Весной 1957 года вернулся Жан-Кристоф. Без предупреждения. Об этом на пороге почты мне сообщил полицейский Бруно:

– Ну как, встретились?

– С кем?

– Как? Неужели ты не в курсе? Крис вернулся. Два дня назад…

Два дня?.. Жан-Кристоф вернулся в Рио-Саладо, и мне никто ничего не сказал… Накануне я видел Симона. Мы даже перекинулись парой фраз. Почему он промолчал?

Вернувшись в аптеку, я позвонил Симону в контору, располагавшуюся в двух шагах от почты. Понятия не имею, почему я решил именно позвонить, а не сходить к нему. Может, боялся поставить его в неловкое положение, а может, просто боялся прочесть в его глазах то, о чем и без того догадывался: что Жан-Кристоф по-прежнему таит на меня злобу и не желает меня видеть.

Симон на другом конце провода дал слабину.

– Я думал, ты в курсе.

– Мне не до шуток!

– Уверяю тебя, это чистая правда.

– Он тебе что-то говорил?

Симон прочистил горло. Ему явно было не по себе.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он.

– Мне все понятно. – Я повесил трубку.

С рынка вернулась Жермена. Она поставила корзину на пол и искоса взглянула на меня:

– С кем ты разговаривал?

– С клиентом, – успокоил я ее. – Ему не понравилось, как мы его обслужили.

Она взяла корзину и поднялась на второй этаж. Уже ступив на лестницу, Жермена вдруг остановилась, повернулась, спустилась на несколько ступенек и посмотрела на меня:

– Ты что-то от меня скрываешь?

– Да нет.

– Дело в том, что… ходят слухи, что… Кстати, я пригласила на бал Бернадетту. Надеюсь, ее-то ты хоть не разочаруешь? Хорошая девушка. Не красавица, но смышленая. Ей, конечно, недостает образования, но лучшей хозяйки, чем она, не сыскать на всем белом свете. Да и потом, она очень мила!

Бернадетта… Первый раз я увидел ее на похоронах отца, погибшего во время нападения на морскую базу в Мерс-эль-Кебире в 1940 году. Тогда она была миниатюрной девчушкой с разлетавшимися в разные стороны косичками, которая держалась особняком, пока ее кузины крутили обруч.

– Ты прекрасно знаешь, что на бал я не пойду.

– В том-то и дело.

С этими словами Жермена поднялась на второй этаж.

Симон перезвонил мне сам. У него было время перевести дух.

– Что ты вбил себе в голову, Жонас?

– Мне показалось странным, что ты ни словом не обмолвился о приезде Жан-Кристофа. Я думал, наша дружба нерушима.

– Так оно и есть, на свете нет такого облачка, которое ее омрачило бы. Я по-прежнему тебя очень люблю. Работа действительно отнимает у меня все время, что правда, то правда, но я думаю о тебе постоянно. Ты сам в последнее время отдалился. Никогда не зайдешь ко мне, а когда мы встречаемся, вечно норовишь побыстрее уйти по своим делам. Не знаю, что с тобой происходит, могу лишь сказать, что я отношусь к тебе так же, как и раньше. Что же до Криса, то клянусь – я был уверен, что ты в курсе. К тому же я пробыл у него совсем недолго, дав возможность пообщаться с родными. Если тебе от этого будет легче, то Фабрису эту радостную новость я пока не сообщил. Хотя сейчас наверстаю упущенное. Мы встретимся вчетвером, как в старые, добрые времена. Я подумываю устроить ужин в горах. В Айн-Тюрк есть замечательный ресторанчик. Как тебе мой план?

Симон лгал. Он говорил слишком быстро, будто барабаня выученный наизусть урок. В моих глазах его плюс заключался в том, что он хотя бы сомневался… В доказательство своей искренности он пообещал после работы заехать ко мне и вместе отправиться к Лами.

Я прождал целый день, но он так и не появился. Мне пришлось закрыть аптеку и подождать еще. Ночь настигла меня сидящим на ступенях крыльца и вглядывающимся в двигавшиеся вдали силуэты в надежде увидеть фигуру Симона. Он не пришел. И тогда я решил пойти к Жан-Кристофу один… Не надо мне было этого делать. Потому что под зарослями мимозы, у двери дома Лами, стояла машина Симона. А рядом – автомобили Андре, мэра, бакалейщика, торгующего в лавке на углу, да мало ли чьи еще. Я был вне себя от ярости. Внутренний голос подсказывал возвращаться, но я не послушался его и позвонил в дверь. Где-то хлопнула створка двери. Перед тем как мне открыли, прошла целая вечность. Какая-то незнакомка, видимо приехавшая издалека родственница, спросила, что мне надо.

– Я Жонас, друг Криса.

– Я очень сожалею, но он спит.

Мне захотелось оттолкнуть ее, войти, ринуться прямо в гостиную, где все затаили дыхание в ожидании развития событий, и застать Жан-Кристофа врасплох среди близких и друзей. Но ничего такого я не сделал. Делать нечего, все было яснее ясного… Я кивнул, отступил на шаг, подождал, пока незнакомка закрыла дверь, и вернулся домой… Жермена воздержалась от расспросов, с ее стороны это было очень тактично.

На следующий день с кислой миной на лице притащился Симон.

– Уверяю тебя, я ничего не понимаю, – пробормотал он.

– А тут и понимать нечего. Он не желает меня видеть, вот и все. И тебе об этом было известно с самого начала. Именно поэтому ты ничего не сказал мне, когда мы виделись позавчера.

– Ты прав, я действительно знал. Помимо прочего, это было первейшее условие, которое Жан-Кристоф выдвинул мне буквально с порога. Даже имени твоего не упоминать. Он даже велел передать тебе, чтобы ты к нему не приходил, но я конечно же отказался. Он поднял деревянную крышку, преграждавшую доступ за прилавок, и подошел ко мне, в отчаянии не зная, куда девать руки. Лоб его взмок от пота, лысина отсвечивала в лившемся в окно свете. Пожалуйста, не обижайся на него. Он хлебнул лиха. Сначала Индокитай, там он оказался в первых рядах, попал в плен, получил два ранения. После госпиталя демобилизовался. Дай ему время.

– Ничего страшного, Симон.

– Мне надо было вчера за тобой заехать. Я же обещал.

– Я тебя ждал.

– Знаю. Но сначала я решил пойти к нему… урезонить и попросить, чтобы он с тобой встретился. Ты же понимаешь, что я не мог просто так взять и привести тебя. Он бы отнесся к этому отрицательно, и все запуталось бы еще больше.

– Ты прав, не надо его торопить.

– Дело не в этом. Жан-Кристоф непредсказуем. Он очень изменился. Даже по отношению ко мне. Когда я пригласил его к себе показать нашего с Эмили первенца, он подпрыгнул на месте, будто я совершил святотатство. «Никогда! – закричал он. – Никогда!» Представляешь? Мне показалось, предложи я ему вернуться в этот ад, он и то так бы не вздыбился. Может, он в окопах так зачерствел? И гнусная же вещь эта война. Порой, когда я к нему присматриваюсь внимательнее, у меня возникает ощущение, что у Криса не все в порядке с головой. Видел бы ты его глаза – пустые, как дуло двустволки. Мне за него больно. Не злись на него, Жонас. Нам надо вооружиться терпением.

Поскольку я ничего не ответил, Симон зашел с другой стороны:

– Я звонил Фабрису. Элен сказала, что после событий в Касбе он уехал в Алжир и когда вернется – неизвестно. А до его возвращения Крис, не исключено, изменит свое мнение.

Уловка Симона не вызвала у меня особого восторга, я вернулся к главной теме, движимый горечью – настоятельной и болезненной, как чесотка.

– Вчера вечером вы все собрались у него.

– Да, – ответил Симон и обессиленно вздохнул. Затем склонился ко мне, пытаясь уловить на моем лице хоть малейшие признаки волнения. – Что между вами произошло?

– Я не знаю.

– Погоди! Неужели ты думаешь, я тебе поверю? Он же уехал из-за тебя, не так ли? Из-за тебя Крис пошел в армию, из-за тебя позволил резать себя на мелкие кусочки!.. Какая кошка между вами пробежала?.. Ночью, размышляя об этом, я глаз не мог сомкнуть. Прокручивал в голове самые разные гипотезы, но так ни до чего и не додумался…

– Ты опять прав, Симон. Давай дадим ему время. Время не умеет держать язык за зубами, рано или поздно мы все равно обо всем узнаем.

– Это из-за Изабель?..

– Симон, прошу тебя, давай больше не будем об этом.

Жан-Кристофа я увидел в конце недели. Издали. Я выходил от сапожника, он – из мэрии. Он так исхудал, что казался на двадцать сантиметров выше, чем раньше. Короткая стрижка, на глаза спадала прядь белокурых волос. На нем был плащ, явно не по сезону, он немного хромал, опираясь на ходу на трость. Рядом с Крисом, ухватив его под локоток, шагала Изабель. Я никогда еще не видел ее такой прекрасной и строгой. В своем смирении она была просто восхитительна. Они шли, мирно беседуя, точнее, говорила Изабель, а Жан-Кристоф лишь кивал. Они буквально лучились покоем и счастьем, которое будто вернулось из дальних краев и решило с ними больше никогда не расставаться. Я полюбил их пару, состоявшуюся в тот день, – выросшую из томления и вечных вопросов, погруженную в себя, приобретшую бесценный опыт и преодолевшую множество подводных рифов. Не знаю почему, но мое сердце рванулось к ним, будто молитва за то, чтобы небеса навечно скрепили их союз. Может, потому, что они напомнили мне дядю с Жерменой, прогуливавшихся в садах. Мне было радостно снова видеть их вместе, будто ничего не произошло. Я знал, что не в состоянии питать к нему прежнюю признательность, а к ней былую нежность. В то же время боль, сравнимая с той, что поселилась в моей душе после смерти дяди, обожгла глаза жгучей слезой, и я проклял Жан-Кристофа за то, что он пошел дальше по дороге жизни, отшвырнув меня на обочину. Мне казалось, я не переживу его несправедливого приговора, до конца дней своих не забуду эту обиду. Я чувствовал, что не смогу распахнуть навстречу ему свои объятия, если он дарует мне прощение… Какое прощение? В чем я был виноват? По-моему, я с лихвой расплатился за свою верность, а если кому-то и причинил зло, то себе больше, чем кому бы то ни было. Странное ощущение. Я представлял собой любовь и ненависть в одном стакане, обрядившиеся в одинаковые одежды. Меня постепенно засасывала какая-то непонятная воронка, от которой разрывались мысли, ткани, исчезали привычные ориентиры, а разум терял ясность. Я напоминал оборотня, употребившего во зло тьму, чтобы возродиться монстром. Меня душила ярость, внутри пылал гнев, мрачный и разрушительный. Я завидовал, видя, как другие находят себя в этой жизни, в то время как мой мир рушился и распадался на части; завидовал, когда Симон с Эмили прогуливались по улице, а рядом семенил их малыш; завидовал взглядам, которыми они обменивались с видом заговорщиков, казалось, специально, чтобы мне досадить; завидовал ауре, окружавшей Жан-Кристофа и Изабель, шагавших навстречу своему искуплению; меня бесили все влюбленные, с которыми я сталкивался в Рио-Саладо, Лурмеле, Оране, на дорогах, куда меня заносил слепой случай и где я носился, подобно падшему Богу, жаждавшему сотворить Вселенную, но вдруг обнаружившему, что у него больше нет ни сил, ни возможностей скроить ее по нужной мерке. Я вдруг обнаружил, что в выходные дни, помимо своей воли, брожу по мусульманским кварталам Орана, сажусь за стол с незнакомыми людьми и что соседство с ними позволяет мне чувствовать себя не таким одиноким. Вот я опять сижу в Медина Дж’дида, потягиваю лакричную воду, знакомлюсь со старым книготорговцем-мозабитом в широких шароварах, набираюсь уму-разуму у молодого, изумительно эрудированного имама, слушаю чистильщиков обуви, разговаривающих о войне, разрывающей страну на части, – они облачены в какое-то тряпье, но осведомлены лучше меня, грамотного и просвещенного аптекаря. Я пытаюсь запоминать имена, доселе мне неведомые, в устах моих соплеменников они звучат будто призыв муэдзина: Бен М’хиди, Забана, Будиаф, Абан Рамдан, Хаму Бутлилис, Суммам, Уарсенис, Джебел Ллу, Али ла Пуэнт. Имена героев и названия мест неразрывно связаны с народом, единство которого обрело столь зримые и решительные черты, каких я раньше и представить себе не мог.

Может, это компенсация за предательство друзей?..

Я поехал к Фабрису в его дом в горах. Увидев меня, он обрадовался, но полнейшее безразличие его жены оказалось поистине невыносимо. После этого ноги моей в их доме больше не было. Встречая друга на улице, я с удовольствием шел с ним в кафе или ресторан, но систематически отклонял приглашения приехать к нему в гости. У меня не было ни малейшего желания терпеть индифферентность его супруги. Как-то раз я ему об этом сказал. «Ты вообразил себе невесть что, Жонас, – обиженно возразил он. – Почему ты так решил? Элен просто городская девушка, не более того. Да, она не такая, как наши девчонки. Не спорю, она кажется несколько вычурной, но ведь этот отпечаток на человека накладывает городская жизнь…» Все равно! Я к ним больше не ездил, предпочитая искать забвение в Старом Оране, в Калере, в окрестностях Мечети Паши или Дворца Бея, наблюдать за мальчишками, устраивавшими потасовки в трущобах Раз-эль-Айн… Раньше я терпеть не мог шума, но теперь обожал посвистеть рядом с арбитром на футбольном стадионе, покупал на черном рынке билеты на корриду, отправлялся на арены Экмула и приветствовал неистовыми овациями Луиса Мигеля Домингина, разящего быка. Раскатистый рев толпы лучше всего заглушал вопросы, отвечать на которые самому себе я отказывался. Потому я к нему без конца и стремился. Я стал страстным болельщиком футбольной команды Мусульманского спортивного союза Орана и не пропускал ни одного боксерского поединка. А когда боксер-мусульманин отправлял в нокаут соперника, чувствовал, как во мне закипает ярость, на которую я, казалось, не был даже способен, – их имена пьянили меня не хуже опиума: Гуди, Халфи, Шеррака, братья Саббан, изумительный марокканец Абдеслам… Я перестал себя узнавать. Агрессия и беснующаяся толпа притягивали меня так же, как бабочку пламя свечи. Сомнений не оставалось: я в открытую объявил себе войну.

В конце года Жан-Кристоф женился на Изабель. Я об этом узнал утром в день свадьбы. Сказать раньше мне никто не удосужился. Даже Симон, которого, на его беду, на церемонию не позвали, и Фабрис, вернувшийся домой на рассвете, чтобы не извиняться неизвестно за что. Они лишь поставили еще один межевой столб на границе между мной и их миром. Это было ужасно…

Жан-Кристоф решил поселиться подальше от Рио-Саладо. Нашего городка ему было мало, чтобы наверстать потерянное время и взять реванш над воспоминаниями. Пепе Ручильо предложил им поселиться в прекрасном доме одного из самых роскошных кварталов Орана. Когда новобрачные переезжали, я стоял на городской площади. Они ехали впереди, в автомобиле Андре, который взялся их отвезти. Грузовик, доверху груженный мебелью и подарками, следовал сзади. Даже сейчас, на склоне лет, я порой слышу автомобильные гудки их кортежа и испытываю в душе боль, какую они доставили мне в тот день. В то же время, самым странным образом, я с облегчением смотрел им вслед, будто через вену, долгое время закупоренную, наконец могучим потоком вновь хлынула кровь.

Рио-Саладо постепенно пустел, и перспектив у меня было не больше, чем у человека, выжившего после кораблекрушения и плывущего куда глаза глядят по воле волн. Улицы, сады, царивший в кафе гам, шутки крестьян, часто совершенно неуместные, для меня больше ровным счетом ничего не значили. Каждое утро я с нетерпением ждал вечера, чтобы укрыться от хаоса дня, а ночью, в постели, ужасался от мысли, что назавтра вновь проснусь посреди этого всепоглощающего вакуума. Я все чаще оставлял аптеку на Жермену, а сам отправлялся по оранским борделям. Нет, с проститутками я не спал и довольствовался лишь тем, что слушал, как они рассказывали о своей суматошной жизни и на чем свет стоит поносили несбывшиеся мечты. Их презрение к иллюзиям вселяло в меня уверенность. Говоря по правде, я искал Хадду. Для меня это вдруг приобрело огромную важность. Я жаждал ее найти, узнать, помнит ли она обо мне, может ли как-то помочь напасть на след матери. Но я опять же обманывал самого себя. Хадда уехала из Женан-Жато еще до трагедии, разыгравшейся в нашем патио, и никак не могла просветить меня по поводу всей этой истории. Я сам собирался ей все рассказать, чтобы тронуть ее сердце. Я нуждался в человеке, которому мог довериться и которого давно знал, чтобы найти с ним общий язык и установить доверительные отношения, потому что душевные узы с друзьями из Рио-Саладо с каждым днем становились все слабее и призрачнее… Хозяйка «Камелии» намекнула, что как-то ночью Хадда ушла с сутенером и больше не вернулась. Этот сводник был грубой скотиной с наколками на волосатых руках, изображавшими пронзенные кинжалом сердца и ругательства. А заодно посоветовала не лезть не в свои дела, если, конечно, я не хочу, чтобы местная газета написала обо мне в рубрике «Происшествия»… В тот же день, сойдя с подножки трамвая, я подумал, что узнал Люсетту, подругу моего детства, толкавшую перед собой детскую коляску. Передо мной стояла упитанная, хорошо одетая дама в облегающем костюме и с белой шляпой на голове. Это была явно не Люсетта, та наверняка вспомнила бы и мою улыбку, и выразительную синеву глаз. Несмотря на красноречивое безразличие дамы, я долго смотрел ей вслед, но потом осознал всю непристойность подобной слежки и зашагал прочь по бульвару.

А затем я столкнулся с войной… С войной в натуральную величину. С суккубом Смерти и сожительницей Зла, неизменно собирающей богатый урожай. С другой реальностью, которой мне было страшно посмотреть в глаза. Газеты громоздили репортажи о вспышках агрессии, сотрясавших города и деревни, о рейдах по подозрительным бедуинским селениям, о массовом исходе населения, о кровопролитных стычках, прочесывании местности и резне. Мне все это казалось фикцией, мрачным романом с продолжением, которому нет ни конца ни края… И вдруг, в один прекрасный день, когда я потягивал оранжад в кафе на улице Фрон-де-Мер, прямо перед зданием остановился автомобиль, большой и черный, как катафалк, дверцы его распахнулись, и из них свинцовым дождем брызнули автоматные очереди. Выстрелы длились несколько секунд, затем потонули в визге шин, но в голове у меня раздавались еще долго. Зеваки разбежались в разные стороны, на тротуаре остались лежать тела. Повисла такая тишина, что крик чаек в ушах раздавался барабанным боем. Мне казалось, что я сплю и никак не могу проснуться. Не сводя глаз с убитых, я никак не мог справиться с дрожью. Рука трепетала, как ставень на ветру, расплескивая апельсиновый сок. Стакан выскользнул из пальцев, упал на пол и разбился, сосед по столику невпопад закричал. Из домов, магазинов, автомобилей выходили ошеломленные люди и, как лунатики, осторожно подходили к месту происшествия. Какая-то женщина упала без чувств в объятия своего спутника. Я не осмеливался даже пальцем пошевелить и окаменело сидел на стуле, раскрыв рот. Зазвучали свистки прибывших полицейских. Вскоре вокруг пострадавших собралась толпа. Всего в результате нападения погибли три человека, в том числе молодая девушка, еще пятеро получили ранения, причем один из них находился в тяжелом состоянии.

Я вернулся в Рио-Саладо и два дня подряд не выходил из комнаты.

По ночам мне никак не удавалось уснуть. Стоило лечь в постель, как меня засасывал в свою пучину какой-то глубинный, первородный страх. Ощущение было такое, будто я падаю в пропасть. Сон стал настоящей пыткой – кошмары швыряли меня в самые жуткие места. Устав пялиться в потолок, я садился, обхватывал голову руками и смотрел в пол. Очереди, прозвучавшие на улице Фрон-де-Мер, рикошетом били по моим мыслям. Напрасно я затыкал уши, выстрелы все равно оглушительно и скорбно молотили у меня в голове, сотрясая тело, как в лихорадке. Я зажигал лампу и не гасил ее до утра, чтобы не подпускать притаившихся за дверью призраков, которые, стоило лишь немного задремать, тут же набрасывались на меня. Чтобы не уснуть, я цеплялся за малейший шорох, даже за отдаленный собачий лай. От скрипа деревянной балки череп взрывался и разлетался на мелкие части. «Это шок», – глупо заявил доктор… Он не сообщил мне ничего нового. Для меня было важно лишь, как это состояние преодолеть. Рецепта чуда у врача не было. Он выписал мне успокоительные и снотворные таблетки, которые никак проблему не решили. Я впал в депрессию, прекрасно осознавая, что страдаю расстройством психики, но, как с этим бороться, не знал. У меня было такое чувство, будто я стал другим человеком, невыносимым, но в то же время жизненно необходимым – просто потому, что эта новая личность была моим последним пристанищем.

Страдая от клаустрофобии, я то и дело выходил на балкон вдохнуть свежего воздуха. Нередко ко мне присоединялась Жермена. Она пыталась со мной говорить, но я не слушал. Ее слова утомляли и лишь усугубляли напряжение. Мне хотелось остаться одному. Поэтому я выходил на улицу. Каждую ночь. Неделя за неделей. Тишина городка действовала на меня благотворно. Я любил ходить по пустынной городской площади, шагать по улицам и садиться на скамейки, стараясь ни о чем не думать.

Как-то раз, безлунной ночью, разговаривая с самим собой на тротуаре, я увидел, что в мою сторону направляется велосипед. Его фара равномерно раскачивалась из стороны в сторону, скрип цепи отдавался от стен и дробился тысячей пронзительных стонов. Я узнал садовника мадам Казнав. Поравнявшись со мной, он затормозил, чуть было не перелетев через руль. Лицо его заливала смертельная бледность, волосы были растрепаны. Он ткнул пальцем себе за спину, не в силах произнести ни звука, затем вновь вскочил в седло, но в спешке врезался в тротуар и упал.

– Что случилось? Можно подумать, за тобой демоны гонятся!

Он встал, дрожа всем телом, вновь сел на велосипед, сделал над собой сверхчеловеческое усилие и прошептал:

– Я еду в полицию… Их надо предупредить… В доме Казнав стряслась беда.

В этот самый момент я увидел, что за еврейским кладбищем поднимается огромное зарево.

– Боже мой! – вскрикнул я.

И побежал.

Дом Казнав полыхал в огне. Высокий столб пламени ярко освещал окрестные сады. Я мчался напрямик через кладбище. Чем ближе я оказывался к пожарищу, тем отчетливее осознавал масштабы случившегося. С ненасытным гудением огонь уже пожирал первый этаж и подбирался ко второму. Машина Симона горела во дворе, но ни его самого, ни Эмили видно не было. Ворота были распахнуты. Обвитая виноградными лозами беседка за зеленой изгородью трещала и корчилась, выстреливая в небо мириады искр. Для того чтобы преодолеть стену огня и выйти к фонтану, мне пришлось прикрыть лицо рукой. Во дворе лежали трупы собак. Подойти к дому не представлялось возможным – теперь он представлял собой яростный костер, выбрасывающий во все стороны лихорадочные щупальца. Я хотел позвать Симона, но пересохшее горло отказывалось издать хоть звук. На корточках под деревом сидела женщина, жена садовника. Обхватив ладонями лицо, она рассеянно смотрела на дом, постепенно превращавшийся в груду пепла.

– Где Симон?

Она повела головой в сторону бывшей конюшни. Я бросился в огненный ад, оглушенный ревом пламени и раскатистым треском оконных стекол. Холм затянул едкий, клубящийся дым. Бывшая конюшня купалась в покое, который на фоне пылающего дома показался мне зловещим. На лужайке, скрестив над головой руки, на животе лежал человек. Время от времени его хлестали отблески пожара. Колени подо мной подогнулись. Я вдруг осознал, что остался совершенно один и что не смогу этого вынести без посторонней помощи. Затем подождал, в надежде на то, что ко мне присоединится жена садовника. Но она так и не пришла. Помимо ревущего пожара и безжизненного тела на лужайке, я больше ничего не заметил. На нем были только трусы; лужа крови, в которой оно плавало, напоминала собой черную дыру. Я узнал его по лысине: Симон!.. Может, мне опять приснился кошмар? Может, я вновь сплю у себя в комнате?.. Царапина на руке саднила, значит, это все же была явь, самая что ни на есть реальность. Тело Симона поблескивало в зареве пожара. Его лицо, обращенное ко мне, напоминало глыбу мела. Из его зрачков безвозвратно ушел свет. Симон был мертв.

Я присел на корточки перед бренными останками друга. В совершенно невменяемом состоянии. Не уверенный ни в своих жестах, ни в мыслях. Рука сама по себе легла на спину покойного, будто в попытке его разбудить…

– Не прикасайся к нему! – хлестнул в полумраке чей-то голос.

На углу бывшей конюшни стояла Эмили.

В бледности ее лица было что-то фосфоресцирующее. Глаза полыхали тем же неукротимым огнем, что и зарево у меня за спиной. Она стояла босиком, с распущенными волосами, в одной шелковой ночной рубашке, и прижимала к себе насмерть перепуганного сына Мишеля.

– Я запрещаю тебе его трогать, – вновь произнесла она голосом, который доносился до моего слуха будто с того света.

Из-за ее спины вынырнул мужчина с винтовкой, в котором я узнал Кримо, шофера Симона, араба из Орана, который, до того как Симон после свадьбы взял его к себе, работал в ресторане в горах. Его нескладная фигура медленно отделилась от конюшни и осторожно двинулась ко мне.

– Я одного ранил. Слышал его крик.

– Что здесь произошло?

– Мятежники. Они убили Симона и подожгли дом. Когда я прибежал, их уже и след простыл. Я увидел их в овраге внизу и выстрелил. Эти негодяи даже не ответили. Но я слышал, как один из них завопил.

Он встал передо мной. Отблески пламени подчеркивали написанное на его лице отвращение.

– Почему именно Симон? Что он им сделал? – спросил я его.

– Убирайся! – закричала Эмили. – Оставь нас наедине с нашим горем. Проваливай… Гони его, Кримо.

– Ты слышал? Вали отсюда.

Я покачал головой и повернулся, чтобы уйти. Мне казалось, что ноги не касаются земли, что я скольжу в абсолютной пустоте. Я вернулся к горящему дому, затем двинул напрямик через сады и вернулся в городок. Фары нескольких автомобилей огибали кладбище и поднимались по тропе Отшельников. За кортежем к пожарищу бежали фигурки каких-то людей, до моего слуха долетали обрывки их разговоров, но их перекрывал голос Эмили, необъемлемый, как пропасть, намеревавшаяся меня поглотить.

Симона похоронили на еврейском кладбище. Проводить его в последний путь пришел весь городок. Эмили с сыном шагала в окружении плотной толпы. Она была одета во все черное, лицо прикрывала вуаль. В годину невзгод ей хотелось выглядеть достойно. Рядом с ней возносили Господу молитвы члены семейства Беньямен, в том числе родственники, приехавшие на похороны издалека. Мать Симона, убитая горем, плакала, сидя на стуле и не обращая внимания на слова, которые ей шептал муж, дряхлый, измученный болезнью старик. Чуть дальше держались за руки Фабрис с супругой. Жан-Кристофа окружал клан Ручильо, Изабель на его фоне совершенно потерялась. Я стоял в отдалении, позади всех, будто они уже изгнали меня из своих рядов.

После похорон толпа молча разошлась. Кримо усадил Эмили с сыном в небольшой автомобильчик, который для этой цели ему одолжил мэр. Ручильо тоже уехали. Жан-Кристоф на прощание кивнул Фабрису и бросился догонять своих. Захлопали дверцы, заревели двигатели, и площадка у входа на кладбище постепенно опустела. Вокруг могилы осталась стоять лишь группка ополченцев да полицейских в мундирах, явно раздосадованных и испытывавших чувство вины за то, что по их недосмотру на городок всей своей мощью обрушился такой страшный бич. Фабрис издали меня поприветствовал. Просто махнул рукой. Я ждал, что он подойдет и скажет в утешение несколько слов, но он лишь помог жене сесть в машину, уселся за руль и уехал, даже на меня не взглянув. Когда его автомобиль скрылся за поворотом, я вдруг осознал, что остался совершенно один и что теперь меня окружают лишь мертвецы.

Эмили уехала из Рио-Саладо и поселилась в Оране.

Но заполонила собой все мои мысли. Мне за нее было очень больно. Мадам Казнав не давала о себе знать, и я мог только догадываться о том, как Эмили одиноко и тоскливо переживать свое преждевременное вдовство. Что с ней теперь будет? Как она вновь поднимется на ноги в шумном и оживленном Оране, среди совершенно незнакомых людей, в атмосфере городской жизни, которая исключает само понятие сострадания, столь привычное в сельской местности, требует выстраивать отношения с окружающими на основе взаимных интересов и принимает человека только после того, как он, с риском для жизни, совершит множество акробатических трюков и пойдет на массу уступок. Особенно в условиях нынешней войны, с каждым днем принимавшей все более ожесточенный характер, в условиях вспышек слепой жестокости, масштабных репрессий, ежедневных трупов и улиц, таивших в себе бесчисленное множество смертельных ловушек. Я плохо представлял себе, как она в одиночку будет выживать в этом безумном городе, в самом центре арены, орошаемой кровью и слезами, с сыном, перенесшим чудовищное моральное потрясение, и без единой надежной опоры.

В городке все изменилось. Бал в честь окончания сезона сбора винограда отменили, опасаясь, как бы подложенная кем-то бомба не превратила праздник в трагедию. Присутствия мусульман на улицах больше не допускалось, и без особого разрешения им не разрешалось покидать виноградники и сады. На следующий день после убийства Симона армейские подразделения устроили массовую облаву, прочесав частой гребенкой гору Дхар-эль-Менжел и окрестные леса. На подозрительные районы самолеты сбросили бомбы, а вертолеты расстреляли их из пушек. Охота длилась четыре дня и три ночи, после чего измотанные военные вернулись в казармы несолоно хлебавши. Ополчение Хайме Хименеса Сосы развернуло широкую сеть засад, в которую рано или поздно кому-то суждено было попасться. Сначала перехватили небольшой отряд фидаинов, доставлявший повстанцам припасы; мулов перебили на месте, провизию сожгли, а тела трех бунтовщиков, изрешеченные пулями, провезли в повозке по улицам городка. Две недели спустя Кримо, записавшийся в отряд харки, застал врасплох в пещере одиннадцать повстанцев, решил их оттуда выкурить, в итоге они умерли от отравления дымом. Затем, окрыленный этим подвигом, он заманил в ловушку подразделение моджахедов, семерых человек убил, а двух раненых выставил на всеобщее обозрение на городской площади, где толпа чуть было их не растерзала.

Я перестал выходить на улицу. Затем наступил период затишья.

Мысли мои вновь вернулись к Эмили. Мне ее очень не хватало. Порой представлялось, как она стоит рядом, а я разговариваю с ней долгими, нескончаемыми часами. Я понятия не имел, как она теперь, и страшно от этого мучился. Доведенный до крайности, я решил отправиться к Кримо в надежде выведать у него, где ее можно найти. Чтобы снова увидеть Эмили, я был готов на что угодно. Кримо встретил меня холодно. Он сидел в кресле-качалке на пороге своей хибары – на груди патронташ, на бедрах винтовка.

– Подонок! – сказал он мне. – Она еще оплакивает мужа, а ты уже думаешь, как бы затащить ее в постель.

– Мне нужно с ней поговорить.

– О чем? Той ночью она все тебе предельно ясно объяснила. Эмили и слышать о тебе не желает.

– Это не твоя забота.

– А вот тут, приятель, ты ошибаешься. Эмили как раз моя забота. И если ты ее обидишь, пусть даже самую малость, я собственными зубами вырву тебе кадык.

– Она что-то говорила тебе обо мне?

– Ей не нужно мне что-либо рассказывать. Эмили на моих глазах послала тебя ко всем чертям, и мне этого вполне достаточно.

Ждать чего-то от этого человека не приходилось. Потом долгие месяцы я бродил по кварталам Орана в надежде встретить Эмили. Часами торчал у школ, дожидался окончания уроков, но в толпе родителей и учеников так ни разу и не увидел ни Мишеля, ни его матери. Я слонялся по рынкам, магазинам и паркам, но нигде не мог отыскать ее следов. В тот самый момент, когда в душе уже поселилось отчаяние, ровно через год, день в день, после смерти Симона, проходя мимо книжного магазина, я увидел, как мне показалось, ее за прилавком. У меня перехватило дыхание. Я нырнул в кафе напротив, спрятался за колонной и стал ждать. Когда пришло время закрываться, Эмили вышла из магазина и села в троллейбус на углу. Поехать с ней я не осмелился. Была суббота, и все воскресенье, показавшееся мне бесконечным, я буквально сгорал от нетерпения. В понедельник с самого утра я уже вновь сидел в кафе за той же колонной. Эмили пришла к девяти. На ней был черный костюм, голову она повязала того же цвета платком. Сердце у меня в груди сжалось, будто губка, из которой выжали всю воду. Тысячу раз я набирался храбрости, чтобы подойти к ней, и тысячу раз подобный поступок казался мне несвоевременным и неприличным.

Не знаю, сколько раз я проходил перед книжным магазином, чтобы одним глазком взглянуть, как Эмили обслуживает покупателей, взбирается по лестнице, достает книгу, открывает кассу, расставляет на полке букинистические издания, но так и не решился толкнуть дверь и войти. Сам факт того, что с ней все в порядке, наполнял мою душу смутным, но в то же время осязаемым счастьем. Я продолжал жить от Эмили на расстоянии, мне она казалась миражом, и я боялся, что при моем приближении он просто растает. Так продолжалось месяц. Я перестал заниматься аптекой, бросил Жермену на произвол судьбы, забывая ей даже звонить, все ночи проводил в дешевых гостиницах, а днем наблюдал за Эмили, прячась в кафе.

Как-то вечером, незадолго до закрытия книжного магазина, я, будто лунатик, вышел из своего убежища, пересек улицу и с удивлением для самого себя толкнул стеклянную дверь.

В помещении, явно обделенном дневным светом, не было ни души. В хрупкой тишине между заставленных книгами полок царила отрадная безмятежность. Сердце чуть не выпрыгивало из груди, я потел, будто в лихорадке. Погасший плафон на потолке напоминал нож гильотины, готовый вот-вот обрушиться на меня. В голове молнией промелькнула тень сомнения: что я делаю? Какую рану собираюсь посыпать солью? Я до боли стиснул зубы. Нужно было сделать шаг. Больше невыносимо задавать себе одни и те же вопросы, терзаться одними и теми же тревогами. Пот терзал мою плоть не хуже когтей. Я несколько раз глубоко вдохнул, чтобы избавить организм от этого яда, пропитывающего вонью все мои внутренности. За окном в ритме беспорядочного балета сменялись автомобили и прохожие. Гудки кололи меня больнее ударов шпагой. Ожидание затягивалось все больше и больше… Я будто распадался на части. Внутренний голос шептал: уходи… Я тряхнул головой, чтобы его заглушить. Магазин погрузился во мрак, в котором ненавязчиво выделялись квадратные силуэты полок, наползавших друг на друга под бременем книг…

– Вы что-то ищете?

Эмили стояла у меня за спиной, хрупкая и похожая на призрак. Она словно вынырнула из тьмы точно так же, как в ту ночь, когда разыгралась трагедия. Ее черное платье, черные глаза и черные волосы настолько подчеркивали траур и боль, за истекший год ничуть не притупившуюся, что я будто физически ощущал на себе ту ночь. Чтобы разглядеть Эмили, мне пришлось прищурить глаза. Теперь, когда она стояла в метре от меня, я увидел, что она очень изменилась: былая красота поблекла, и от нее осталась лишь тень. Безутешная вдова, отдавшаяся течению жизни, которая отняла у нее то, что сама она ни за что не пожелала бы отдать. Я тут же понял, что совершил ошибку. Она не желала меня видеть. Для нее я был ножом, ковыряющим незажившую еще рану. Ее бесстрастность или, скорее, ледяная холодность поставила меня в тупик, позволив тут же осознать весь масштаб оплошности, которую я допустил, желая исправить то, что до этого собственными руками разрушил. Да еще это обращение на «вы», категоричное, обезоруживающее и невыносимое. Оно вышвыривало меня из ее жизни, сокрушало и клеймило позором. Эмили затаила на меня злобу. Думаю даже, что она пережила свое горе только для того, чтобы никогда меня не простить. Ей даже не нужно было мне об этом говорить. Ее взгляд казался красноречивее любых слов. Невыразительный взор, будто прилетевший из другой галактики, не подпускавший меня к себе и готовый зашвырнуть на край света, если я попытаюсь ему противостоять.

– Так что вы хотели?

– Я? – глупо переспросил я.

– А кто же еще? Вы приходили на прошлой неделе и за неделю до этого… да и вообще ходите сюда почти каждый день. В какие игры вы играете?

В горле встал ком, который мне никак не удавалось сглотнуть.

– Я… шел мимо… случайно… Мне показалось, что за прилавком стояла ты, но уверенности в этом у меня не было. Тогда я вернулся, чтобы убедиться, что это действительно ты…

– И что же было дальше?

– Ну… я сказал себе, что… не знаю… хотел с тобой поздороваться… узнать, все ли у тебя в порядке… поговорить… почему бы и нет… но все никак не мог осмелиться.

– А за всю свою жизнь ты хоть раз на что-то осмелился?..

Она почувствовала, что задела меня за живое. В ее бездонных черных глазах что-то шевельнулось. Будто падающая звезда, потухшая, едва успев загореться.

– Значит, к тебе вернулся дар речи. А когда-то не мог даже слова сказать… Говори, зачем пришел.

У нее двигались одни губы. Лицо, бледные и исхудавшие руки, сцепленные пальцы и тело застыли. Из уст срывались даже не слова, а тихие вздохи, напоминавшие колдовские заклинания.

– Вероятно, я выбрал неподходящий момент.

– Другого, думаю, у нас не будет. Поэтому давай покончим с этим сразу. О чем ты хотел со мной поговорить?

– О нас с тобой, – сказал я, будто мои мысли решили выразить себя сами, без какого-либо участия с моей стороны.

На ее устах обозначилась едва заметная улыбка.

– О нас с тобой? Неужели «мы с тобой» когда-то были вместе?

– Я просто не знаю, с чего начать.

– Могу себе представить.

– Ты понятия не имеешь, как я сожалею. До такой степени, до такой степени… ты меня когда-нибудь простишь?

– А что это изменит?

– Эмили… если бы ты только знала, как мне жаль.

– Это всего лишь слова, Юнес. Признаюсь, было время, когда одно твое слово могло изменить мою судьбу. Но ты так и не осмелился его произнести. Ты должен понять – все кончено.

– Что кончено, Эмили?

– То, что никогда не начиналось.

Я был уничтожен и не мог поверить, что мне по-прежнему удается стоять прямо. Ноги подо мной подкашивались, голова разламывалась на мелкие кусочки. Я перестал слышать, как бьется сердце, как в висках стучит кровь.

Она подошла на шаг ближе, будто вышла из стены у нее за спиной.

– А ты чего ждал, Юнес? Что я стану восторгаться и прыгать до потолка? Но почему? Думаешь, я тебя ждала? Конечно нет. Я даже мечтать об этом не могла, потому что ты не дал мне времени. Ты просто схватил мою любовь, как птицу на лету, и свернул ей шею. Вот так!.. И она умерла в полете, даже не коснувшись земли.

Я молчал. Боялся разрыдаться, едва открою рот. Я прекрасно осознавал, какую боль ей причинил, как растоптал ее девичьи мечты, а заодно и чистое, непорочное, воинственное, такое естественное и неизбывное счастье, от которого в те времена ее глаза лучились всеми гранями радостных надежд и самых прекрасных в мире иллюзий.

– Могу я задать тебе один вопрос, Юнес?

Горло сжал спазм, и я в ответ только кивнул.

– Почему?.. Почему ты меня тогда оттолкнул? Если бы ради другой… Ты взял бы ее в жены, и я бы тебя поняла. Но ты так и не женился…

На моей реснице, воспользовавшись мгновением невнимательности, блеснула слеза и покатилась по щеке. Перехватить ее на бегу у меня не хватило ни сил, ни храбрости. Мышцы устроили мне бойкот и наотрез отказывались подчиняться.

– От этого я мучилась днями и ночами, – монотонно продолжала Эмили. – Что такого отталкивающего ты во мне нашел? Какой грех я совершила? Я говорила себе: «Он тебя просто не любит, и ему совсем не обязательно тебя в чем-то упрекать. Он к тебе ничего не испытывает…» Но убедить себя в этом мне так и не удалось. После того как я вышла замуж, ты стал таким несчастным. И тогда я подумала: «Юнес от меня что-то скрывает…» Что? Что ты от меня утаиваешь, Юнес? О чем не хочешь рассказать?

Плотину прорвало, и слезы хлынули ручьем, водопадом заливая щеки, стекая на подбородок и шею. Я плакал и чувствовал, что избавляюсь от своих страданий и проклятий. В моей душе, освобождая от боли, будто лопнул фурункул. Мне так хотелось плакать и плакать, что я ревел, как целая ватага малышей.

– Вот видишь? – сказала она. – Ты и сейчас не желаешь ничего говорить.

Когда я поднял голову, Эмили уже не было. Она будто прошла сквозь стену, тут же сомкнувшуюся у нее за спиной, ее будто поглотил царивший в магазине мрак. Остался лишь ее запах, витавший среди книг. У третьего от меня стеллажа стояли две пожилые дамы, взиравшие на меня с состраданием. Я вытер лицо и вышел из книжного магазина с таким чувством, будто свет угасающего дня заволокло взявшимся непонятно откуда туманом.