Глава 12

– Я задам тебе ряд простых вопросов, чтобы ты адаптировался к действию сыворотки. Тем временем она подействует окончательно, – начинает Найлз. – Итак. Как тебя зовут?

Тобиас сидит, ссутулившись и опустив голову, так, будто его тело внезапно стало слишком тяжелым. Он кривится, ерзает на стуле.

– Четыре, – сквозь зубы говорит он.

Наверное, под действием сыворотки правды нельзя лгать, но можно выбирать, какую версию правды изложить. Четыре – его и не его имя одновременно.

– Это прозвище, – говорит Найлз. – Каково твое настоящее имя?

– Тобиас, – отвечает он.

Кристина толкает меня локтем.

– Ты знала?

Я киваю.

– Как зовут твоих родителей, Тобиас?

Он открывает рот, чтобы ответить, но потом сжимает зубы, словно чтобы не дать словам вылететь наружу.

– Какое отношение это имеет к делу? – спрашивает он.

Правдолюбы начинают переговариваться, некоторые кривятся. Я приподнимаю бровь и гляжу на Кристину.

– Очень трудно не ответить на вопрос сразу, находясь под действием сыворотки правды, – замечает она. – У него очень сильная воля. И есть что скрывать.

– Возможно, раньше это и не имело отношения к делу, Тобиас, но сейчас, когда ты сопротивляешься и не отвечаешь на вопрос, имеет, – продолжает Найлз. – Будь добр, имена твоих родителей.

– Эвелин и Маркус Итон, – закрыв глаза, отвечает Тобиас.

Фамилия – всего лишь добавка, которая нужна для идентификации, скажем, в официальных документах. Когда мы женимся, один из супругов берет фамилию другого, или оба берут новую. Мы можем принести с собой наши имена, из семьи во фракцию, фамилии мы упоминаем редко.

Но фамилию Маркуса знают все. Я вижу это по шуму, который поднимается в зале. Все правдолюбы знают Маркуса как самого влиятельного члена правительства, некоторые из них читали и статьи, которые распространяла Джанин, насчет его жестокости по отношению к своему сыну. Это была единственная правда из многого, сказанного ею. А теперь все знают, Тобиас – его сын.

Тобиас Итон – имя, внушающее уважение.

Найлз дожидается тишины и продолжает.

– Следовательно, ты сменил фракцию, не так ли?

– Да.

– Ты перешел из Альтруизма в Лихачество?

– Да, – резко отвечает Тобиас. – Неужели не видно?

Я прикусываю губу. Ему надо успокоиться. Он слишком завелся. Чем больше он будет сопротивляться внешне, тем настойчивее Найлз будет спрашивать.

– Одной из целей допроса является определить, кому ты хранишь верность, – говорит Найлз. – Поэтому я вынужден задать вопрос. Почему ты сменил фракцию?

Тобиас гневно глядит на Найлза, не открывая рта. Секунда за секундой проходят в тишине. Чем больше он пытается противостоять сыворотке, тем труднее ему удается. Он краснеет, дышит чаще и тяжелее. У меня за него сердце болит. Подробности его детства должны остаться в тайне, если он не хочет раскрывать их. Правдолюб жесток, заставляя его отвечать, лишая его свободы выбора.

– Ужасно, – страстно говорю я Кристине. – Неправильно.

– Что? – спрашивает она. – Простой вопрос.

– Ты не понимаешь, – качая головой, отвечаю я.

– Ты действительно очень за него переживаешь, – с улыбкой отвечает она.

Я слишком поглощена наблюдением за Тобиасом и молчу.

– Спрашиваю снова. Важно, чтобы мы знали, насколько ты верен выбранной тобой фракции, – говорит Найлз. – Почему же ты перешел в Лихачество, Тобиас?

– Чтобы защитить себя, – отвечает Тобиас. – Я сменил фракцию, чтобы защитить себя.

– Защитить от кого?

– От моего отца.

Разговоры в зале умолкают, и тишина хуже, чем предшествовавшее ей бормотание. Я жду, что Найлз начнет «рыть» дальше.

– Благодарю за честность, – говорит Найлз. Все правдолюбы еле слышно повторяют то же самое. «Благодарю за честность» звучит вокруг меня, с разной громкостью, на разные голоса, и я перестаю злиться. Эти слова хвалят Тобиаса, но они же заставляют его расслабиться и раскрыть самые страшные тайны.

Это, возможно, не жестокость, а желание понять. Вот что движет ими. Но это не заставляет меня хоть на каплю меньше бояться сыворотки правды.

– Ты предан той фракции, в которой сейчас находишься, Тобиас? – спрашивает Найлз.

– Я предан любому, кто не поддерживает нападение на Альтруизм, – отвечает Тобиас.

– Раз об этом зашла речь, то, думаю, нам следует сосредоточиться на событиях того дня, – говорит Найлз. – Что ты помнишь из того, когда ты находился под влиянием симуляции?

– Сначала я не был под влиянием симуляции, – отвечает Тобиас. – Она не сработала.

– Что значит не сработала? – слегка усмехаясь, спрашивает Найлз.

– Одной из определяющих характеристик дивергента является то, что его сознание устойчиво к симуляциям, – отвечает Тобиас. – Я дивергент. Поэтому она не сработала.

Снова перешептывания. Кристина снова толкает меня локтем.

– Ты тоже? – шепчет она, наклонившись к моему уху. – Ты поэтому осталась в сознании?

Я молча гляжу на нее. Последние пару месяцев я провела в страхе перед словом «дивергент», боясь, что кто-нибудь узнает, кто я такая. Но теперь мне уже не удастся скрывать это. Я киваю.

Ее глаза выпучиваются, будто заполняя все глазницы. Выражение ее лица трудно обозначить. Шок? Или страх?

Восхищение?

– Ты знаешь, что это значит? – спрашиваю я.

– Слышала в детстве, – почтительно отвечает она.

Значит, восхищение.

– Это выглядело, как фантастический рассказ, – шепчет она. – «Среди нас есть люди с особыми способностями!» Что-то вроде того.

– Ну, фантастики тут особой нет и чего-то особенного тоже, – заявляю я. – Как симуляция в пейзаже страха. Осознаешь себя, находясь в ней, и получаешь возможность управлять ею. Но у меня так в любой симуляции.

– Трис, это – невозможно, – удивляется она, беря меня за локоть.

Стоя в центре зала, Найлз подымает руки, пытаясь прекратить шум, но люди продолжают шептаться. Некоторые пребывают в ужасе, другие настроены враждебно, остальные – восхищенно, как Кристина. Наконец, Найлз встает.

– Если вы не замолчите, вас попросят разойтись! – кричит он.

Все умолкают, и Найлз садится.

– Что ты имел в виду, говоря о способности «сопротивляться симуляции»? – спрашивает он.

– Обычно это означает, что мы продолжаем осознавать себя во время симуляции, – объясняет Тобиас. Ему явно проще отвечать на вопросы, не задевающие эмоций. Он вообще не выглядит, как человек, находящийся под действием сыворотки правды, хотя ссутуленная спина и блуждающий взгляд говорят об обратном. – Симуляция, использованная для атаки на Альтруизм, была иного рода. С другой сывороткой и передатчиками дальнего действия. Видимо, передатчики не сработали на дивергентах, поскольку я проснулся в то утро полностью в сознании.

– Ты сказал, что сначала не был под воздействием симуляции. Можешь объяснить подробнее?

– Я имел в виду, что меня раскрыли и доставили к Джанин. Она вколола мне новую версию сыворотки, специально предназначенную для дивергентов. В той симуляции я тоже был в сознании, но ничего хорошего из этого не вышло.

– Видеосъемка из поста управления в Лихачестве свидетельствует – ты управлял симуляцией, – мрачно говорит Найлз. – Как ты можешь объяснить это?

– Когда происходит симуляция, твои глаза видят настоящий мир, но мозг отказывается им верить. Но на определенном уровне мозг все равно все осознает. Суть новой симуляции в том, что она считывала мои эмоциональные реакции на внешние раздражители, – чеканит Тобиас, на пару секунд закрывая глаза. – А потом меняла мое восприятие раздражителей. Превращала врагов в друзей и наоборот. Я думал, что прекращаю работу симуляции, а на самом деле выполнял приказания извне, управляя ею.

Кристина кивает, слыша его слова. Мне становится спокойнее, когда я вижу, что большинство людей делают то же самое. Вот в чем преимущество сыворотки правды, понимаю я. Признания Тобиаса неопровержимы.

– Мы видели видеозапись того, что происходило на посту управления, – говорит Найлз. – Все очень странно. Пожалуйста, опиши нам тот случай.

– Кто-то вбежал на пост, и я думал, что это солдат-лихач, который хочет помешать мне уничтожить симуляцию. Я начал драться и…

Тобиас вздрагивает. Ему очень трудно.

– …когда она перестала сопротивляться, я ничего не понял. Почему она сдается? Я бы ничего не понял, даже будь я в полном сознании. Почему? Почему просто не убьет меня?

Он оглядывает толпу, пока не находит меня. Сердце едва не выпрыгивает у меня из груди. Пульс бьется даже в щеках.

– Я до сих пор не понимаю, – тихо говорит он, – откуда она знала, что это сработает.

Пульс бьется у меня даже в кончиках пальцев.

– Видимо, эмоциональный конфликт нарушил работу симуляции, – продолжает он. – Я услышал ее голос. И это помогло мне преодолеть симуляцию.

Мне жжет глаза. Я пыталась не вспоминать тот момент, когда думала, что навсегда потеряла его и сейчас погибну. Когда все, что я хотела – ощутить биение его сердца. Я пытаюсь не думать об этом и сейчас. Моргаю, чтобы скрыть слезы.

– И я, наконец, узнал ее, – говорит он. – Мы вернулись на пост управления и остановили симуляцию.

– Как звали того человека?

– Трис, – говорит он. – В смысле, Беатрис Прайор.

– Ты был знаком с ней раньше?

– Да.

– Откуда ты ее знаешь?

– Я был ее инструктором на инициации, – говорит он. – Теперь мы – пара.

– У меня последний вопрос, – говорит Найлз. – В Правдолюбии, прежде чем человека принимают в наше сообщество, он должен раскрыть нам себя полностью. Учитывая невероятные обстоятельства, в которых мы оказались, мы требуем от тебя того же. Итак, Тобиас Итон, о чем ты более всего сожалеешь?

– Я сожалею… – Тобиас наклоняет голову и вздыхает. – Я сожалею о своем выборе.

– Каком?

– Лихачестве, – произносит он. – Я прирожденный альтруист. Хотел уйти из Лихачества, стать бесфракционником. Но потом, когда встретил ее… я почувствовал, что, возможно, могу что-то извлечь из сделанного выбора.

Ее.

На мгновение я чувствую, будто смотрю на другого человека в образе Тобиаса. Чья жизнь отнюдь не так проста, как я думала. Он хотел уйти от лихачей, но остался из-за меня. Он никогда мне так не говорил.

– Выбрать Лихачество только для того, чтобы сбежать от отца, было трусливым поступком, – продолжает он. – Я сожалею о трусости. Она означает, что я недостоин моей фракции. И всегда буду сожалеть об этом.

Я жду, что лихачи разразятся возмущенными криками или побегут к стулу и изобьют его. Они способны и на куда более необдуманные поступки. Но они стоят в мертвой тишине, с каменными лицами, глядя на парня, который не предал их, но никогда не чувствовал, что по-настоящему принадлежит их фракции.

Мгновение молчат все. Я не знаю, кто начинает шептать. Кажется, что шепот возникает из ниоткуда. «Благодарю за честность». Эти слова начинают повторять все.

– Благодарим за честность, – тихо произносят они.

Но я не присоединяюсь к ним.

Я – единственное, что заставило его остаться во фракции, которую он хотел покинуть. И я недостойна.

Возможно, он заслужил право знать.

Найлз стоит посреди зала со шприцем в руке. В свете ламп он сияет. Вокруг меня – правдолюбы и лихачи, которые ждут, когда я выйду на середину и выложу им всю мою историю жизни.

Может, мне удастся противостоять сыворотке правды, – снова приходит мне в голову. Но надо ли пытаться? Наверное, для людей, которых я люблю, будет лучше, если я буду откровенна.

Я неловко шагаю в центр зала. Тобиас уходит оттуда. Мы сталкиваемся друг с другом, он берет мою руку и сжимает пальцы. Потом передо мной вырастает Найлз. Я протираю шею антисептической салфеткой, но, когда он вытягивает руку со шприцем, я отодвигаюсь.

– Лучше я сама это сделаю, – говорю я, протягивая руку. Я больше никогда и никому не позволю ничего мне вколоть, после того как Эрик вколол мне сыворотку для симуляции, поведшей лихачей на войну. Сразу после последнего испытания. Я не могу сменить содержимое шприца, но по крайней мере я сама стану инструментом саморазрушения.

– Ты знаешь, как это делать? – спрашивает он, приподнимая кустистые брови.

– Да.

Найлз отдает мне шприц. Я ставлю иглу к вене на шее, втыкаю и вдавливаю поршень. Едва чувствую укол. Слишком много во мне сейчас адреналина.

Кто-то подносит мусорную корзину, и я выкидываю шприц. Эффект сыворотки я чувствую сразу. Кровь становится будто свинцовая. Я едва не падаю, идя к стулу. Найлзу приходится схватить меня за руку и вести.

Спустя несколько секунд мой мозг умолкает. О чем я думала? Кажется, не имеет значения. Ничто не имеет значения, кроме стула подо мной и мужчины, сидящего напротив.

– Как твое имя? – приказывает он.

Как только он спрашивает, ответ сам выскакивает изо рта.

– Беатрис Прайор.

– Но ты называешь себя Трис.

– Да.

– Как зовут твоих родителей, Трис?

– Эндрю и Натали Прайор.

– Ты тоже сменила фракцию, так ведь?

– Да, – отвечаю я. Мысль отзывается в глубине моего сознания. Тоже? «Тоже» относится к другому человеку, в данном случае – к Тобиасу. Я хмурюсь, пытаясь представить его лицо, и у меня это получается, но лишь на секунду. Затем, на мгновение, я вижу его сидящим на том же стуле, на котором сейчас – я.

– Ты перешла из Альтруизма? И выбрала Лихачество?

– Да, – отвечаю я, но теперь жестче. Хотя не понимаю почему.

– Почему ты сменила фракцию?

Этот вопрос сложнее, но я знаю ответ. Я была плоха для Альтруизма, – готово сорваться с моего языка, но фразу заменяет другая. Я хотела быть свободна. И то и другое – правда. Я хочу произнести обе фразы одновременно. Хватаюсь за подлокотники, будто пытаясь вспомнить, где нахожусь. Вокруг меня много людей, но зачем они здесь?

Я напрягаюсь, как когда-то делала усилия, когда знала ответ на вопрос в тесте, но не могла вспомнить. Тогда я закрывала глаза и представляла себе страницу тетради, где был написан ответ. Пару секунд я борюсь с собой, но не могу вспомнить.

– Я была плоха для Альтруизма, – говорю я. – И я хотела быть свободна. Поэтому выбрала Лихачество.

– Почему ты была плоха для Альтруизма?

– Я была эгоистична, – отвечаю я.

– Ты была эгоистична? А теперь – нет?

– Конечно, я и осталась. Моя мать говорила, что эгоизм свойствен всем, – говорю я. – Но среди лихачей я стала менее эгоистична. Я узнала, что есть люди, ради которых я готова сражаться. Даже готова умереть.

Мой ответ удивляет меня. Почему? Я сжимаю губы. Потому, что это – чистая правда. Если я сказала так сейчас, значит – правда.

Эта мысль дает мне недостающее звено в цепи рассуждений. Я здесь на испытании, на детекторе лжи. По моей шее скатывается капля пота.

Тест на детекторе лжи. Мне надо постоянно напоминать себе о сыворотке правды. Иначе можно совершенно заплутать в честности.

– Трис, ты можешь рассказать нам, что произошло в день нападения?

– Я проснулась, – говорю я. – Все были под воздействием симуляции. Поэтому я прикидывалась, пока не нашла Тобиаса.

– Что случилось, когда тебя разлучили с Тобиасом?

– Джанин пыталась убить меня, но моя мама спасла меня. Она перешла из Лихачества, поэтому знала, как обращаться с оружием.

Мое тело, кажется, становится еще тяжелее. Но уже не холодно. Что-то бурлит в груди, что-то, что хуже, чем печаль или сожаления.

Я знаю, что будет дальше. Моя мама погибла, а потом я убила Уилла. Застрелила его.

– Она отвлекла на себя солдат-лихачей, и я смогла убежать. Они убили ее, – говорю я.

Некоторые из них побежали за мной, и я их убила. Но вокруг меня, в толпе – лихачи. Лихачи, а я убила нескольких. Мне нельзя говорить здесь об этом.

– Я продолжала бежать, – продолжаю я. – И…

И Уилл побежал за мной. И я убила его. Нет, нет. Пот на лбу.

– Нашла отца и брата, – говорю я напряженно. – Мы начали планировать, как прекратить симуляцию.

Край подлокотника врезается в ладонь. Я ухитрилась скрыть часть правды. Но такое считается обманом, естественно.

Я преодолела сыворотку. На мгновение я победила ее.

Мне надо бы радоваться, но я чувствую, как вес содеянного раздавливает меня.

– Мы проникли на территорию Лихачества, я и мой отец пошли вверх, на пост управления. Он отбил нападение солдат-лихачей, но это стоило ему жизни, – говорю я. – Я пробралась на пост управления, и там был Тобиас.

– Тобиас сказал, ты дралась с ним, а потом перестала. Почему ты так поступила?

– Я поняла, что одному из нас придется убить другого, – произношу я. – Я не хотела убивать его.

– Ты сдалась?

– Нет! – отрицаю я. – Нет, не совсем. Я вспомнила нечто, что сделала в пейзаже страха, во время инициации в Лихачестве… в симуляции женщина требовала, чтобы я убила своих родных, и я позволила ей убить меня. Там все сработало. Я думала…

Я тру переносицу. Голова начинает болеть, и я теряю контроль. Мысли сразу обращаются в слова.

– Я лихорадочно искала выход, но мне не пришло в голову ничего другого. В этом была какая-то сила. Я не могла убить его, поэтому решила попытаться.

Я моргаю, чтобы скрыть слезы.

– Значит, ты вообще не была под воздействием симуляции?

– Нет, – отвечаю я, прижимая основания ладоней к глазам, чтобы слезы не потекли по щекам и их не увидели остальные. – Нет, – снова говорю я. – Я дивергент.

– Просто для точности, – уточняет Найлз. – Ты говоришь, что эрудиты едва не убили тебя… потом ты пробилась в район Лихачества… и остановила симуляцию?

– Да, – отвечаю я.

– Думаю, выражу общее мнение, – говорит он, – если скажу – ты заслужила быть в Лихачестве.

Слева слышатся крики, я вижу, как в полумраке люди вскидывают вверх кулаки. Моя фракция меня поддерживает.

Нет, они не правы. Я не храбрая, я не храбрая, я застрелила Уилла и не могу даже признаться в этом…

– Беатрис Прайор, о чем ты более всего сожалеешь? – спрашивает Найлз.

Конечно, не о том, что выбрала Лихачество, покинув Альтруизм. И не о том, что застрелила охранников у входа на пост управления. Слишком важно было добраться туда.

– Мне жаль…

Мой взгляд скользит по залу, и я нахожу Тобиаса. На его лице никаких эмоций, в глазах – пустота. Руки скрещены на груди, пальцы сжаты так, что костяшки побелели. Рядом с ним Кристина. Мне сжимает грудь, я не могу дышать.

Я должна сказать им. Сказать правду.

– Уилл, – говорю я. Имя звучит, как судорожный вздох, как будто оно вырвалось у меня прямо из живота. Обратного пути нет.

– Я застрелила Уилла, – продолжаю я. – Он был под воздействием симуляции. Я убила его. Он сам собирался застрелить меня, но я его убила. Убила своего друга.

Уилла, со складкой меж бровей, зелеными, как сельдерей, глазами и способностью по памяти цитировать любое место из манифеста Лихачества. Живот схватывает так, что я едва не начинаю стонать. Вспоминать его – больно, до самых кончиков пальцев.

Мне приходит в голову другая мысль, еще хуже. До сих пор я этого не понимала. Я была готова скорее умереть, чем убить Тобиаса, но такая мысль не пришла мне в голову, когда дело касалось Уилла. Я решилась убить его за долю секунды.

Я чувствую себя нагой. Я не понимала, что ношу тайны поверх себя, как доспех. Когда их нет, всем видно, кто я такая на самом деле.

– Благодарю за честность, – тихо говорят все.

Но Кристина и Тобиас молчат.