Глава 11

— Себастьян — ваш сын, — эхом откликнулась я.

Мне не приходило в голову усомниться и оспаривать очевидное. Они были очень похожи: те же черные волосы, серые глаза и одинаковые черты лица, хотя у Себастьяна губы казались чуть полнее и темнее. Возможно, мне просто необходимо было высказать правду вслух, чтобы она превратилась для меня в реальность.

— Мишель Ламарльер.

Он протянул для пожатия руку, не сводя с меня дружелюбных глаз, в которых угадывалось глубинное понимание происходящего. Замешкавшись под его решительным взглядом, я затем торопливо протянула руку, затрепетав от некоего волнующего предвкушения. Моя ладошка утонула в его широкой руке, и я сразу почувствовала себя крохотной, слабосильной и тщедушной девчонкой. Так оно, наверное, и было, но вообще–то подобное соображение должно было меня только огорчить.

— Вы не могли бы мне показать, как пройти в Гарден–Дистрикт? — спросила я, чувствуя все возрастающую неловкость.

Мишель выпустил мою руку и, сощурившись, огляделся, чтобы сориентироваться.

— Вон туда.

Я медленно перевела дух и переступила, собираясь тронуться в путь по улице, застроенной с двух сторон малоэтажными домами.

— Как поживает мой сын?

Но ведь я совсем не знаю Себастьяна… Впрочем, довольно хорошо, если лижешься с ним! Я поспешно отвела глаза, устыдившись нелепой мысли, прокашлялась и, поудобнее прилаживая лямки рюкзака на плечах, уставила взгляд в растрескавшийся асфальт.

— У него, кажется, все более–менее нормально. Но я, честно говоря, не слишком близко с ним знакома… Он мне кое в чем помогает. И его бабушка тоже. Вернее, она собирается нам помочь… то есть мне.

— Жозефина?

— Да. Она ваша мать?

Тут я вспомнила, что именно Себастьян говорил о Жозефине. Она была его бабушкой по матери.

— Видит Бог, я бы не пережил такой напасти! Нет, Жозефина — мать моей жены. В чем же они тебе помогают?

— Снять заклятие, — тут же призналась я, решив довериться ему во всем, — С меня снять.

Мишель задумчиво покивал, шагая рядом со мной по пустынной улице с заложенными за спину руками. Старинные особняки, деревья и машины окутывала густая тень. Тусклые огни неоновых фонарей поблескивали то здесь, то там в немытых оконных стеклах, отчего предрассветная тьма казалась еще гуще. Я уже успела остыть после недавнего марафона, и меня холодило от утренней свежести.

— А почему вы… — Я смешалась, не находя нужных слов для вопроса. По моему затылку пробежал озноб, никак не связанный с непросохшей испариной.

— Мое единственное преступление — особая наследственность, а также противостояние безрассудству Афины. Как тебя звать, дитя?

— Ари.

Мне вспомнился рассказ Себастьяна о категориях внутри девяти семейств. Ламарльеры — чародеи, их дарования передаются через мать.

— А мне говорили, у вас одни женщины умеют…

— Колдовать?

Я пожала плечами. А каким другим словом можно было описать то, что он только что проделал?

— Порой и мужчины на это способны, — пояснил Мишель.

— Значит, Себастьян тоже…

— На одну половину волшебник, на другую — вампир. Гремучая смесь!

Вот–вот, этот фактик он от меня утаил!

— Я не видел сына около десяти лет, — с печалью и раскаянием произнес Мишель, — Он, вероятно, решил, что я бросил его, оставил на произвол судьбы. Не сомневаюсь, Жозефина уж постаралась меня очернить в мое отсутствие, и боюсь, как бы под ее влиянием мой сын не переменился ко мне.

— Можете об этом нисколько не беспокоиться. Себастьян везде играет по собственным правилам.

Мишель довольно осклабился. На его глазах выступили слезы гордости за сына.

— Молодец…

Я кивнула, но тему не поддержала. Десять лет — приличный срок для разлуки; я представила себе, какие невеселые мысли бродят сейчас в голове у Мишеля.

— Скажите, почему гарпия не вернула себе человеческий облик, как Арахна? Это ведь была гарпия?

— Да, — негромко усмехнулся Мишель, — И за все время, что я провел в той помойной яме, она назвала свое настоящее имя лишь тебе, Ари. Храни его в памяти как дар. Гарпия не может превратиться обратно в женщину, потому что Афина своим колдовством лишила ее этой способности. А Арахну она нарочно сотворила такой и наделила возможностью к преображению, чтобы та своей прелестью заманивала врагов Афины, потом обращалась бы в паука и поражала их, — Мишель остановился и посмотрел на меня в упор, — Ты освободила всех нас и убила Сына Персея. Она теперь удесятерит погоню за тобой.

— Пока только удвоила, — покривилась я, — Я убила двоих…

— Значит, тебе удалось то, что никому пока было не под силу, — Он изумленно заморгал. Мы двинулись дальше по улице, и Мишель продолжил: — Тебе придется остаться в городе, под защитой нашего семейства. Ламарльеры входят в Новем, силы девяти родов хватит, чтобы оградить тебя от посягательств.

— Спасибо, но мне нужно любой ценой снять с себя заклятие. Жозефина знает, как этого добиться. А потом я сделаю ноги из этого кошмара, уж извините…

Мишель потер подбородок.

— Будь поосторожнее с Жозефиной.

— Я в курсе, меня уже предупредили. Но она была знакома с моей матерью и может мне помочь.

Он вдруг застыл на месте, пристально уставившись на меня. Я поняла, что он впитывает сведения обо мне и тут же мысленно их обрабатывает. Меня трясло: к какому бы заключению он ни пришел в результате, оно вряд ли оказалось бы обнадеживающим.

— Дочь Елени! — пораженно прошептал Мишель.

У меня внутри опять все похолодело.

— Немудрено, что за тобой охотятся…

Я не спросила, кто именно: Жозефина или Афина. Мне почему–то стало все равно, мне лишь хотелось быть нормальной. Может, избавившись от проклятия, я перестану представлять интерес для них обеих.

Мишель положил руку мне на плечо и сказал:

— Не бойся, я ведь для тебя стараюсь…

Я съежилась, и мостовая вдруг уплыла у меня из–под ног. Все вокруг заволокло тьмой.

В моей голове мелькали образы — разрозненные и хаотичные. Темница. Виолетта в карнавальной маске. Молочно–белая морда Паскаля с открытой пастью и острыми зубами, нацеленная прямо мне в нос. Моя мать перед зеркалом с залитым слезами лицом, трясущимися руками пытается выковырять змей из–под волос. Гарпия, хлопанье ее огромных развернутых крыл, звон стекла, щебет целого птичьего оркестра. Лучи солнца. Свежие душистые простыни.

Свежие простыни?

Я быстро открыла глаза. Птички и вправду чирикали совсем рядом, снуя и перепархивая в ветках лозы, вьющейся у окна. Я широко зевнула и протерла глаза, смахнув затуманившую их пелену. Во всем теле ощущались усталость и оцепенение; мне казалось, что и лицо у меня отекшее и изнуренное. Но, сперва потянувшись как следует, а затем снова свернувшись калачиком на мягком матраце, я почувствовала, что постепенно прихожу в себя. Лопасти потолочного веера медленно вращались, приятно обдувая меня ветерком.

Скоро выяснилось, что я спала на первом этаже, в комнате с видом на зеленый дворик — похожий был у Жана Соломона на Думейн–стрит. Кто–то переодел меня в белую маечку и белые пижамные штаны на тесемке.

Я слезла с кровати, по дощатому полу подошла босиком к французским дверям и распахнула их. Передо мной над Французским кварталом сиял зимний закат. Воздух к вечеру остыл, но солнце успело нагреть гравий, и от него исходило тепло. Выходит, я проспала целый день от рассвета до сумерек. Впрочем, если целую ночь потратить на высвобождение из «божественной» темницы, а потом тащиться через болото в лоно цивилизации, то такая сонливость вполне объяснима.

Двери не заперты — значит, я не в тюрьме. Наоборот, в мягкой постели, под заботливой охраной Мишеля. Он знает о моей матери, а может, и о моем проклятии кое — что…

За высокой кирпичной стеной послышались цоканье копыт по мостовой и скрип колес экипажа. Из каменного перехода во дворик доносились чьи–то приглушенные голоса. Я невольно стиснула ручку балконной двери: если бы моя мама была сейчас здесь, со мной! Как мало я знала ее! Увидеть бы ей, какой я стала! Теперь я понимала, почему маме захотелось жить именно в этом городе. Он был воплощением красоты — такой, какую можно не только увидеть, но и ощутить на слух и даже на вкус. Я еще раз вдохнула побольше прохладного воздуха, чтобы избавиться от мучительного щемления в груди, затем вернулась в спальню.

На комоде высилась аккуратная стопка одежды. Не моей — та, вероятно, уже не перенесла бы и самой бережной стирки. Джинсы, черная футболка, мои собственные черные ботинки, основательно почищенные… новые носки и белье. На полу рядом с комодом лежал мой рюкзак. Я быстро проверила его и с облегчением убедилась, что его даже не открывали. Пистолета в нем, понятное дело, не оказалось — его забрал ловец τέρας. Зато кинжал был на месте, а большего мне и не требовалось. Этот клинок по смертоносной силе не мог сравниться ни с каким пистолетом.

В смежной со спальней ванной я быстро ополоснулась под душем, дважды промыв перепачканные волосы и походя размышляя, каким образом я здесь оказалась, что мне теперь предпринять и как, черт побери, выудить у Мишеля всю правду, какую он только знал. Выжимая воду из волос, я недоумевала, почему Афина ополчилась на меня и не Она ли, собственно, прокляла весь мой род. Но с чего вдруг греческой богине обрекать моих предшественниц умирать в двадцать один год? Зачем наделять нас волосами, которые невозможно изменить, и глазами цвета океанской волны? Ведь они так или иначе привлекают внимание, а Мишель утверждал, что Афине это нож острый. Тогда зачем?

Я вытерлась, воспользовалась разложенными на столике туалетными принадлежностями, затем оделась во все чистое и достала из–под мойки фен. Впрочем, у меня не хватило терпения досушить волосы до конца, и я принялась сооружать из еще влажной копны что–нибудь менее буйное и сколько–нибудь приличное. После всех процедур, почувствовав прилив бодрости, я закинула на плечо рюкзак и вышла из спальни в поисках съестного. Я не могла припомнить, когда ела в последний раз.

Ах нет, могла. Бенье с Себастьяном.

Дом оказался огромным, уставленным древними артефактами и антиквариатом. Ни дать ни взять, настоящее логово чародея. На третьем этаже располагалась огромная гостиная; из–за высокой двустворчатой двери доносились голоса. Вскоре оттуда вышла служанка с подносом, и я предусмотрительно спряталась за массивную напольную вазу. В гостиной говорили обо мне. Когда служанка ушла, я выглянула из–за вазы и поняла, что попала в библиотеку с богатой коллекцией книг. Удостоверившись, что в ней никого, кроме меня, нет, я выскользнула из укрытия и носком ноги тихонько приоткрыла дверь.

— Слишком опасно оставлять ее у нас, Мишель, и ты сам это знаешь. Афина направит на нас весь свой гнев и могущество.

— Роуэн прав. Ты же видел, что получилось, когда мы приютили Елени. Нам это стоило целого города! Ураганы разрушили здесь всё практически до основания.

— Но все вместе мы сможем защититься! Вместе мы — сила, — возражал Мишель, — И этой силы достаточно, чтобы принять дитя под свой кров.

— Пока на ней проклятие — ни в коем случае! — спорил с ним еще чей–то голос, — Это дитя для нас опаснее всякой Афины — и для всех в нашем городе. У нас не хватит никаких сил остановить ее. Когда она повзрослеет, то будет способна на все, что угодно!

— Проклятие еще не затронуло ее, и пока она для нас безвредна. А если ей помочь от него избавиться, — предложил Мишель, — она станет не нужна Афине и совершенно безопасна для нас.

— Помочь ей избавиться, говоришь? — Я узнала голос Жозефины, — Да ты понимаешь, какой клад мы приобретаем в ее лице? Только подумай об ее безграничных возможностях! Воистину богоравных! И их–то мы навеки искореним?!

Из–за двери послышался звук удара, как будто чем–то твердым стукнули по дереву.

— Жозефина, ты сама–то понимаешь, что говоришь? — резко оборвал ее Мишель, — Вот из–за чего мы в тот раз попали в беду! Не задумай ты тогда использовать Елени в своих целях, мы сейчас были бы в менее плачевном положении. А теперь ты хочешь перекинуться на ее дочь? И все ради власти?

— Ради защиты, — отрезала Жозефина, — Афина враждует с нами со времен инквизиции. С тех самых пор она и пытается стереть всех нас с лица земли. Она не на шутку боится, что мы превзойдем ее в могуществе и что ее собственные творения однажды обернутся против нее и ее опрокинут! Мы должны оставить это дитя у себя, чтобы она стала той, кем ей предначертано быть. Тогда ни Афина, ни любое другое божество не осмелятся восстать на нас.

— Что же ты предлагаешь? Заточить ее в темницу? Нет, я запрещаю!

— Ты не волен ничего запрещать, Мишель, — усмехнулась Жозефина, — Все решает совет. Большинством голосов.

— Мне вовсе не нравится идея так поступить с девочкой, — вмешался совершенно новый голос, — но город не выдержит второго подобного удара, какой обрушился на нас тринадцать лет назад. В Новом–два царит покой, а мы добивались его не одну сотню лет. Приютить или помочь этой девчушке — значит объявить Афине войну. Я за то, чтобы она уехала за Периметр и сама выпутывалась из своих осложнений.

— Нет, ей нельзя туда ехать, — возразил Мишель, — Подумай сам, Николай. От Афины ей нигде не укрыться. Девочка даже не подозревает, на что способна. Как только она попадет в руки богини, та захочет и непременно обратит дитя против нас. Нам необходимо оставить ее у себя, но не в качестве оружия, а просто как ребенка, нуждающегося в защите!

У меня пересохло в горле, сердце колотилось как сумасшедшее. Я прислонилась к стене. В ушах бешено стучало, и я ничего не могла больше расслышать, даже если бы и попыталась.

Не зная, что предпринять, я просто бросилась вон из дома, на мостовую, едва не налетев на экипаж с туристами. Лошадь обдала меня своим теплым дыханием. Я шарахнулась на другую сторону улицы. На углу я остановилась и, хватая ртом воздух, уцепилась за фонарный столб. На глазах выступили слезы, но я загнала их обратно. На секунду мне захотелось вернуться, ворваться в библиотеку и выкрикнуть им всем, что они не правы. Что никакое я не оружие и что у меня в помине нет того могущества, которым обладает Новем или doue!

Что ж, я сама приму за них решение. Уеду из Нового–2. Если Афина наслала на город ураганы только из–за того, что Новем дал приют моей матери, то как она должна взъяриться теперь, когда я убила двух ее ловцов и выпустила из тюрьмы пленников!

Внутренне опустошенная, я негнущимися ногами мерила улицы Французского квартала, собирая мысли в кучу и решая, что теперь предпринять. Солнце клонилось к горизонту, и вокруг уже зажигались фонари. Можно было, конечно, отыскать телефон–автомат и позвонить Брюсу и Кейзи, но я бы ни за что не согласилась впутать их в это балаганное представление уродов, в котором мне отводилась ведущая роль.

На площади Джексона я потратила последние пять долларов, купив у лоточника сытный пирог с креветками, и опустилась на одну из скамеек. У собора трое музыкантов исполняли джаз. Невдалеке выступал огнеглотатель. На одежде зевак, украшенной блестками, на их масках и украшениях переливались блики. Вокруг меня шелестел гул толпы, слышались смех, обрывки музыки — наилучшее время суток, если хочешь затеряться, тем более когда луна уже взошла над городом и он зажил ночной жизнью.

Фургончик Крэнк с намалеванным на нем логотипом UPS маячил впереди, припаркованный у тротуара на том самом месте, куда она впервые привезла меня и где я поселилась — у дома 1331 на Ферст–стрит в Гарден–Дистрикт. Рядом с ним притулилась старая «тойота–камри» без номеров, с облепленным наклейками бампером. Я остановилась под раскидистым дубом, увешанным лохмотьями мха, и еще раз оглядела темную улицу и железные ворота особняка, затем подняла глаза к окнам третьего этажа. Новему, вероятно, уже было известно о моем побеге, но мне вовсе не хотелось оставлять здесь вещи моей матери. Пробраться к дому по улицам Гарден–Дистрикт не составило труда: я старалась держаться в тени, а единственным освещением в окрестностях, не считая нескольких фонарей на Сент–Чарльз–авеню, служили редкие непогашенные окна.

Посасывая изнутри щеку, я долго осматривала из укрытия громаду знакомого особняка и лужайку позади него. На коже медленно оседала ночная сырость. Холодный воздух будто застыл, и вокруг тоже все замерло. Пора!

Я метнулась через улицу, стараясь ступать неслышно и выбрав целью угол кованых железных ворот, густо облепленный плющом. Там будет несложно взобраться. Спрыгнув на мягкий ковер палой листвы, я крадучись поспешила к заднему входу, по–прежнему не выступая из полумрака. Помедлив на секунду за кустом магнолии, я опрометью бросилась через патио к французским дверям, скользнула внутрь и тихо прикрыла за собой створки.

В доме горел свет, но ни шагов, ни голосов я не услышала. Холл был пуст, никого не оказалось ни в Склепе, ни в гостиной. На лестнице я остановилась и еще раз с тайной надеждой прислушалась. Ни души! Тогда я взбежала по ступенькам и кинулась в свою спальню. Если бы только мне посчастливилось выбраться отсюда незамеченной, не пускаясь в лишние объяснения и избежав ненужных прощаний… Может, это не слишком вежливо, зато сколько облегчения для всех заинтересованных лиц!

Дверь спальни была приоткрыта. Оставалось лишь легонько толкнуть ее и пробраться внутрь. Однако на пороге я застыла в замешательстве.

Намоем — бывшем Крэнк — спальнике свернулась калачиком Виолетта. Она лежала спиной ко мне, а рядом, изогнувшись вдоль ее тельца, расположился Паскаль. Я переступила с ноги на ногу, и половицы подо мной заскрипели. Паскаль приподнял голову и медленно повернул ее ко мне. Пока он, помигивая, таращился на меня, Виолетта проснулась и обернулась через плечо.

Она тут же приняла сидячее положение, отодвинув Паскаля, чтобы ненароком его не раздавить, а затем и вовсе переложила крокодильчика на пол. На шее у нее болталась на веревочке ярко–синяя маска. Виолетта водрузила маску себе на макушку и уставилась на меня своими серьезными темными глазищами. Я мгновенно ощутила в груди прилив доброты; мне захотелось присесть с ней рядом, поговорить и…

Нет, мне надо ехать.

— Привет, Виолетта!

Чувствуя на себе взгляд круглых детских глаз, я направилась к коробке и подхватила ее под мышку. Бери и уходи! Виолетта обойдется без тебя. Что за глупая мысль! Начнем с того, что Виолетта обходилась без меня все эти годы, и девочку вряд ли расстроит неожиданный отъезд гостьи, прибывшей всего на несколько дней.

Я прижала коробку к груди. В горле у меня застыл ком. Я вдруг поняла, что мы с Виолеттой — одно и то же. Мы непохожие и обе одинокие. Но кое–чему в ней я завидовала и даже восхищалась. Она принимала себя такой, какой была, и не пыталась скрывать или переделывать свою сущность. А я только о том и мечтала, чтобы поскорее стать нормальной и навсегда избавиться от своего нынешнего «я».

— Тебя Себастьян ищет. Все ушли тебя искать, — тоненьким голоском сообщила Виолетта, невозмутимо поглаживая Паскаля. — Ари, что с тобой случилось?

— Ничего, — Я отвернулась, крепче стискивая в руках коробку, — Всего тебе хорошего, Виолетта. Всегда оставайся прежней.

Уже в дверях я услышала:

— И ты тоже оставайся…

Я стала спускаться по лестнице.