные вещи. Теперь понятно, почему они не стали забирать у меня рюкзак. Но я все равно аккуратно выкладываю все на свою койку, потом переворачиваю и трясу рюкзак, как будто оттуда может вдруг выпасть нож, отмычка или еще какое–нибудь средство к спасению.
Ничего. И все–таки должен быть какой–то выход.
Я встаю и, согнув левую руку, подхожу к двери. Боль в локте немного отпустила и превратилась в слабую пульсацию. Значит, кость не сломана. Еще один хороший знак.
Дергаю дверь. Заперта, как и сказал Джулиан, и к тому же она железная, замок не выломаешь. Внизу маленькая, как для котов, дверца. Я присаживаюсь на корточки и внимательно ее осматриваю. Судя по петлям, эта тоже открывается снаружи.
— Воду через нее дают, — говорит Джулиан, — И еду.
— Еду? — Я ушам своим не верю, — Они давали тебе еду?
— Немного хлеба. И еще немного орехов. Я все съел. — Джулиан отводит глаза. — Я не знал, когда ты придешь в себя.
— Все нормально, — Я встаю на ноги и начинаю обследовать стены в надежде обнаружить какую–нибудь трещину, щель, хоть что–то, что поможет нам выбраться на волю, — Я бы так же поступила.
Еда, вода, камера под землей. Таковы факты. То, что камера под землей, можно понять по плесени под потолком, такая же постоянно вырастала у нас в подземном убежище в хоумстиде.
Это означает, что мы похоронены.
Но если бы они хотели нас убить, уже давно бы убили. Факт.
И все–таки это не утешает. Если стервятники нас до сих пор не убили, это означает, что они планируют для нас что–то похуже смерти.
— Что ты помнишь? — спрашиваю я.
— Что?
— Что ты помнишь? Об атаке в начале митинга. Шум, запахи, как все происходило?
Я смотрю в глаза Джулиану, он не выдерживает и отворачивается. Естественно, его ведь столько лет дрессировали. Три правила безопасности: дистанция, уклонение от контакта, бесстрастие. Мне хочется напомнить ему о том, что в визуальном контакте с исцеленными нет ничего противозаконного, но как–то глупо рассуждать о том, что можно или нельзя, в таком месте.
Джулиан, наверное, не в состоянии признать то, что с ним происходит. Поэтому он такой спокойный.
Джулиан вздыхает и проводит рукой по волосам.
— Я ничего не помню.
— А ты постарайся.
Джулиан встряхивает головой, как будто пытается восстановить память, снова облокачивается на стену и смотрит в потолок.
— На митинге появились заразные…
Когда он произносит слово «заразные», я непроизвольно морщусь. Мне приходится прикусить губу, чтобы не поправить его и не сказать, что это были стервятники, а никакие не заразные. Это не одно и то же.
— Продолжай.
Я иду по периметру камеры и ощупываю бетонные стены. Сама не знаю, что я надеюсь найти. Мы в ловушке — все ясно и понятно. Но у меня такое ощущение, что Джулиану будет легче рассказывать, если я не буду на него смотреть.
— Билл и Тони, это мои телохранители, схватили меня и потащили к входу в метро. Мы заранее спланировали этот путь отхода. На случай, если что–то пойдет не так. Мы должны были уходить по туннелям, а потом встретиться с отцом, — На слове «отец» Джулиан запинается, потом откашливается и продолжает: — В туннеле было темно. Тони пошел за фонариками. Он их заранее приготовил. Потом мы услышали… услышали, как он закричал, и — такой звук… треск, как орех раскололи.
Джулиан тяжело сглатывает. На секунду мне становится его жаль. Он много пережил, и в короткий срок. Но я напоминаю себе о том, что это он и его отец виновны в том, что существуют стервятники, это они сделали все, чтобы стервятники появились на свет. АБД и подобные ей организации вытоптали, вытравили, вытолкали из нашего мира все чувства. Они, чтобы избежать прорыва, заткнули гейзер.
Но давление неминуемо нарастает, и взрыва не избежать.
— Тогда Билл пошел вперед, чтобы убедиться, что с Тони все в порядке. Я остался ждать. А потом… потом кто–то схватил меня сзади за горло и начал душить. У меня перед глазами все поплыло. Я видел, как ко мне кто–то подходит, но лица не смог разглядеть. А потом он меня ударил, — Джулиан показывает на свой нос и на рубашку, — Я отключился. Очнулся здесь. С тобой.
Я закончила осмотр стен камеры, но не могу заставить себя сесть и все хожу взад–вперед и смотрю в пол.
— Больше ничего не помнишь? Никаких звуков или запахов?
— Нет.
— Кто–нибудь что–нибудь говорил? К тебе никто не обращался по имени?
Джулиан некоторое время молчит, а потом говорит:
— Нет.
Я не уверена, правду он говорит или врет, но давить на него не хочу. На меня вдруг наваливается дикая усталость, боль возвращается и снова разрывается в голове маленькими цветными фейерверками. Я тяжело опускаюсь на пол и подтягиваю колени к груди.
— И что дальше? — спрашивает Джулиан.
Я слышу в его голосе нотки отчаяния. Он боится, но старается побороть страх.
Я прислоняюсь к стене и закрываю глаза.
— Дальше мы будем ждать.
Понять, который теперь час и вообще день или ночь, невозможно. Электрическая лампочка высоко под потолком освещает все ровным белым светом. Проходят часы. Ну, хоть Джулиан не болтун и умеет вести себя тихо. Он сидит на своей койке, и если я не смотрю на него, то чувствую, что он смотрит на меня. Скорее всего, Джулиан впервые в жизни так долго находится наедине с девушкой своего возраста. Я чувствую на себе его взгляд, он рассматривает мои волосы, мои ноги, руки, как будто я — какое–то редкое животное в зоопарке. Мне даже хочется снова надеть куртку, чтобы как–то прикрыться, но в камере слишком жарко, и я остаюсь как есть.
В какой–то момент Джулиан спрашивает:
— Ты когда прошла процедуру?
— В ноябре, — автоматически отвечаю я.
Но сама все время прокручиваю в голове два вопроса: «Зачем нас сюда посадили?» и «Почему оставили в живых?».
Почему Джулиана, я могу понять. Он представляет определенную ценность. Они могут потребовать за него выкуп. Но я никакой ценности не представляю. И это меня очень нервирует.
— Больно было? — спрашивает Джулиан.
Я смотрю ему в глаза, и снова меня поражает, какие они ясные, как чистая речная вода с оттенком фиолетового и темно–синего.
— Не очень, — вру я в ответ.
— Ненавижу больницы, — говорит Джулиан и отводит взгляд. — Лаборатории, ученые, доктора. Все это.
На несколько секунд между нами повисает тишина.
— А ты разве ко всему этому не привык? — спрашиваю я, потому что мне действительно интересно.
Джулиан искоса смотрит на меня, у него слегка приподнимается уголок рта — намек на улыбку.
— Я думаю, есть вещи, к которым невозможно привыкнуть, — говорит он.
Вдруг, сама не знаю почему, я вспоминаю Алекса, и у меня сжимается желудок.
— Да, наверное.
Позже тишину нарушает какой–то новый звук. Я лежала на койке, чтобы зря не тратить силы, но теперь сажусь.
— Что такое? — спрашивает Джулиан, но я поднимаю руку и заставляю его замолчать.
Шаги за дверью. Приближаются. Потом скрип металлических петель — это открывается дверца внизу на двери.
Чтобы хоть мельком увидеть того, кто нас здесь держит, я ныряю с кровати на пол и больно приземляюсь на правое плечо. В ту же секунду в камеру по полу с дребезжанием въезжает поднос, и дверца захлопывается. Я сажусь на пол и тру плечо.
— Черт!
На тарелке лежат два толстых куска хлеба и несколько жгутов вяленого мяса. Плюс к этому нам выдали металлическую флягу с водой. Совсем не плохо, если сравнивать с тем, что мне приходилось есть в Дикой местности.
— Увидела что–нибудь? — спрашивает Джулиан.
Я только трясу головой.
— Ну, если бы и увидела, нам бы вряд ли это помогло.
Джулиан колеблется секунду, а потом соскальзывает с койки и присоединяется ко мне на полу.
— Информация лишней не бывает, — говорю я, немного резче, чем следовало.
Еще одно правило Рейвэн. Джулиану, естественно, этого не понять. Такие люди, как он, не желают знать, думать, делать выбор. Это основа их существования.
Мы одновременно тянемся к фляге, наши пальцы соприкасаются, и Джулиан отдергивает руку, как будто обжегся.
— Пей, — говорю я.
— Ты первая, — возражает он.
Я беру флягу и пью мелкими глотками, а сама наблюдаю за Джулианом. Он рвет хлеб на кусочки, не трудно догадаться, что хочет, чтобы хватило надольше. Наверное, проголодался.
— Возьми мой хлеб, — говорю я.
Даже не знаю, почему решила с ним поделиться. Это не умно. Чтобы вырваться отсюда, мне потребуется вся моя энергия.
Джулиан удивленно смотрит на меня. Странно, волосы у него пшеничные, глаза синие, а ресницы густые и черные.
— Ты уверена?
— Забирай, — говорю я и чуть не добавляю: «Пока не передумала».
Второй кусок Джулиан ест жадно, держит двумя руками. Когда с хлебом покончено, я протягиваю ему флягу, он берет ее, но ко рту подносить не торопится.
— От меня не подхватишь, — говорю я ему.
Джулиан вздрагивает, как будто мы долго сидели в тишине, а я вдруг ее нарушила.
— Что?
— Болезнь. Амор делириа нервоза. От меня не заразишься. Я не опасна.
Алекс как–то сказал мне те же самые слова. Я гоню эти воспоминания, загоняю их подальше в темноту.
— Да и через воду или еду она тоже не передается. Это выдумки.
— Через поцелуй можно заразиться, — помолчав немного, говорит Джулиан.
На слове «поцелуй» он запинается, сейчас это слово редко произносят, только не на людях.
— Это — другое.
— А меня это и не волнует, — запальчиво говорит Джулиан и, чтобы я не сомневалась, делает большой глоток из фляги.
— А что волнует?
Я беру кусочек вяленого мяса, прислоняюсь спиной к стене и начинаю его медленно жевать.
Джулиан избегает смотреть мне в глаза.
— Просто я не проводил так много времени с…
— С девушками?
Джулиан качает головой.
— Вообще ни с кем. Ни с кем из ровесников.
Мы на секунду встречаемся глазами, и я чувствую легкий толчок. У Джулиана изменились глаза — кристально чистая вода в реке разлилась, стала глубже, превратилась в водоворот зеленого, золотого, фиолетового цветов.
Кажется, Джулиан понял, что сказал лишнее, он встает с пола, идет к двери, потом возвращается. Первый признак волнения за все время пребывания в камере. Весь день он был поразительно спокоен.
— Как ты думаешь, зачем нас здесь держат? — спрашивает он.
— Выкуп хотят, наверное.
Это единственное разумное объяснение.
Джулиан обдумывает мои слова и постукивает себя пальцем по губам.
— Мой отец заплатит, — говорит он через какое–то время. — Я — ценный человек для движения.
Я молчу. В мире без любви отношения между людьми строятся на их ценности, обязанностях, на выгоде, цифрах и датах. Людей взвешивают, измеряют, оценивают, а душа превращается в прах.
— Но вообще, мы не имеем дел с заразными, — добавляет Джулиан.
— Ты не можешь знать, что это они нас захватили, — говорю я и тут же жалею об этом.
Лина Морган Джонс даже в камере должна вести себя в соответствии со своей легендой.
Джулиану не нравятся мои слова.
— Ты разве не видела их на митинге? — спрашивает он, а когда не получает ответа, продолжает: — Не знаю. Может быть, то, что случилось, хорошо? Может, теперь люди поймут, что АБД пытается для них сделать. Они поймут, что это необходимо.
Джулиан говорит, как будто к толпе народа обращается. Интересно, сколько раз ему вдалбливали в голову все эти слова, все эти идеи? Сомневался он в них хоть раз?
Мне вдруг становится тошно, Джулиан так уверен в том, что знает, как устроена жизнь. Будто ее можно препарировать, как какой–нибудь подопытный экземпляр в лаборатории, разобрать по косточкам и аккуратно на все навешать ярлыки. Но я с ним не спорю. Лина Морган Джонс не должна снимать маску.
— Надеюсь, так и будет, — страстно говорю я, после чего возвращаюсь на свою койку и ложусь.
Чтобы Джулиан понял, что разговор закончен, я утыкаюсь носом в стену, но сама, в отместку, беззвучно произношу слова, которым меня научила Рейвэн. Это слова из старой религии:
Господь — пастырь мой. Не будет у меня
нужды ни в чем.
На пастбищах травянистых Он укладывает
меня, на воды тихие приводит меня.
Душу мою оживляет, ведет меня путями
справедливости ради имени своего.
Даже если иду долиной тьмы — не устрашусь
зла…
И в какой–то момент засыпаю. Я открываю глаза в черноту и чуть не кричу от ужаса. Свет в камере выключили, и мы теперь в кромешной тьме. Мне жарко и душно, я отбрасываю шерстяное одеяло в ноги и радуюсь прохладному воздуху.
— Не можешь заснуть?
Голос Джулиана пугает меня. Он не на своей койке. Я только смутно различаю его черный силуэт.
— Я спала, — отвечаю я. — А ты?
— Нет. — Теперь его голос звучит мягче, не так резко, как будто темнота сгладила все углы, — Это глупо, но…
— Что «но»?
Картинки из сна еще мелькают у меня в голове, где–то на краю сознания. Мне снилась Дикая местность. Там была Рейвэн, и Хантер тоже был.
— Плохой сон приснился. Кошмар, — Джулиан говорит быстро, ему явно неловко в этом признаваться, — Мне всегда кошмары снятся.
На долю секунды мне кажется, будто в груди лопнула туго натянутая струна, но я сразу стараюсь избавиться от этого чувства. Мы с Джулианом по разные стороны баррикад. Ни о каком сочувствии между нами и речи быть не может.
— Говорят, после процедуры пройдет…
Джулиан словно извиняется, а мне интересно, думает он при этом о том, что может умереть на операционном столе, или нет?
Я молчу. Джулиан пытается откашляться и спрашивает:
— А ты? Тебе когда–нибудь снились кошмары? Ну, до процедуры?
Я думаю о сотнях, о тысячах исцеленных. Спят они сейчас в своих супружеских постелях, а мозг их погружен в пустой приятный туман.
— Никогда, — говорю я, снова накрываюсь одеялом и притворяюсь, что сплю.
