Дорога то взлетала на крутой взлобок, то опускалась в овраг, то змеей петляла по склону. По обе стороны ее тянулись густые посадки, за которыми привольно раскинулись поля и перелески. В который раз я убедился, что не зря выбрал село Роговое для строительства дома: красивое место и от города недалеко, всего десяток верст. На работу доехать быстро, каких-то двадцать минут, да и на обед частенько вырваться удается, как, например, сегодня.

Дорога стала ровнее, недавно отремонтировали, и я переключился на пятую. Хотел врубить музыку, уже руку протянул к тумблеру, но что-то удержало. Взглянул искоса на свою соседку, которую подобрал на выезде из города. Старушка как старушка, но что-то было такое, что не позволяло увидеть в ней обычную деревенскую бабулю, похожую на тех, которых я постоянно подвозил.

Да и одета празднично, по-городскому. И сумки с собой нет, без каких старушки из дому не выходят. Только букетик цветов, прижимаемый к груди.

И с чего это цветы в деревню везти — наоборот, оттуда сверстницы пассажирки моей на базар доставляют.

— Бабушка, а куда вам в селе нужно? — спросил, когда показались первые дома.

— Да к памятнику, сынок. Знаешь памятник?

— Конечно, знаю.

Памятник погибшим солдатам и жителям открыли несколько лет назад в центре села, перенесли с кладбища останки воинов Великой Отечественной, которые вернулись в село израненными, да и прожили после этого недолго.

— Ну вот к нему.

— А вы в селе проживаете? — полюбопытствовал я. — Все время тут езжу, а вас не встречал.

— Городская я.

— А здесь родственники, наверное, — к ним едете?

— Нету у меня родственников никаких, к памятнику еду, к памяти своей.

Понял, что расспрашивать дальше будет верхом бестактности, замолчал, увидев издалека стелу памятника с Вечным огнем перед ней. И еще понял, что какая-то интересная и необычная история связана с этой старушкой. Мы уже подъехали, и продолжать свои расспросы было поздно.

Старушка достала кошелек, чтобы расплатиться, но я сделал протестующий жест и воскликнул:

— Нет, нет, денег не беру!

Мой дом возвышался белоснежной каменной громадой среди почерневших деревенских изб, местные звали меня «олигархом», и я, подбирая попутчиков, никогда не брал с них денег. Надеялся хоть этим преодолеть неприязнь деревенских к богатеньким, вбитую, казалось, навечно давно ушедшей в прошлое властью.

Высадил свою пассажирку и уже тронул машину, когда в голову пришла одна мысль.

— Бабушка, — окликнул я старушку, — мне через час в город возвращаться, могу вас забрать, если хотите.

— Ой, спасибо, милок, мне рейсового автобуса долго ждать и ехать в нем уже трудновато. Сделай милость, если не затруднит.

— Конечно, через час я за вами заеду.

Обратный путь показался мне таким коротким. Теперь, рассчитывая на то, что мы уже знакомы, я отважился задать крутившийся у меня на языке вопрос:

— А кто же там у вас захоронен, бабушка, если родственников в селе нет.

Старушка помолчала, как бы раздумывая, рассказывать или нет, но, видимо, воспоминания, нахлынувшие на нее, пока ждала меня у памятника, подтолкнули.

Война, сыночек, давно закончилась, ты и не родился еще, а может, и отец твой не родился. А для меня она никогда не закончится. Я тогда молодая была, красивая, сильная. На фронте медсестрам ох как доставалось — раненого перевязать надо, кровь остановить, да вытащить из-под огня побыстрее. А как его тащить, если он лежачий, ноги перебиты. Вот и просишь, пока он в сознании: «Ты мне помогай, родненький, руками-то от земли отталкивайся». Так и вытаскивали.

Я в этом селе родилась и выросла. Теперь-то здесь все вновь построили, да и люди другие живут. Тут леса вокруг, партизаны немцам очень досаждали, вот они все село и выжгли. Дом наш сгорел, и всех родных моих убили. Одна я осталась на белом свете.

В тот день уже третья атака была, никак наши деревню взять не могли. Название-то ее запамятовала, много времени с той поры минуло. Я прямо в боевых порядках с бойцами бежала. Немец из пулеметов бьет, мины бросает, грохот, крики. Залегли бойцы. Вдруг слышу слева: «Сестра!» Посмотрела, лейтенант молодой, взводный, из пополнения, два дня назад прибывший. Сидит на земле, а лицо все кровью залито. Подбежала я, кровь вытерла, перевязала голову. Пуля только скользнула, кость не пробила. «Спасибо, — говорит, — сестричка». Встал, красивый, роста высокого, покачнулся и вперед, в атаку: «За мной! За Родину!» — кричит. Бойцы как один поднялись и вскоре в немецкую траншею ворвались. Я обо всем позабыла, только за ним, за повязкой белеющей слежу Волнуюсь за него, будто родным стал, так и кажется, что сейчас упадет. Ан нет, добежал. И немцев выбили из траншей ихних, и деревеньку взяли. Орден потом за тот бой ему дали.

А я в этой атаке сердце свое потеряла. Как встречу его, так замираю сразу, сама не своя становлюсь. А он улыбается: «О, спасительница моя» — и обнимает шутливо. И мне так хорошо становится, тепло, уютно. Думаю, хоть бы подольше это продлилось, объятие его.

Многие мужики на меня засматривались, им без женщин тяжко приходилось, да никто из них не нравился, а вот Коля в душу запал. Однажды повстречались, он уже без повязки был, рана затянулась. Улыбается, говорит что-то. Так тепло мне стало от его улыбки, за руку его взяла, поднялась на цыпочки и поцеловала. Он сразу посерьезнел, погладил меня по волосам и говорит: «А ты красивая, как это я раньше не замечал».

Стали мы с ним встречаться. Посидим где-нибудь в затишке, поговорим. Обнимаемся, целуемся. Мне и так с ним хорошо, но понимаю, что мужчина он. То руку положит мне на сердце, то по бедру погладит. Вот я как-то и шепнула ему: «Хочешь, приду к тебе сегодня вечером?» Он только головой кивнул.

Землянка их в стороне стояла, там с Колей еще кто-то жил. Но в ту ночь мы одни оставались. Он — первый мужчина у меня, никого до него не было.

Утром выходим, говорит:

— Давай тебя провожу?

— Не надо, — отвечаю.

Оглядываемся, а вокруг таблички «Осторожно мины». Аж, мурашки по телу побежали, оказывается, я шла к нему в темноте по минному полю. Господь отвел. Но только раз.

Я многое забыла. Думала, что не забуду, но годы… Однако это мне никогда не забыть. Мы шли уже через Восточную Пруссию, все о скорой победе говорили.

Коля погиб. Погиб мгновенно. От осколка. Немцы наши позиции обстреливали… Секунда — и его не стало. Одно мгновение — и… смерть.

Мне передали, что их привезли, несколько человек. Я побежала. Сразу его увидела, как живой лежал. Обняла, не дала хоронить. Решила — побуду с ним еще ночь. Сидеть около него, смотреть, говорить с ним, гладить.

В войну хоронили быстро. Если бой скоротечный, днем свезут со всех сторон, выкопают большую яму и засыплют. А я не дала его хоронить. Так до утра и просидела, проплакала. Ни на минуту глаз не сомкнула.

Утром, чуть рассвело, встала, воды холодной в лицо плеснула. Не хочу с ним расставаться, и все, не могу, решила — отвезу к себе домой.

Тысячи километров, разбитые военные дороги, неразбериха — ничего не могло меня остановить, я даже и не думала об этом.

Пришли за ним, чтобы похоронить, а я не пускаю, не отдаю. Решили все, что с ума сошла от горя. Старшина медсанбата нашего — пожилой, лет сорок с лишком, добрый человек, сибиряк. Он мне говорит:

— Тебе надо успокоиться. Иди, поспи чуток, врач успокоительного даст.

— Нет, нет, — отвечаю, — ты посмотри за Колей, а я — к генералу.

Пошла к одному генералу, к другому. Глядят на меня как на помешанную: «Идите в свое подразделение, товарищ санинструктор, не мешайте». А я иду к следующему. Так дошла до командующего фронтом Рокоссовского. Рассказала ему о желании своем. Недолго он думал. Отказал. Ну ненормальная какая-то. Сколько сотен тысяч бойцов в братских могилах похоронено, в чужой земле лежат… разве мыслимо перевезти всех. Транспорт для фронта нужен, чтобы боеприпасы подвозить.

Вышла я от него, покачиваюсь, села тут же на завалинку, слезы из глаз полились.

Подходит ко мне офицер, что у маршала в приемной сидел. Мы с ним знакомы уже были. Я, пока приема ждала, все о себе рассказала. Посочувствовал он мне, даже Коле позавидовал. Сказал:

— Меня и не подумает никто везти, сразу в яме закопают.

И тогда осмелилась попросить еще раз меня на прием к Рокоссовскому записать.

Обещал. Сказал, чтобы завтра пришла.

Знала я, что Рокоссовский добрый человек. Много слышала о том, что людей бережет, зря на пулеметы вражеские не бросает. Да и в глазах его расположение прочитала.

Прихожу назавтра. Увидал меня маршал, недовольное лицо сделал:

— А, это опять вы?

— Хотите перед вами на колени встану? — говорю ему.

— Но ведь он уже мертвый.

— У меня ничего нет. Детей от него нет. Дом мой сгорел, всю родню немцы убили, даже фотографий не осталось. Если привезу его к себе на родину, останется, хотя бы могилка. Будет к кому возвращаться после войны.

Ходит по кабинету туда-сюда, туда-сюда. Молчит. Зазвонил телефон, взял трубку, кто-то ему докладывает. Выслушал и отвечает:

— Это подождет, я сейчас занят.

Слова его, которые он в трубку сказал, в меня надежду вселили. Осмелела, решила — не уйду, пока Колю отвезти не позволит. Пусть силком вытаскивают. Обращаюсь к нему:

— Вы когда-нибудь любили, товарищ маршал? Я не мужа хороню, любовь свою хороню. — Молчит, о чем-то своем думает. Поняла, что сейчас он решает «да» или «нет». А мне уже так горько и обидно стало и все вокруг мелким показалось. И жизнь без Коли совсем ненужная. — Тогда я тоже хочу умереть. Зачем мне без него жить?

Молчит, как будто не слышит. Смотрит на меня и молчит. Долго молчал. Потом подошел и поцеловал руку.

Мне дали специальный самолет всего на одну ночь. Ребята помогли гроб доставить.

Вошла я в самолет… Обняла гроб… И потеряла сознание.

Мы въехали в город. Старушка закрыла лицо руками и молчала. Я свернул на обочину и остановился. Прошло несколько минут.

— Прости, сыночек, нахлынуло на меня.

— Куда вас подвезти? С вами все хорошо? — спросил я, не зная, какие слова надо говорить в такую минуту.

— Да, все хорошо, спасибо тебе.

Подвез старушку к дому, который она показала. Стандартная девятиэтажка в новом микрорайоне. Открыл дверцу машины, помог выйти.

Необычное чувство переполняло меня: какое-то благоговение и трепет перед этой маленькой, согбенной годами, но сильной женщиной.

Я взял ее узкую руку с тонкой прозрачной кожей и синими узорами вен, наклонился и поцеловал.