Черно-белые картинки
Каждый человек, вспоминая свое далекое детство, останавливается на ярких событиях своей жизни.
Вот и я в книге «Мое далекое детство» делюсь своими памятными воспоминаниями от 4 до 14 лет (1937–1947 гг.).
Судьба моя была тесно связана с тягостными событиями, которые выпали на долю нашей страны в годы Отечественной войны с гитлеровской Германией.
Для нас радостное солнце детства закрылось темной грозовой тучей. Вся страна мобилизовалась на свою защиту, и мы — дети войны, подражая взрослым, пели:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
Я видел, как в сложное время люди тыла (в основном, женщины — мамы, сестры) сплачивались, бескорыстно помогая друг другу, чем могли. Трудности и закалили мой характер.
В рассказах я описываю периоды своего детства: о годах войны, о фронтовой полосе, проходившей через нашу подмосковную Яхрому, и о тяжелом времени восстановления страны к мирной жизни.
Я художник, чтобы лучше понять то время, к рассказам в книге я добавляю свои иллюстрации.
С тех грозных лет прошло много времени. За эти годы все изменилось, изменился, конечно, и я. Моя судьба состоялась. Если в детстве раскрашивал цветными карандашами черно-белые картинки в маленьком отрывном календаре-»численнике», то сейчас я являюсь членом Союза художников России. Мои картины находятся не только в нашей стране, но и за рубежом: в Швеции, Италии, Японии, Америке и т. д.
Полбуханки хлеба
У дома большие мальчишки часто говорили о путешествиях. Оказывается, это надо далеко куда-то пойти и посмотреть, что там. Мне тоже захотелось путешествовать по Яхроме там, где я еще не был. Впервые мама разрешила мне уйти от дома далеко и дала в дорогу денег, на которые я купил полбуханки хлеба, прихватив с собой Кольку Осташева по кличке Алмаз и преданного друга Вальку Звонарева.
За скреплевскими домами шли по дороге, вдоль парка, забор которого был сложен из красного кирпича в шахматном порядке с отверстиями. Поковыряв немного в заборе прутиками, спустились под гору к центральному магазину. Потолкались немного в нем, посмотрели, что там продается, и спустились к площади, окруженной торгующими палатками. Так как денег у нас не было, мы пошли к реке.
Долго смотрели с моста на быстрый поток реки и на рыбок, которые резвились в прозрачной воде. Солнце стало припекать, нас разморило, и мы решили пойти обратно домой. Возвращаясь, обратили внимание на казармы у площади, что они намного ниже, чем наши починковские.
Было жарко, есть не хотелось. Кругом было тихо, только со стороны фабрики доносился шум. Проходя мимо каркасного дома, мы спустились к пруду, что у водокачки. От безделья начали бросать в воду камни, но нам нужна была цель, и мы кинули в пруд мои полбуханки, которую я все время держал подмышкой. Когда надоело соревноваться в точности удара по цели, мы ушли, оставив хлеб плавать в пруду.
Через несколько дней началась война. Хлеб стали продавать по карточкам, нам стало его не хватать. Только тогда, голодный, я часто вспоминал полбуханки хлеба, плавающей в пруду.
Тревожные события
Шел 1941 год.
Мои родители в нашей квартире сдавали одну комнату для девушек-портсменок, которые приезжали зимой и летом на соревнования в Яхрому со всей России.
В мае месяце в нашем доме произошел серьезный случай, арестовали супругов Шуваловых, живших в квартире над нами. У них сделали обыск. В погребе и дома нашли большое количество конфет.
Люди по лестнице проходили мимо нашей квартиры, несли большие железные банки и коробки, доверху набитые конфетами. Все это ставили в кузов грузовой машины-полуторки. Зевак собралось много, все удивлялись, зачем Шуваловым нужны такие запасы?
А через месяц в комнате, где жили девушки-спортсменки, куда мне категорически запрещалось входить, собралось много народа. Все молчали и с опаской поглядывали в сторону радио. Стояла томительная тишина. Вдруг радио заговорило о чем-то, все разом ахнули. Мне стало тревожно на душе, и я услышал, как папа шепотом сказал маме: «Война!»
Мне было восемь лет, значение слова «война» я плохо понимал. С мальчишками мы играли в войну, но это было просто игра, всегда было интересно и весело. А в данный момент у собравшихся людей лица говорили, что произошло что-то страшное, непоправимое!
Началось тревожное время. Никто не знал, какие испытания ожидают каждого. Шла война!
Хлебные карточки
«Везут, везут!» — еще издали кричат мальчишки, подбегая к магазину. Они давно стояли на дороге, у скреплевских домов, поджидая хлебную повозку. Очередь за хлебом стала уплотняться, меня сжимали со всех сторон. Я стоял и терпел!
Сегодня утром встал рано и побежал к магазину, где на ладошке у меня написали карандашом номер очереди. Но все равно стою далеко. С фронта приходили покалеченные солдаты, и им положено вставать через четыре человека пятым, а их становилось с каждым разом все больше и больше.
Вот показалась исхудавшая лошаденка, медленно тянувшая телегу с небольшим домиком на ней. Возчик деловито подводит телегу к окошечку магазина, и начинается разгрузка. Запахло вкусным, горячим хлебом! От этого ароматного запаха даже закружилась голова, я невольно сглотнул.
Чтобы получить хлеб, дойти до прилавка, надо простоять не один час. В очереди видишь каждый день одних и тех же, в основном женщин. От них слышу все новости, какие происходят в Яхроме.
Вот какой уже день обсуждается один и тот же случай. Мальчик из каркасного дома потерял хлебные карточки на всю многочисленную семью и от отчаяния повесился. Когда вынули его из петли, стали раздевать, то эти карточки нашли в валенке, которые туда попали через рваный карман штанов. Я знал этого мальчика, с ним учился в одной школе.
Очередь стала медленно продвигаться, а я все крепче сжимал в своем кулачке карточки.
Немцы в Яхроме
Давно уже говорили на улице, что «немец близко». И когда вечером с Горного поселка стройными колоннами уходили наши войска, жителям Яхромы стало ясно, что враг где-то рядом, в Ольгово или же в Астрецово. Небо над Андреевской горой было освещено пожарищем. Тревога охватила всех — что будет с каждым, с родными и близкими?
С осени наш папа был призван в Красную армию, но вместо фронта был при охране шлюза, поэтому в этот вечер он был дома. Опасаясь большого обстрела со стороны немцев, папа повел семью в погреб. С фонарем спустились по лестнице вниз и за собой закрыли люк. Встали вокруг большой бочки. Освещенные фонарем, наши лица были непохожи на нас. Сзади, вдоль стен стояли бочки с капустой, с огурцами, там было темно и сыро. Молчали. Все ждали чего-то страшного. Прислушивались, что там наверху? В эти напряженные минуты ожидания папа не выдержал и сказал: «Умирать так дома!» И мы стали подниматься наверх.
Наутро следующего дня в окно увидели немцев с автоматами, пробегающих между домами. На второй день брат возмущенно прошептал мне на ухо, что один мальчишка «такой-сякой» из нашего дома сдружился с немцами, и они его угощают папиросами, возят на мотоцикле, а он им показывает фабрику!
Жильцы нашего дома укрывались в подвале красного уголка, мы же в своей квартире просиживали в прихожей вокруг керосинки, подальше от кухонного окна. Мама укладывала меня спать на пол вместе с детьми учительницы Елены Михайловны Сурниной. Просыпались с вздрагиванием от грохота бомб, снарядов и пулеметных очередей. Резонанс от взрывов отдавался на лестничной клетке громом.
Горела фабрика — «кормилица» — так ее ласково называли яхромчане. Пламя освещало улицы, слышался треск. Дома стояли темные, мрачные.
Слышал немецкую речь, видел вражеские танки, думал, ну когда же все это кончится?
И вот темным вечером к нам вошли пятеро наших разведчиков с автоматами. На них были белые халаты. Они сообщили нам, что наутро готовится наступление наших войск. Папа рассказал им о немецком пулеметном гнезде, которое расположилось в семилетней починковской школе, и показал, как лучше к ней подойти. Гранатами и пулеметными очередями немцы были уничтожены, и к утру путь нашим солдатам в этом месте был свободен.
Немцев прогнали. Брат мне снова шепчет на ухо, что мальчишку «такого-сякого» красноармейцы за предательство поставили за домом к яблоне и хотели расстрелять, да тетя Кланя Голованова, управдом, заступилась за него, так как он дружил с ее дочерью! А ведь могли бы и расстрелять!
Освобождение
У второй починковской казармы лежали два убитых солдата — наш и немец. Про нашего солдата говорили, что это был снайпер, его немцы выследили. Позже я еще видел несколько наших солдат на шоссе около взорванного сталь моста через канал «Москва — Волга».
Как только освободили Яхрому, жители побежали к магазинам и тащили из них все, что могли. Я тоже оказался у дверей центрального магазина. В проходе была рассыпана коробка с простыми карандашами «Пионер», нагнувшись, я торопливо стал их собирать. Люди, пробегая мимо меня, несколько раз сбивали с ног, но я поднимался и снова собирал.
К фронту подвозили все. Лошадиный обоз стоял по всей горе от площади до Пролетарского поселка, а на углу здания горсовета лежала большая гора новеньких зеленых красноармейских касок.
Много немцы оставили трофеев, полный двор фабрики был заполнен тупорылыми машинами, орудиями разного калибра, большими бомбами, броневиком. Снаряды лежали кучами, а у оврага валялось множество гильз от немецких танков.
Канонада уходящего боя еще слышалась. На Солынской горе (сейчас Хитрый поселок) были выстроены дальнобойные орудия, и стреляли они так, что черная туча от дыма нависала над ними.
С каких только гор мы не катались на лыжах! Знали, где что лежит в заснеженных окопах. Знакомы были все воронки от маленьких до больших. Одно место у Солынской горы, как раз у оврага, для нас было загадкой. Что означали большие глыбы вывороченной земли? Видимо, это остался след от залпа нашего орудия, «Катюши».
Однажды, гуляя с приятелем у дома, вдруг увидели летящую на нас бомбу, со страхом бросились в подъезд, я стоял у стены и ждал — сейчас взорвется. Но взрыва не было. Удивленные, осторожно вышли и стали смотреть, где же она? Наша «бомба» уже летела над деревней Починки. «Да это же аэростат», — вскрикнули мы. В ночное время их подымают на тросах над Москвой, защищая город от немецких бомбардировщиков, а он оборвался и улетел.
Опасная шалость
Фронт от Яхромы отошел уже далеко. Военных трофеев после боя осталось много, и много ребят от них погибли или остались калеками без рук, без ног.
Необычные вещи всегда привлекали к себе, хотелось пощупать, потрогать, разрядить. Я уже был в компании с мальчишками по разрядке снаряда, а вот, чтобы ракету без ракетницы запустить в небо, еще не приходилось, а хотелось.
У «Ленинского» магазина был деревянный домик для мастеров фабрики, и жил в нем парнишка, очень похожий на цыгана, красивый и добрый душой. С Колькой Новожиловым мы дружили, он был на два года меня старше, он и привел меня к этому дому, к своему приятелю. А задумка, наша была как раз пустить из окопа, что у дома, ракету.
Зимний вечер. По сугробам залезли в окоп, расчистили место. На маленьком патроне сделали насечку до пороха и поставили его на снег. Мы уже предвкушали увидеть светящуюся ракету на звездном небе. Подожгли спичкой порох.
Ракета не взмыла кверху, как мы хотели, а ослепив нас ярким светом, стала метаться с сумасшедшей скоростью внутри окопа по кругу, ударяясь то в один, то в другой его край. Жизнь наша была на волоске. От страха и растерянности прижались по сторонам окопа, так и сидели, оцепенев, пока ракета не успокоилась.
Мы были малы и не могли предвидеть последствий опасной шалости.
Краски пригодились
Толя Стулов умер. Ему было пятнадцать лет. Еще недавно, рискуя жизнью, спасал раненого командира, а тут из-за каши погиб! Толе, видимо, очень хотелось есть, но перловая каша еще не сварилась, а голод вызывал нетерпение, и вот наелся… Недоваренная крупа разбухла в желудке, и произошло несчастье.
Этот парнишка был очень одаренным, хорошо рисовал, лепил из пластилина сложные композиции. Мой брат Сережа был его одноклассником, и мы не раз приходили к нему в гости. Среди многочисленных поделок, которые делал Толя, мне особенно запомнилась одна: на дрейфующей льдине стояла палатка Папанина, и люди шапками приветствовали пролетающий над ними самолет (самолет держался на проволоке).
Толина мама, тетя Поля, зная, что я хорошо рисую, подарила мне его кисти и масляные краски в тюбиках. Этот изумительный запах красок я и сейчас помню. В те детские годы Толя для меня был примером для подражания, так и получилось, что я продолжил его любовь к рисованию и стал художником. Он и сейчас для меня пример.
Из Яхромы отогнали немцев, но пришла другая беда. Наступил голод. Люди вынуждены были менять свои вещи, одежду, мебель на продукты у деревенских жителей, которые имели свое приусадебное хозяйство, получали за свой труд в колхозе муку, картофель и др.
Моя родная тетя Мотя жила в деревне Настасьино. Ей тоже на обмен возили на санках вещи. Однажды она попросила мою маму, чтобы я пришел раскрасить ей макет деревянного домика с резными балконом, видимо, кто-то обменял его у нее на муку или картошку.
Перед дорогой брат меня предупредил, если деревенские ребята будут приставать, говори, что ты из Яхромы, они нас боятся.
До деревни Настасьино мне по сугробам идти километров семь, и я, девятилетний мальчик, пошел. Вот уже позади деревни: Починки, Подолино, Гагат, Микишкино, справа осталась деревня Волжинское. Иду полем и уже различаю вдали большую Настасьинскую школу.
Радоваться было рано, так как навстречу мне шла ватага деревенских мальчишек. Поравнявшись со мной, один из них решил выслужится перед мальчишками, мне поддать, но я увернулся и побежал. Он бросился за мной. По сугробам бежать тяжело, и вот, задыхаясь от бега, кричу: «Ну, придешь в Яхрому!» И тут, как по волшебству, он остановился и уныло побрел назад к своей компании.
У тети Моти я раскрасил красками аккуратненький домик. За эту работу я получил первый в своей жизни заработок — мешочек муки!
Вот и пригодились Толины краски!!
Зимние трудности
Шла суровая зима 1943 года. Все жители Яхромы столкнулись с голодом и холодом. В казармах нечем было топить большие печи. Люди в комнатках устанавливали печки-буржуйки, но нужны были дрова, и люди потянулись за ними в лес.
В школе из-за холода мы сидели за партами в одежде. Не было транспорта, чтобы перевезти дрова, и на педсовете было решено расставить всех учеников вдоль дороги от школы до пристани. Дружно передавали друг другу бревнышки из рук в руки. Теперь в школе было тепло.
Фронт отдалился от Яхромы, но гул от моторов военных машин напоминал нам, что война продолжается. Я видел эту часть трассы, по которой шли машины к фронту, она спускалась с Перемиловской горы через канал по льду (мост был взорван) к деревне Починки, далее машины поднимались на Андреевскую гору, через поле двигались к селу Андреевское и продолжали свой путь дальше.
Однажды мы с мамой, взяв санки, пошли в лес за дровами. В этот день была сильная метель, она кружила так, что залепляла глаза снегом, и было трудно идти. Напилив дрова, сложили их на санки и по сугробам потащили вверх в гору.
На поле решили передохнуть, и там мы увидели жуткую картину. Недалеко стояла одинокая военная машина, а под ней лежал на спине шофер. Порывистый ветер трепал брезент, который прикрывал ящики с боеприпасами. Водитель закоченевшими от холода руками пытался починить неисправность в машине, ведь в его руках была судьба многих солдат на фронте, они ждали в окопах боеприпасы. А вьюга все кружила и кружила.
Вот они, зимние трудности.
Довесок
В памяти остались длинные очереди за хлебом, как получали его по карточкам. Мама, посылая меня в магазин, всегда предупреждала принести все в целости.
За хлебом ходил на хлебозавод. Для меня это далеко, надо было пройти мимо детского сада, через парк, площадь. Очереди за хлебом были большие, и приходилось простаивать по несколько часов. Наконец продавец на весах взвешивал хлеб на всю мою семью, примерно буханка и довесок.
Я бережно брал в руки хлеб и быстро нес его домой. От горячего хлеба шел вкусно сладкий запах, который всю дорогу соблазнял меня скушать кусочек, но я с радостью приносил домой все в целости.
Какое надо было терпение ребенку выдержать, чтобы не съесть этот довесок. Наверно, в это время и формировался мой характер в послушании и честности.
Как не стало у меня папы
С нетерпением мы ждали письма от папы с фронта. Каждое полученное от него письмо было праздником в доме. В них он просил нас за него не беспокоиться, что все будет хорошо. Потом переписка неожиданно прекратилась, и месяца три мы о нем ничего не знали. Мама каждый вечер за него молилась.
Наконец пришла телеграмма из калужского госпиталя, в ней сообщалось, что папа раненый. Мама сразу к нему поехала, а вернувшись, сказала, что папе отняли ногу.
Однажды зимним вечером со станции Яхрома сообщили, что привезли папу и надо его срочно забрать домой. Мама стала быстро собираться и уже в дверях крикнула: «Вовк, бери санки и одеяло и беги на станцию», — а сама в это время побежала к больнице за санями, заменявшие скорую помощь.
На улице мела метель. Я бежал по сугробам к папе, и одна мысль меня не покидала, как его поместить на маленькие деревянные санки?
На мосту через канал мимо меня пронеслась повозка. Из-за пурги трудно было что-то разглядеть. «Может, папу повезли?» — подумал я, но продолжал бежать. На станции мне сказали, что папу увезли.
Уставший, я пришел домой. Дома, увидев папу, с радостью кинулся к нему. Потом я увидел, что в руках он держал костыли, а рядом стоит улыбчивая молоденькая медсестра в военной форме из госпиталя, а мама все время на нее хмуро поглядывает. Только потом я понял, что мама тогда ревновала ее к папе, а девушка переночевала у нас и уехала.
Папу ранили в сражении на Орлово-Курской дуге. Осколком от снаряда ему перебило бедро левой ноги. Ночью после боя, обливаясь кровью, лежал на поле, а рядом стонал раненый солдат. Вдруг в темноте засветился свет от карманного фонарика и послышалась немецкая речь. Превозмогая боль, папа приподнялся и попросил солдата немного потерпеть, чтобы немцы их не заметили. Но два немецких солдата услышали стоны и направились к ним. Осветив их фонариком и поговорив между собой, ушли. Вероятно, они искали своих раненых.
Рана все время беспокоила папу, поэтому зимой он почти не ходил. Я любил сидеть вечером с ним около его постели. В печке-»буржуйке» потрескивали дрова, в комнате было тепло и уютно. Я с увлечением мастерил деревянные самолетики, а родители удивлялись моим поделкам и говорили, что я буду инженером.
Весной у папы открылась рана, и его положили в дмитровский госпиталь. Одиннадцатилетним мальчиком я ходил в Дмитров пешком, примерно семь километров в одну сторону. Папу я навещал через день, носил ему кашу или что мама приготовит. Его палата находилась в одноэтажном деревянном корпусе, и нам было удобно общаться друг с другом через форточку.
Однажды, чтобы сократить путь, я подошел к дмитровскому вокзалу со стороны канала. На железнодорожных путях стоял военный эшелон, а на открытых платформах — орудия, закрытые брезентом. Когда я подошел поближе к составу, то вдруг неожиданно все солдаты открыли стрельбу из автоматов вверх. Напуганный, не поняв, что произошло, долго еще не мог прийти в себя. Потом догадался, что солдаты по радио услышали сообщение с фронта об освобождении какого-то города и от радости дали салют.
Папу перевели в другую палату на третий этаж, и я уже знал, что ему будут делать операцию. Впервые меня к нему пустили. Я стоял напротив его постели и разговаривая с ним, поглядывал в окно, на медленно двигающийся товарный поезд. И вот папа тихо меня спросил: «Мама тебя не обижает?» Это было так неожиданно, что у меня перехватило в горле, и не ответив ему, только отчаянно разрыдался. От такого плача он испугался за меня, успокаивая по-мужски, приговаривал: «Не плачь, сынок, не надо, так плакать вредно».
Через несколько дней, пятого июля 1944 года меня мама направила в пионерский лагерь в Ольгово. Надо было идти километров десять, Яхромские дети собрались все вместе и пошли пешком по брусчатой дороге в лагерь. За деревней Астрецово отдохнули на опушке, а потом долго шли лесом.
Я оглядывался по сторонам, смотрел на мохнатые ели и немного побаивался. Вспомнились разговоры взрослых, что война в наши леса пригнала много волков и этой зимой они напали на учительницу, которая шла из одной деревни в другую. Все тетради сожгла, чтобы их отпугнуть, но все равно они на нее напали.
Ольгово встретило нас необычными большими растениями с синими цветами, которые росли по обочине дороги. Ребята говорили, что это дурман и от его запаха может болеть голова. А еще в Ольгово были красивые пруды и липовые аллеи.
Нас разместили в кирпичном здании сельской школы. Рядом было кладбище, а напротив стояла большая белокаменная церковь. Не все решались выйти по нужде ночью, только очень смелый мог пройти к туалету, который стоял почти у кладбища.
Дни пионерского лагеря проходили по строгому режиму. Спали мы в классах школы на матрасах и подушках, которые сами набили соломой. Особенно нравилась столовая под открытым небом, где все дружно пели про «картошку-тошку», пока дежурные раздавали обед.
Но мы были дети войны. Ребята тайком от вожатых приносили в лагерь порох из бывшего немецкого склада и в маленьких мешочках прятали под матрасами. Позже пионервожатые узнали о «партизанах», изъяли у них порох и заложили в прощальный костер, огонь от которого был до самого неба. Но это все будет потом.
Никогда я так надолго не уезжал из дома… Ко всем ребятам приходили навещать родители, приносили гостинцы, а ко мне — никто. Я тосковал, скучал по папе. Три ночи подряд совсем не спал, что-то меня беспокоило.
Однажды, делая заголовок к стенгазете «Пионер», я вышел на крыльцо набрать воды из водосточной трубы для акварельной краски. Там стояла женщина с мешком картошки на плече и кого-то ждала. Мне опять стало тоскливо, что пришли не ко мне, и я ее спросил: «А знаете вы Купцовых? Может, скажете им, чтобы они пришли ко мне».
Женщина на мгновение задумалась и сказала: «А у тебя, сынок, кажется кто-то умер, то ли папа, то ли мама». Я бросился к начальнику лагеря с просьбой, чтобы он меня отпустил домой.
Один бежал через большой лес и очень боялся встретить волков. Вдруг увидел впереди себя женщину, которая быстро шла по дороге. Я побежал еще быстрее.
Услышав мое тяжелое дыхание за своей спиной, она, испугавшись, шарахнулась от меня в сторону. С ней я и дошел до Яхромы.
Дома мама мне сказала, что папу похоронили. Я сильно плакал и долго не мог успокоится, а потом с мамой пошли на кладбище, и на могилке я из камушков выложил крестик. На следующий день за мной зашла пионервожатая и увела меня в лагерь, где до окончания смены оставалось еще пять дней.
Папа умер девятнадцатого июля 1944 года от заражения крови. Операцию делали студенты-практиканты, когда долбили кость, занесли инфекцию.
Так не стало у меня папы.
Милостыня — спасение от ГОЛОДА
Война идет четвертый год, а в голове ребенка, с утра до вечера, только одно: «Как бы наесться досыта?!»
Среди мальчишек во дворе даже вопрос ставился: «А что бы ты сейчас съел: буханку черного хлеба или батон белого?»
Однажды я возвращался из Москвы и, как всегда, вез керосин, полученный в магазине по студенческим карточкам сестры. На Савеловском вокзале к поезду подходили ребята с сумками и котомками за плечами, среди которых я встретил одноклассников. Увидев меня, они обрадовались и стали совать мне кусочки белого и черного хлеба, которые выпросили милостыней у москвичей.
В поезде я наелся досыта, а ребята бережно перебирали свое богатство в котомках. Маленькие кусочки хлеба съедали, а большие везли домой, там их ждали.
Моя супруга Лида Туманова рассказывала мне, что девочкой она со старшей сестрой Маней собирала милостыню в Москве, ходя по квартирам. Запомнилась ей одна бабушка, которая их каждый раз хорошо принимала и обнимала, как родных. Сколько же добрых людей на свете!
Возвращение фронтовиков
Получив по карточкам керосин, я возвращался из Москвы домой. У Савеловского вокзала я обратил внимание на толпу больших мальчишек, окруживших двух фронтовиков с котомками за плечами. Они сидели на синей скамейке, а на груди у них блестели медали и ордена. Не обращая внимания на окружающих, солдаты вели между собой разговор.
— Эх, сейчас бы выпить! — сказал один из них.
— Были бы деньги! — крикнул парнишка из толпы.
— А что? Е-есть! — сказал фронтовик, важно, доставая из кармана гимнастерки красные бумажки.
— Я мигом! — схватив деньги, парень быстро исчез, и его больше никто не видел.
— Пропали ваши денежки, — посочувствовал один из мальчишек.
Подошел поезд с дымящим из трубы паровозом. Встав со скамейки, солдаты направились к вагонам, один из них прихрамывал, опираясь на палку. Я шел рядом и не мог оторвать свой взгляд от его небритого лица, он очень был похож на моего папу, который умер от раны за год до победы.
Фронтовики продолжали свой разговор, и я услышал много эпизодов из их военной жизни. Один из рассказов запомнился мне своей трагичностью.
Немцы укрепили высоту так, что к ней нельзя было подступиться. В роте был молодой командир, еще неопытный, только что прислали из тыла. Не подумав, бросил всех в бессмысленную атаку на высоту, и много ребят погибло. Оставшиеся в живых солдаты лежали на земле, не зная, что делать. Снова приказ: «В атаку!» На этот раз еще больше полегло солдат. Третьей команды уже не было. Его убили свои.
Вот такую правду о войне я услышал в свои двенадцать лет.
В. С. Купцов
