Произведения искусства захватывали в качестве военных трофеев еще в глубокой древности. С тех пор как стали создавать картины и статуи и видеть в них некую ценность, они возглавляют список желанного имущества, которое победители стремятся отнять у побежденных: добыча достается завоевателю. Множеством картин и скульптур завладел Наполеон. Опустошив Италию и Испанию, он привез в Париж немало великих произведений искусства. В Лувре, переименованном в его честь в Музей Наполеона, император разместил одну из самых удивительных художественных коллекций, которые когда-либо видел свет. После поражения Наполеона при Ватерлоо союзники инициировали процесс реституции. Похищенные предметы искусства возвращали на родину. Жерико и другие молодые французские художники не могли сдержать слез, глядя, как шедевры, с которыми они выросли, упаковывают в ящики и отправляют домой.

Разграбление коллекций во время Второй мировой войны заставило художественный мир столкнуться с прежде невиданными трудностями. Во-первых, поражали масштабы хищений, совершенных нацистами, – иногда из музеев, но чаще из личных собраний в оккупированных странах. Во-вторых, в течение целых пятидесяти лет из-за холодной войны жертвы не могли получить доступ к важнейшим архивам Восточной Европы. Да и на Западе хранилища информации, например Национальный архив в Вашингтоне, стали предоставлять конфиденциальные сведения о разграблении нацистами предметов искусства во время Второй мировой войны только в девяностые годы. В это же время правительства Германии, Австрии и Швейцарии приняли законы, которые облегчали претендентам на реституцию, в особенности лицам еврейского происхождения, процедуру возвращения имущества, похищенного во время войны.

Иными словами, последние конфликты в мире искусства были разрешены лишь спустя сорок – сорок пять лет после окончания войны. Запоздало устанавливались факты хищения ценных картин, проводились долгие расследования, принимались казуистические решения. Подобные судебные дела возбуждаются и в начале XXI века. Первые владельцы картин и скульптур давно умерли, зачастую погибли в концентрационных лагерях. Судьба евреев, среди которых был ряд известных коллекционеров, в оккупированной нацистами Европе складывалась одинаково: сначала их лишали прав, затем – собственности, а под конец и самой жизни. Возвращение предметов искусства их потомкам можно расценивать как беспомощный, но символический жест раскаяния.

В 2002 году Национальная галерея Берлина вернула «Оливы» Ван Гога, некогда принадлежавшие Максу Зильбербергу, его престарелой невестке. Это был один из первых примеров тщательно расследованного иска и возмещения ущерба. Зильберберг, еврей по происхождению, крупный промышленник из Вроцлава, в 1935 году продал свою коллекцию на аукционе в Берлине, где Национальная галерея и приобрела рисунок Ван Гога. Спустя несколько лет Зильберберг погиб в концлагере. Только в конце девяностых, когда были открыты архивы, выяснилось, что в 1935 году он заключил сделку под давлением и потому она не может считаться законной. Было установлено, что единственная его выжившая наследница поселилась неподалеку от Лейстера: ей передали рисунок Ван Гога, от которого незамедлительно отказалась Национальная галерея Берлина.

Потомкам нескольких жертв – уроженцев Вены удалось добиться возвращения из австрийских музеев прославленных картин Климта и Шиле, а одна немецкая общедоступная галерея вернула наследникам великолепного Кирхнера. В целом можно только похвалить музеи за то, что они с готовностью расстаются со своими картинами, после того как тщательное расследование доказало их незаконное приобретение в годы нацистского режима. По наихудшему сценарию разыгрываются события, когда картина, находящаяся сегодня в частной коллекции и купленная честно, оказывается похищенной во время войны. Сын или внук первого владельца требует ее вернуть. Нынешний обладатель не хочет уступать картину, которая, возможно, стоит миллионы долларов, но, испытывая чувство неловкости, вынужден признать, что, пока над нею тяготеет законный иск о реституции, продать ее нельзя. Это психологически неразрешимая проблема, преступление с двумя жертвами. Чрезвычайно сложно уладить спор к взаимному удовлетворению, когда на одной чаше весов лежит весь ужас холокоста, а значит, глубокая моральная ответственность перед памятью погибших. Случается, что сторонам удается достичь соглашения, продать картину и разделить полученные деньги, но очень часто, даже выбрав такое решение, они чувствуют себя ущемленными. Простых выходов из подобных ситуаций не бывает.

Иногда реституция невозможна потому, что не осталось в живых потенциальных истцов. Во время холокоста были уничтожены целые семьи, не оставившие потомков. Едва ли не самое тягостное и скорбное впечатление на меня произвели несколько картин, которые мне довелось видеть в стенах живописного бывшего монастыря в пригороде Вены; туда меня пригласили в 1986 году. В монастыре располагалось хранилище предметов искусства, конфискованных нацистскими властями у австрийских коллекционеров еврейского происхождения и невостребованных. В конце концов эти картины были проданы на аукционе, а вырученные деньги правительство Австрии передало еврейским благотворительным организациям. Однако, когда я впервые увидел их, они, сложенные штабелями и на первый взгляд брошенные, показались мне сбившимися в стайку осиротевшими детьми: каждая из них могла поведать свою страшную историю. Я вытянул одну из стопки: подпись Рубенса на ней была непрофессионально удалена и частично закрашена акварелью. «Зачем?» – гадал я. Позднее я понял: испуганные владельцы, видимо, прибегли к этому последнему, отчаянному средству в надежде спасти самую дорогую свою картину от нацистской конфискации, но, увы, тщетно. Однако горькая ирония заключалась в том, что картина принадлежала не кисти Рубенса. Это была всего-навсего старинная копия.

Аукционным домам пришлось пойти на радикальные меры, чтобы выжить в новую эру притязаний на реституцию. Были организованы целые отделы, в задачи которых входило исключительно выяснение истории картин и скульптур, предъявляемых к торгам. Ни один предмет искусства из числа похищенных нацистами не может быть выставлен на аукционе до тех пор, пока не выяснено, кто его законный обладатель. Покупатели никогда не станут предлагать цену за картину, провенанс которой в 1932–1945 годах был хоть сколько-нибудь сомнителен. Особой осторожности требует анализ сделок, заключенных в годы войны в Париже, так как именно там продавалась значительная часть похищенных нацистами коллекций. Производя эффект разорвавшейся бомбы шестьдесят лет спустя, сегодня неожиданно всплывают случаи коллаборационизма в высших сферах парижского художественного мира, а их последствия могут оказаться самыми неприятными для почтенных и уважаемых фирм и аукционных домов, в годы нацизма не погнушавшихся торговлей краденым.

Однако экспроприацию предметов искусства в годы войны осуществляли не только нацисты. Некоторые крупные немецкие коллекции после войны оказались в Советском Союзе. Красная армия, вступившая в 1945 году на территорию Германии, получила приказ завладеть как можно большим числом ценных произведений искусства. Советские власти рассматривали подобную политику как получение репараций за опустошение и разгром, учиненный нацистами в России. Картины, привезенные из Германии, хранились в тайных запасниках Пушкинского музея в Москве и Государственного Эрмитажа в Ленинграде (ныне Санкт-Петербурге). Советское правительство в течение пятидесяти лет отрицало их существование. С падением коммунизма они были наконец явлены миру. Я оказался одним из первых западных искусствоведов, кому посчастливилось держать в руках великолепные картины импрессионистов, до тех пор таившиеся в недрах Эрмитажа. В особенности одну я не могу забыть. Это было полотно Дега, написанное маслом и изображавшее виконта Лепика с дочерьми, прогуливающегося по площади Согласия в Париже. Все монографии и справочники по творчеству Дега, опубликованные в 1945–1990 годах, с сожалением констатировали, что «картина погибла во время Второй мировой войны». И вот я держал ее в руках. Это было равносильно воскресению из мертвых.

Потомки обладателей этих немецких коллекций стали добиваться их возвращения. Однако частные иски немцев не находили сочувствия, в отличие от исков евреев – жертв нацизма, да и российское правительство заняло непримиримую позицию. Эти предметы искусства отныне принадлежат государству, и реституция любых из них стала бы недопустимым символическим жестом и подвергла бы сомнению законность обладания картинами. Впрочем, верно и то, что, если вы не победитель, ваши шансы вернуть похищенное весьма и весьма невысоки.

Кроме моральных соображений, реституция затрагивает коммерческие интересы самых разных лиц и организаций. Картины стоимостью в целое состояние передаются потомкам жертв, до сего момента нищим, и те тотчас вновь выставляют их на аукцион. Многие адвокаты обогатились, расследуя и предъявляя от имени пострадавшего иски о реституции и получая вознаграждение только в случае благоприятного исхода дела. Существуют и «серые зоны», когда провенанс картины между 1932 и 1945 годом обнаруживает лакуны, а недобросовестные агенты стараются ими воспользоваться, уверяя, что картину хотят вернуть себе потомки жертв нацизма. Очень часто нынешние владельцы соглашаются удовлетворить подобные требования не потому, что признают их справедливость, а лишь потому, что не могут доказать обратное, ведь даже тень сомнения относительно провенанса картины не позволяет ее продать. Молчание мнимых истцов покупают, посулив им или их агентам небольшой процент прибыли.

Обсуждая финансовые сделки, даже когда их цель – попытаться восстановить справедливость и загладить причиненные страдания, никогда нельзя забывать о таком побудительном мотиве, как жадность. Утешает, что в целом реституция предметов искусства принесла больше блага, нежели зла. А произведения, возвращенные в ходе реституции, хорошо продаются по многим причинам: поскольку они только появились на рынке, имеют музейный провенанс или просто потому, что вызывают у покупателя всплеск симпатии к изначальному владельцу, у которого были отобраны.

А теперь перейдем к мраморам Элгина.