Тогда

В Дикой местности всегда кто–то болен. Как только я набираюсь сил, чтобы покинуть комнату для больных и переместиться на матрас на полу в общей спальне, мое место занимает Сквирл. А когда поправляется Сквирл, заболевает Грэндпа. По ночам в хоумстиде слышен удушливый кашель, горячечный бред, слышно, как кто–то мечется на постели. Эти звуки болезни эхом разносятся по комнатам и вселяют в нас страх. Все дело в нехватке места и в постоянном контакте. Мы живем буквально на головах друг у друга, дышим одним воздухом, чихаем, делимся всем и со всеми. И ничто и никто не бывает действительно чистым.

Нас мучает голод. Из–за голода люди становятся раздражительными. После моей первой вылазки на поверхность я вернулась назад, забилась под землю, как зверь в нору. Проходит день, потом другой — поставок с припасами так и нет. Каждое утро кто–нибудь из хоумстидеров отправляется в какое–то место, где можно получить сообщение о поставках. Я догадываюсь, что у них есть свой способ связи с сочувствующими и участниками Сопротивления по ту сторону границы. Это все, чем я занимаюсь: слушаю, наблюдаю, стараюсь не высовываться.

Днем я сплю, а когда заснуть не получается, я закрываю глаза, мысленно возвращаюсь в дом номер тридцать семь на Брукс–стрит и представляю, что рядом со мной лежит Алекс. Я стараюсь нащупать дорогу обратно. Мне кажется, что если я смогу каким–то образом избавиться от тех дней, что прошли после побега, и залатаю эту дыру во времени, то смогу вернуть Алекса.

Но стоит мне открыть глаза, я снова здесь — лежу на матрасе на полу и по–прежнему дико хочу есть.

Проходит еще четыре дня. Теперь все передвигаются медленно, будто под водой. Поднять котелок для меня невыполнимая задача. Когда я пытаюсь быстро подняться на ноги, у меня начинает кружиться голова. Я вынуждена почти все время проводить лежа на полу. А когда встаю, то словно на стену натыкаюсь, все смотрят на меня с неприязнью, они не принимают меня. Может, мне это только кажется, но в любом случае это моя вина.

И в капканах добычи почти никакой. Рауч принес из леса пару зайцев, и все воспряли духом. Но мясо оказалось жестким — сплошные жилы и хрящи, а когда его разложили по тарелкам, порций едва хватило на всех.

В один из таких дней я подметаю складскую комнату (Рейвэн настаивает на том, чтобы мы продолжали двигаться и поддерживали чистоту) и слышу над головой крики, смех и звук быстрых шагов. Кто–то спускается по лестнице. Хантер, размахивая руками, входит в кухню, вслед за ним появляется женщина постарше, Мияко.

Я уже много дней не видела их или кого–нибудь другого в таком возбужденном состоянии.

— Где Рейвэн? — спрашивает запыхавшийся Хантер.

Я только пожимаю плечами.

— Не знаю.

Мияко раздраженно выдыхает, и они с Хантером разворачиваются, чтобы снова подняться наверх.

— А что происходит? — интересуюсь я.

— Получили сообщение с той стороны, — отвечает Хантер.

Так здешние называют тех, кто живет в городах за пограничным ограждением: «та сторона», если в добром расположении духа, и «Зомбиленд», если нет.

— Сегодня придет посылка. Нужна помощь, чтобы перетащить все сюда.

Мияко оценивающе меряет меня взглядом.

— Ты сможешь помочь?

Я отрицательно трясу головой.

— Я… у меня сил не хватит.

Хантер и Мияко переглядываются.

— Другие помогут, — бормочет под нос Хантер, и они с Мияко, громко топая, поднимаются наверх, а я остаюсь одна.

Ближе к вечеру они возвращаются — десять человек, у каждого в руках плотные, блестящие от влаги мусорные мешки. Мешки бросили в реку Кочеко у границы, и течение принесло их к нам. Даже Рейвэн не удается сохранять порядок и сдерживать собственные эмоции. Все разрывают мешки с провизией и громко кричат и улюлюкают, когда содержимое высыпается на пол: банки с консервированной фасолью, с тунцом, цыплятами, консервированный суп; пакеты с рисом, мукой, чечевицей и снова с фасолью; вяленое мясо, мешки с орехами и крупами; сваренные вкрутую яйца в обмотанных полотенцами корзинах; бактерицидный пластырь, вазелин, гигиеническая номада, медикаменты; даже упаковка новых трусов, узел с одеждой, бутылки с жидким мылом и шампунем. Сара прижимает к груди вяленое мясо, а Рейвэн с наслаждением вдыхает запах мыла. Это как день рождения, только лучше — общий день рождения. И в эту минуту я чувствую прилив счастья. В эту минуту мне кажется, что я дома.

Удача повернулась к нам лицом. Спустя несколько часов Тэк завалил оленя.

В этот вечер впервые с тех пор, как я здесь появилась, мы едим досыта. На ужин — огромные порции коричневого риса с тушеным мясом под соусом из помидоров и сушеных трав. Это так вкусно, что я готова заплакать. Вот Сара и правда сидит и плачет, глядя на свою тарелку. Мияко обнимает ее за плечо и что–то шепчет в затылок. Этот жест Мияко заставляет меня вспомнить о маме. Несколько дней назад я спрашивала о ней Рейвэн. Ничего.

Рейвэн тогда спросила, как она выглядит, а я вынуждена была признаться, что не знаю. Когда я была маленькой, у мамы были длинные золотисто–каштановые волосы и круглое лицо. Но после десяти лет в «Крипте», тюрьме Портленда (все время, что мама там просидела, я думала, что она умерла), я сомневаюсь, что она осталась женщиной из моих детских воспоминаний.

Я сказала Рейвэн, что маму зовут Аннабел, но та только покачала головой.

— Ешь, ешь, — подбадривает Сару Мияко, и Сара ест.

Мы все едим: берем жмени риса руками, вылизываем тарелки. Кто–то с той стороны даже догадался положить в «посылку» аккуратно завернутую в толстовку бутылку виски. Все радостными возгласами приветствуют этот сюрприз — и бутылку пускают по Kpyгy. Я пробовала алкоголь в жизни всего два раза и никогда не понимала, что в нем хорошего, но, когда очередь доходит до меня, делаю глоток. Виски обжигает горло, и я начинаю кашлять. Хантер улыбается и хлопает меня по спине. Тэк чуть ли не вырывает бутылку у меня из рук.

— Нечего пить, если собираешься все расплевывать.

Хантер наклоняется ко мне и шепчет почти те же слова, что сказала мне накануне Сара:

— Ты привыкнешь.

Я не уверена, что он имеет в виду — виски или манеры Тэка. А потом приятное тепло разливается в желудке, и, когда бутылка приходит ко мне во второй раз, я делаю глоток побольше, потом еще один, и тепло из желудка поднимается в голову.

Позже все происходящее мелькает у меня перед глазами, как серия наугад выбранных фотографий. Мияко и Ла танцуют, взявшись за руки, в углу комнаты, и все хлопают им в ладоши; Блу, свернувшись калачиком, спит на лавке, а потом ее, спящую, на руках уносит из комнаты Сквирл; Рейвэн стоит на скамье и произносит речь о свободе. Она смеется, черные блестящие волосы распущены. Потом Тэк помогает ей сойти на пол: коричневые руки обхватывают ее за талию, на мгновение Рейвэн зависает в воздухе. Я думаю о птицах и о полете. Я думаю об Алексе.

В один из дней ко мне подходит Рейвэн и вдруг без всякой подготовки заявляет:

— Если хочешь остаться с нами, то должна работать.

— Я работаю, — отвечаю я.

— Ты убираешься, моешь посуду, — перечисляет Рейвэн, — кипятишь воду. Другие таскают воду, добывают пищу, рыскают в поисках сообщений с той стороны. Даже Грэндма ходит за водой, полторы мили с тяжелыми ведрами. А ей шестьдесят лет.

— Я…

Конечно, Рейвэн права, и я знаю это. Чувство вины, как спертый воздух, не покидает меня ни на минуту. Я слышала, как Тэк сказал Рейвэн, что я зря занимаю спальное место. После этого меня так трясло, что я целый час просидела в комнате припасов, обхватив колени руками, пока наконец не успокоилась. Из всех хоумстидеров один только Хантер хорошо ко мне относится, но он ко всем хорошо относится.

— Я еще не готова. Я еще не такая сильная.

Рейвэн смотрит на меня и держит паузу, чтобы я поняла, что сказала глупость. Если я еще не окрепла, это тоже моя вина.

— Мы скоро снимаемся. Переход начнется через несколько недель. Каждый должен быть полезен.

— Переход? — переспрашиваю я.

— На юг, — Рейвэн отворачивается и уходит от меня по коридору, — Закрываем хоумстид на зиму, — говорит она на ходу, — Если хочешь с нами, придется помогать.

Рейвэн останавливается.

— Конечно, ты можешь остаться, это не запрещено. — Она поворачивается и говорит, приподняв одну бровь: — Хотя зимой здесь не выжить. Река замерзает, и припасы не получить. Но может, это то, чего ты хочешь?

Я не отвечаю.

— К завтрашнему дню ты должна принять решение, — говорит Рейвэн.

На следующее утро Рейвэн будит меня от кошмара. Я сажусь и ловлю ртом воздух. Помню, что падала во сне с огромной высоты, помню стаю черных птиц. Все остальные девушки спят, комнату заполняют звуки их ровного дыхания. Из коридора проникает слабый свет, должно быть, в коридоре горит свеча. Я вижу только силуэт Рейвэн — она сидит передо мной на корточках — и понимаю, что она уже оделась.

— Что решила? — шепотом спрашивает Рейвэн.

— Хочу остаться, — тоже шепотом отвечаю я, потому что больше ничего не могу сказать, так сильно колотится сердце.

Я не вижу, но, кажется, слышу, как улыбается Рейвэн, слышу, как она растягивает губы и выдыхает, этот выдох может сойти за смех.

— Тебе пойдет на пользу. — В руке она держит мятое ведро, — Пора за водой.

Рейвэн уходит, а я шарю в темноте в поисках своей одежды. Когда я только появилась в хоумстиде, мне показалось, что в спальной комнате царит жуткий беспорядок — кругом кучи тряпья, одежды, разных мелких пожитков. Со временем я поняла, что не такой уж это беспорядок. У каждого в этой комнате свой кусочек пространства. Мы как бы очертили свои спальные места (маленькие кроватки, матрасы, одеяла) невидимыми кругами. Все охраняют свою территорию. Личные вещи надо держать внутри этого круга. Как только какая–нибудь вещь оказывается за пределами твоей территории, она больше тебе не принадлежит. Одежда, которую я выбрала на складе, сложена у меня в ногах.

Я неуверенными шагами выхожу из спальной комнаты и на ощупь иду по коридору. Рейвэн я нахожу в кухне. Она шевелит обуглившейся палкой догорающие угли в печи, а вокруг стоят пустые ведра. В кухне Рейвэн фонари тоже не стала включать. Это было бы пустой тратой батареек. Запах дыма, на стенах танцуют тени, плечи Рейвэн очерчены оранжевым светом… Такое ощущение, что я все еще сплю. Рейвэн слышит, что я подошла.

— Готова? — спрашивает она, вставая, и накидывает на каждую руку по ведру.

Я киваю, и тогда она кивает в сторону оставшихся ведер.

Мы поднимаемся по винтовой лестнице и оказываемся на поверхности. Выход из духоты и тесноты под землей в мир на поверхности сражает меня так же, как и в первый раз, когда я обследовала хоумстид в сопровождении Сары. Первый удар наносит холод. Ледяной ветер забирается под футболку, и я от неожиданности вскрикиваю.

— В чем дело? — спрашивает Рейвэн; теперь, когда мы вышли на поверхность, она говорит нормальным голосом.

— Холодно, — отвечаю я.

В воздухе уже пахнет зимой, хотя листья на деревьях еще не облетели. Неровная, рваная линия горизонта из верхушек деревьев слегка подсвечена золотистым светом — солнце готовится к восходу. Мир фиолетово–серый. Звери и птицы только начинают просыпаться.

— До октября меньше недели осталось, — поеживаясь, говорит Рейвэн, а потом, когда я спотыкаюсь о торчащую из земли скрюченную железяку, добавляет: — Смотри, где идешь.

И тут–то до меня доходит: я следовала ритму суток и мысленно вела счет дням, но на самом деле внушала себе, что, пока нахожусь под землей, весь остальной мир тоже «законсервировался».

— Скажешь, если я пойду слишком быстро, — говорит Рейвэн.

— Хорошо, — Голос мой звучит странно в прозрачном и необжитом воздухе этого осеннего мира.

Мы идем по просеке, которая когда–то была главной улицей. Рейвэн, так же как и Сара, с легкостью, почти инстинктивно обходит обломки бетонных плит и всякий металлический хлам. У входа в бывшее банковское хранилище, где спят ребята, нас поджидает Брэм. У него черные волосы и кожа цвета кофе с молоком. Он один из самых тихих парней в хоумстиде, из тех немногих, кто меня не пугает. Брэм и Хантер всегда вместе; когда я смотрю на них, я думаю о нас с Ханой. Один — темный, другой — светлый. Рейвэн без лишних слов передает Брэму несколько ведер, и он, тоже без лишних слов, идет за нами. Но он мне улыбнулся, и я благодарна ему за это.

Воздух холодный, но все равно я очень скоро начинаю потеть, и сердце у меня начинает больно биться о ребра. Уже месяц я не проходила больше шестидесяти футов за раз. Мышцы у меня ослабли, и даже два пустых ведра через несколько минут пути превращаются в серьезную нагрузку для моих плеч. Я то и дело перемещаю ручки ведер на ладонях. Жаловаться или просить о помощи я не собираюсь, хотя Рейвэн наверняка видит, что я с трудом за ней поспеваю. Даже думать не хочется о том, каким долгим и длинным будет обратный путь с полными ведрами воды.

Хоумстид и главная улица уничтоженного города остаются позади, мы углубляемся в лес. Листва вокруг самых разных оттенков золота, оранжевая, красная и коричневая, словно весь лес постепенно тлеет изнутри. Я кожей чувствую свободное пространство вокруг, воздух чистый, нет никаких границ, никаких стен. Справа и слева от нас шуршат в опавших сухих листьях невидимые зверьки.

— Почти пришли, — говорит Рейвэн, — А ты хорошо держишься, Лина.

— Спасибо, — выдыхаю я.

Пот стекает на глаза, не могу поверить, что совсем недавно мне было холодно. Брэм идет впереди, он отгибает низкие ветки деревьев, они отскакивают обратно и больно хлещут меня по рукам и ногам, оставляя на коже тонкие красные полосы. Но я даже не пытаюсь увертываться или отбиваться. Такое ощущение, что мы идем уже несколько часов. Но этого не может быть — Сара говорила, что до реки полторы мили, не больше. Да и солнце только начинает вставать.

Еще немного, и я слышу этот звук. Поверх чириканья птиц и шелеста листвы — тихий булькающий звук потока воды. А потом деревья кончаются, земля становится каменистой — мы стоим на берегу широкой мелкой реки. Поверхность воды мерцает на солнце, можно подумать, что дно реки усыпано золотыми монетами. Примерно в пятидесяти футах слева от нас — небольшой водопад, вокруг черных камней в пятнах лишайника пенится вода. Мне вдруг безумно хочется закричать, я еле сдерживаюсь. Это место существовало всегда. Бомбы превращали в руины целые города, а река была здесь, бежала по камням и радостно смеялась своим секретам.

Мы такие мелкие, глупые существа. Большую часть своей жизни я считала, что природа — это тупые животные, разрушительные силы, а вот мы, люди, — чистые, умные и все контролируем. Я верила в то, что мы подчиним себе весь остальной мир, поместим его на предметное стекло микроскопа, подгоним под руководство «Безопасность, благополучие, счастье».

Рейвэн и Брэм уже зашли по щиколотку в реку и, присев на корточки, зачерпывают в ведра воду.

— Присоединяйся, — резко говорит Рейвэн. — Наши скоро проснутся.

Они пришли босиком, а вот мне приходится разуваться. Я сажусь на корточки и расшнуровываю кроссовки. Пальцы у меня распухли от холода, хоть я его больше и не чувствую. Сердце колотится во всем теле. Шнурки поддаются с трудом, и когда я подхожу к воде, Рейвэн и Брэм уже наполнили свои ведра и поставили их рядком на берегу. На поверхности воды плавают травинки и дохлые букашки, мы выловим их позже и прокипятим воду.

Я делаю шаг в реку, и поток воды едва не сбивает меня с ног. Даже у берега течение гораздо сильнее, чем кажется со стороны. Чтобы устоять на ногах, я мельницей размахиваю руками и в результате роняю одно ведро. Брэм, который стоит на берегу и ждет меня, начинает смеяться. Смех у него звонкий и на удивление добрый.

— Ладно, шоу закончено, — говорит Рейвэн и подталкивает его от берега. — Увидимся в хоумстиде.

Брэм в знак повиновения подносит два пальца к виску.

— Лина, пока, — говорит он, и я понимаю, что это первый раз за неделю, когда ко мне обратился кто–то кроме Рейвэн, Сары или Хантера.

— Пока.

Дно речки у берега из мелкой гальки, скользкие камешки больно впиваются мне в подошвы. Я вылавливаю упущенное ведро и по примеру Рейвэн и Брэма сажусь на корточки, чтобы его наполнить. Дотащить ведро до берега — задача посложнее. Руки у меня совсем ослабли, металлическая ручка больно впивается в ладони.

— Осталось еще одно, — говорит Рейвэн.

Она стоит на берегу, скрестив руки, и наблюдает за моими действиями.

Второе ведро чуть больше первого, и передвигаться с ним, когда оно полное, труднее. Я сгибаюсь в три погибели и тащу его обеими руками. Ведро больно бьет по голени, но с этим я ничего не могу поделать. Я выбираюсь на берег и со вздохом облегчения опускаю ведро на землю. Как дотащить до хоумстида два полных ведра сразу, я понятия не имею. Это нереально. У меня уйдет на это несколько часов.

— Готова? — спрашивает Рейвэн.

— Дай мне секунду, — прошу я и наклоняюсь, уперевшись руками в колени.

Руки у меня немного трясутся. Солнечные лучи пробиваются сквозь кроны деревьев, река говорит на своем древнем языке, птицы стремительно перелетают с ветки на ветку. Мне очень не хочется уходить отсюда.

«Алексу здесь бы понравилось», — непроизвольно думаю я.

А я так старалась не произносить в мыслях его имя, не допускать его в свое сознание.

На противоположном берегу маленькая темно–синяя птичка чистит клювом перышки, и меня вдруг захлестывает непреодолимое желание раздеться догола и нырнуть в реку, смыть с себя слои грязи, пота и сажи, которые я не могла соскрести в хоумстиде.

— Отвернись, пожалуйста, — прошу я Рейвэн.

Рейвэн забавляет моя просьба, она закатывает глаза, но тем не менее отворачивается.

Я, извиваясь, выскальзываю из брюк, стягиваю майку и бросаю все на траву. Повторный заход в реку приносит боль и наслаждение одновременно — леденящий холод пронизывает меня насквозь. Я бреду к середине реки, здесь камни на дне крупные и плоские, а течение сильно бьет по ногам. Река не очень широкая, но у небольшого водопада образовалась глубокая яма, настоящая купальня. Вода такая черная и холодная, что я стою на краю этой ямы и никак не могу заставить себя сделать решающий шаг.

— Я не собираюсь ждать тебя вечно, — не оборачиваясь, кричит мне Рейвэн.

— Пять минут, — кричу я в ответ и, вытянув руки вперед, ныряю.

Холод встречает меня, как непробиваемая стена, он разрывает каждую клеточку моего тела, в ушах стоит нескончаемый звон. Холод выбивает из меня весь воздух, я с открытым ртом выныриваю на поверхность и вижу, что солнце поднялось выше, а небо стало более насыщенным и плотным, чтобы удержать светило над горизонтом.

И в эту секунду холод вдруг исчезает. Я снова ныряю и позволяю течению бороться с моим телом. Погрузившись в воду с головой, я почти понимаю ее журчащий, булькающий язык. Под водой я слышу, как река произносит имя, о котором я так старалась не думать, — «Алекс, Алекс, Алекс» — и слышу, как она уносит его вниз по течению. Я выхожу из реки на берег, дрожу и смеюсь одновременно. Я одеваюсь, клацая зубами, ногти у меня посинели от холода.

— Никогда не слышала, как ты смеешься, — замечает Рейвэн, после того как я оделась.

Она права. Я не смеялась с тех пор, как оказалась в Дикой местности. А сейчас смеюсь, как дурочка, и мне становится легче.

— Ты готова?

— Готова.

В этот первый день я вынуждена переносить по одному ведру зараз. Я тащу ведро обеими руками, расплескиваю воду, обливаюсь потом и сыплю проклятиями. Медленный переход мелкими шажками, ставлю ведро на землю, возвращаюсь назад и беру второе ведро. Еще несколько футов вперед. Потом — остановка и короткая передышка.

Рейвэн идет впереди. Временами она останавливается, ставит ведра и обдирает полоски коры с деревьев, а потом разбрасывает по тропинке, чтобы я не сбилась с пути, даже если потеряю ее из виду. Через полчаса она возвращается и приносит мне жестяную кружку кипяченой воды и небольшой суконный мешочек с миндалем и изюмом. Солнце уже высоко, яркие лучи, как кинжалы, проникают между деревьев.

Рейвэн не уходит, но и помощь не предлагает, а я не прошу. Она бесстрастно наблюдает за тем, как я мучительно и медленно продвигаюсь через лес.

Время перехода — два часа. Результат — на ладонях три волдыря, один размером с вишню. Руки трясутся так сильно, что я с трудом доношу их до лица, чтобы вытереть пот. На одной руке металлическая ручка ведра до крови содрала кожу.

За ужином Тэк накладывает мне самую большую порцию риса с фасолью. И хотя из–за волдырей я едва удерживаю в руке вилку, а у Сквирла подгорел до коричневой корки рис, мне кажется, что это самая вкусная еда, какую я пробовала с тех пор, как оказалась в Дикой местности.

После ужина на меня наваливается такая усталость, что я даже не раздеваюсь перед сном и засыпаю в ту секунду, когда голова касается подушки, забыв попросить Бога сделать так, чтобы утром я не проснулась.

И только на следующее утро я понимаю, какой наступил день. Двадцать шестое сентября.

Вчера Хана прошла процедуру исцеления.

Ханы больше нет.

Я не плакала с тех пор, как умер Алекс.

Алекс жив.

Это становится моей мантрой, историей, которую я рассказываю себе каждый раз, когда выныриваю из–под земли в темный туманный рассвет и начинаю мучительно медленно бегать.

Ноги дрожат, легкие разрываются от напряжения, но, если добегу до разбомбленного банка, — Алекс жив.

Сначала — сорок футов, потом — шестьдесят; две минуты без остановки, потом — четыре.

Если смогу добежать вон до того дерева — Алекс вернется.

Алекс стоит сразу за тем холмом. Если я, не останавливаясь, добегу до вершины — Алекс будет там.

Поначалу я спотыкаюсь и около дюжины раз чуть не подворачиваю лодыжку. Я не привыкла бегать по захламленной земле и в сумеречном рассвете почти ничего не вижу. Но зрение становится острее, а ноги запоминают маршрут, и через пару недель мое тело привыкает ко всем неровностям местности, легко распознает руины домов и все повороты разбомбленных улиц, а потом я, уже не глядя под ноги, пробегаю всю главную улицу до конца.

Дистанция увеличивается, я бегу быстрее.

Алекс жив. Еще немного, последний рывок, и ты его увидишь.

Когда мы с Ханой выступали в одной команде на соревнованиях по кроссу, мы часто играли в такую игру. Бег — спорт интеллектуальный. Ты бежишь настолько хорошо, насколько хорошо подготовлена, а подготовлена ты хорошо, если хорошо шевелишь мозгами. Если пробежишь все восемь миль, не переходя на шаг, получишь сто процентов на тестах по истории. Таким способом мы с Ханой и пользовались. Иногда это срабатывало, иногда — нет. Иногда мы сдавались на седьмой миле и начинали хохотать: «Упс! Прощайте наши баллы по истории».

Но дело вот в чем: на самом деле нас это мало волновало. В мире без любви не делают ставки.

Алекс жив. Раз–два, раз–два. Я бегу, пока у меня не распухают ступни, а волдыри на пальцах начинают лопаться и кровоточить. Рейвэн ругает меня, пока готовит ванночку с холодной водой для моих ног, она говорит, чтобы я соблюдала осторожность, предупреждает о возможной инфекции. Здесь антибиотики под ногами не валяются.

А на следующее утро я перебинтовываю пальцы на ногах, надеваю кроссовки и снова бегу.

Если ты сможешь… чуть–чуть дальше… чуть–чуть быстрее… ты увидишь, увидишь, увидишь. Алекс жив.

Я не сошла с ума. На самом деле я знаю, что нет. Как только дистанция остается позади и я, прихрамывая, возвращаюсь к фундаменту разрушенной церкви, я словно натыкаюсь на стену — Алекса больше нет, и никакие пробежки, никакое насилие над собой не вернут его назад.

Я это понимаю. Но есть один момент: когда я бегу, всегда на какую–то долю секунды меня пронзает острая боль, она не дает дышать, перед глазами у меня все плывет. И в эту долю секунды, когда боль становится непереносимой, я боковым зрением вижу слева от себя цветную вспышку — золотисто–каштановые волосы, венок из огненных листьев, — и я понимаю, что, стоит мне повернуть голову, он будет там. Алекс стоит там, смотрит на меня, смеется, протягивает ко мне руки.

Естественно, я никогда не смотрю в ту сторону. Но наступит день, и я посмотрю. Я сделаю это, и он будет там, и все будет хорошо.

Но пока этот день не наступил, я бегу.