Дом шестнадцать по Арчер-роуд, как и все остальные дома по Арчер-роуд, это maisonette,уменьшительная форма от французского существительного (женского рода) maison,дословно означающая «маленький дом». Здесь я живу со своей мамой, и если вы хотите увидеть по-настоящему неустроенный быт, вам обязательно надо взглянуть, как восемнадцатилетний мужчина и сорокалетняя вдова живут в этом домике.

Вот, например, сегодня утром. Полдевятого, я лежу под одеялом, слушаю «Утреннее шоу» и смотрю на модели самолетов, висящие под потолком. Знаю, мне нужно было их давно снять, но в какой-то момент, пару лет назад, они превратились из наивно-мальчишеских в забавно-китчевые штучки, поэтому я их не стал трогать.

Мама входит, потом стучится.

– Доброе утро, соня. Сегодня у тебя большой день.

– Мам, ты когда-нибудь будешь стучать?

– Но я стучу!

– Нет, ты сначала входишь, а потом стучишь. Это не считается…

– Ну и что? Ты же тут ничего не делаешь? – покосилась она на меня.

– Нет, но…

– Только не говори, что у тебя здесь девушка. – Она приподнимает край одеяла. – Вылезай, дорогая, не стесняйся, давай поговорим. Выходи-выходи, не стесняйся…

Я резко натягиваю одеяло на голову:

– Спущусь через минуту…

– У тебя в комнате пахнет, и сильно пахнет, ты знаешь?

– Не слышу, мама…

– Пахнет мальчишками. И что мальчишки делают, чтобы так пахнуть?

– Я ведь сегодня уезжаю, не забыла?

– Когда у тебя поезд?

– В двенадцать пятнадцать.

– Так почему ты до сих пор в кровати? Вот, купила тебе подарок на прощание… – И она швыряет на одеяло пластиковый пакет.

Я открываю его. Внутри оказывается прозрачный пластиковый тубус, вроде того, в котором хранят теннисные мячи, но в нем лежат три пары скрученных в тугие шарики хлопковых плавок – красные, белые и черные, цвета фашистского флага.

– Мам, тебе не стоило…

– О, это такой пустяк.

– Нет, я хочу сказать, зря ты это.

– Не умничайте, молодой человек. Давай вставай. Тебе еще нужно собирать вещи. И открой окно, пожалуйста.

Когда она уходит, я вытряхиваю трусы из пластиковой упаковки, наслаждаясь торжественностью момента. Потому что, честное слово, это Последние Трусы, Которые Покупает Мне Мама. Белые еще куда ни шло, ну, еще черные я могу понять – они более ноские, но красные? Может, они должны выглядеть пикантно или типа того? Для меня красные трусы – это трусы, которые означают «стоп» и «опасность».

Но, предавшись смелому духу приключений, я встаю с кровати и надеваю красные трусы. Что, если они как красные башмачки и я никогда не смогу их снять? Надеюсь, это не так, потому что когда я смотрюсь в зеркало, чтобы проверить эффект, то обнаруживаю: вид у меня такой, словно мне выстрелили в пах. Я надеваю вместо них вчерашние трусы и с нечищеными зубами, кисло-сладким дыханием и легким головокружением после вчерашнего «Скола» спускаюсь по лестнице завтракать. Не могу поверить, что я на самом деле уезжаю. Не могу поверить, что мне разрешили.

Но самая большая проблема на сегодня – это собрать вещи, выйти из дому и сесть на поезд, не услышав от мамы фразы: «Твой папа гордился бы тобой».

Июльский вечер, вторник. На улице еще достаточно светло, и мы наполовину закрыли шторы, чтобы можно было нормально смотреть телик. Я в пижаме и халате после ванны, пахну «Деттолом», и все мое внимание сосредоточено на бомбардировщике «Ланкастер» на чайном подносе передо мной – модель масштаба 1:72 фирмы «Эрфикс». Папа только что пришел домой с работы, он пьет пиво из банки, и дым от его сигареты плавает в лучах заката.

– Начальный вопрос на десять баллов: при каком британском монархе в последний раз велись активные боевые действия?

– При Георге Пятом, – говорит папа.

– При Георге Третьем,– говорит Уиллер, Колледж Иисуса, Кембридж.

– Верно. Ваш бонусный раунд начинается с вопроса по геологии.

– Разбираешься в геологии, Брай?

– Немного, – смело заявляю я.

– Какой из трех основных классов породы, на вид кристаллический или стекловидный, формируется путем остывания и отвердевания расплавленной магмы?

Это я знаю. Я наверняка это знаю.

– Вулканическая, – говорю я.

– Магматическая, – говорит Армстронг, Колледж Иисуса, Кембридж.

– Верно.

– Близко,– говорит папа.

– Какую структуру имеет изверженная порода с включениями крупных ограненных кристаллов, известных как «вкрапленники»?

Попытка не пытка.

– Гранулярную,– говорю я.

– Порфировую? – отвечает Джонсон, Колледж Иисуса, Кембридж.

– Верно.

– Почти,– говорит папа.

– Какой поэт Викторианской эпохи написал эпическую поэму «Любовник Порфирии», в которой главный герой душит свою возлюбленную ее же волосами?

Подождите-ка, а вот это я знаю наверняка. Роберт Браунинг. Мы это проходили на английской литературе на прошлой неделе. Это Браунинг. Я точно знаю.

– Роберт Браунинг,– говорю я, изо всех сил стараясь не кричать.

– Роберт Браунинг? – говорит Армстронг, Колледж Иисуса, Кембридж.

– Верно.– И зрители в студии аплодируют Армстронгу, Колледж Иисуса, Кембридж, но мы оба знаем, что эти аплодисменты адресованы мне.

– Черт побери, Брай, откуда ты это знаешь? – удивляется папа.

– Просто знаю,– отвечаю я. Мне хочется обернуться и посмотреть на его лицо, посмотреть, улыбается ли он– он редко улыбается, по крайней мере, не после работы,– но я не хочу выглядеть самодовольным, поэтому сижу неподвижно и смотрю на его залитое солнцем отражение на экране телика. Он затягивается сигаретой, затем ласково кладет пропахшую дымом руку мне на голову, будто кардинал, приглаживает мои волосы длинными, с пожелтевшими ногтями пальцами и говорит:

– Ты поаккуратнее, а то в один прекрасный день сам там окажешься.

Я улыбаюсь и чувствую себя умным, сообразительным и готовым к новым переменам в жизни. Естественно, после этого я становлюсь самоуверенным и пытаюсь ответить на каждый вопрос, и всякий раз неверно, но это уже не имеет значения, потому что если один раз я ответил правильно, то рано или поздно снова дам правильный ответ.

Думаю, будет правильным сказать, что я никогда не был рабом мимолетных капризов моды. Не то чтобы я антимоден, но из множества молодежных течений, пришедшихся на мой недолгий век, ни одно мне по-настоящему не шло. В конце концов, суровая правда жизни состоит в том, что если ты – фанат Кейт Буш, Чарлза Диккенса, игры скребл, Дэвида Аттенборо и программы «Университетский вызов», то в окружающей жизни тебя мало что привлекает, если говорить о молодежных течениях. Нельзя сказать, что я не пытался. Какое-то время назад я вдруг проснулся и стал прикидывать, не стать ли мне готом, но, кажется, это была всего лишь короткая фаза. Кроме того, основная черта гота мужеского пола – одежда аристократического вампира, а если и есть в жизни малоубедительные веши, то я в образе аристократического вампира буду наиболее малоубедителен. У меня просто отсутствуют скулы. Кроме того, быть готом – значит слушать готическую музыку, о чем не может идти и речи.

В общем, это было мое едва ли не единственное легкое соприкосновение с молодежной культурой. Полагаю, вы не ошибетесь, если скажете, что мой личный подход к стилю можно описать как неформальный и в то же время классический. Джинсам я предпочитаю хэбэшные слаксы со складками, но светлой джинсе я предпочитаю темную. Пальто должно быть тяжелым, длинным, с поднятым воротником, а шарфы должны быть с бахромой, черными или красными, как бургундское вино, и все это актуально с раннего сентября до позднего мая. Ботинки должны быть на тонкой подошве и не слишком остроносыми, и (что особенно важно) с джинсами следует носить только черные или коричневые туфли.

Но нынче я не боюсь экспериментировать, особенно теперь, когда решил воспользоваться шансом заново открыть себя. Поэтому сейчас на кровати передо мной лежит старый раскрытый родительский чемодан, и я просматриваю свои последние покупки, которые приберегал для особого случая, то есть на сегодня. Во-первых, это моя новая спецовка, необыкновенно плотная, тяжелая вещь, похожая на ослиную шкуру. Ею я особенно доволен – она подразумевает смесь искусства и тяжелого ручного труда: «Хватит этого Шелли, пойду что-нибудь забетонирую». Потом идут пять дедовских рубах, различных оттенков белого и голубого, которые я купил по 1,99 фунта во время однодневной поездки на Карнаби-стрит с Тони и Спенсером. Спенсер их ненавидит, но мне они кажутся классными, особенно в сочетании с черным жилетом, который я оторвал за три фунта в магазине секонд-хенда «Помощь престарелым». Жилет пришлось прятать от мамы, но не потому, что она имеет что-либо против «Престарелых», а потому, что она считает: секонд-хенд – это так вульгарно; следующий шаг – это поднимать пищу с пола. Чего я добиваюсь сочетанием жилет—дедовская рубаха—круглые очки, так это вида контуженного молодого боевого офицера с заиканием и записной книжкой, полной стихов, которого отправили обратно домой, подальше от зверств фронта, но который продолжает выполнять свой патриотический долг, работая на ферме в глухой глостерширской деревушке, где местные жители воспринимают его с неприветливым подозрением, но которого тайно любит на расстоянии красивая, начитанная суфражистка, дочь викария, исповедующая пацифизм, вегетарианство и бисексуальность. Это действительно прекрасный жилет. И что ни говори, это не секонд-хенд, это винтаж.

Следующая вещь – папин вельветовый пиджак. Я разглаживаю его на кровати и аккуратно складываю рукава на груди. Спереди на нем небольшое чайное пятно, которое я посадил пару лет назад, когда совершил ошибку – надел его на школьную дискотеку. Знаю, это слегка ненормально, но мне казалось, что это хороший жест, нечто вроде дани памяти. Наверное, надо было сначала спросить у мамы, потому что, когда она увидела меня перед зеркалом в папином пиджаке, она издала пронзительный крик и швырнула в меня чашку чая. Когда она наконец поняла, что это всего лишь я, она разрыдалась, упала на кровать и проплакала полчаса, что было очень хорошим разогревом перед вечеринкой. Когда мама успокоилась и я ушел на дискотеку, у меня состоялся следующий разговор с моей возлюбленной-на-всю-жизнь той недели Джанет Паркс:

Я: Медленный танец, Джанет?

Джанет Паркс: Прекрасный пиджак, Брай.

Я: Спасибо!

Джанет Паркс: Откуда он у тебя?

Я: Это папин!

Джанет Паркс: Но разве твой папа не… умер?

Я: Ага!

Джанет Паркс: Так ты носишь пиджак покойного отца?

Я: Точно. Так что насчет танца?

…Тут Джанет прикрыла рот рукой и медленно удалилась в угол, где стояли Мишель Томас и Сэм Добсон, начала шептаться с ними и показывать на меня пальцем, а после вечеринки ушла домой со Спенсером Льюисом. Но я не затаил злобу после того случая, ничего подобного. Кроме того, в университете ни одна из этих историй уже не будет иметь значения. Никто, кроме меня, не будет этого знать. В университете это будет всего лишь неплохой вельветовый пиджак. Я складываю пиджак и убираю его в чемодан.

Мама входит, потом стучит, и я поспешно закрываю чемодан. У нее и так был заплаканный вид, ей только папиного пиджака не хватает, чтобы разреветься. В конце концов, она взяла отгул на полдня, чтобы как следует выплакаться.

– Уже почти собрался?

– Почти.

– Возьмешь с собой сковородку для картошки?

– Нет, мам, без нее обойдусь.

– А что же ты тогда будешь есть?

– Люди питаются не только жареной картошкой, знаешь ли!

– Только не ты.

– Хорошо, может, я начну. В любом случае, всегда можно приготовить картошку в духовке. – Я оборачиваюсь и вижу, что она почти улыбается.

– Тебе еще не пора?

До поезда уйма времени, но мама думает, что путешествие на поезде – это что-то вроде полета на международном авиарейсе, поэтому регистрироваться надо часа за четыре до отправления. Вообще-то, мы никогда не летали на самолете, но меня все равно удивляет, как это мама не заставила меня сходить сделать прививки.

– Выхожу через полчаса, – отвечаю я, затем наступает тишина.

Мама что-то бормочет, слова застревают у нее в горле, а это значит, что вот-вот прозвучит старая песня о том, как папа гордился бы мной, или что-то в этом роде, но она решила приберечь эту песню на потом, так что просто разворачивается и уходит. Я сажусь на чемодан и закрываю его, затем ложусь на кровать и осматриваю свою комнату в последний раз – такой момент, что если бы я курил, то непременно закурил бы.

Я не могу поверить, что это происходит со мной на самом деле. Вот она, независимая взрослая жизнь – то, что я чувствую сейчас. Разве сейчас не время для какого-нибудь ритуала? В определенных далеких африканских племенах затеяли бы по такому случаю невероятный четырехдневный обряд инициации, включающий нанесение татуировок и употребление сильнодействующих галлюциногенных наркотиков, извлеченных из древесных лягушек, а старейшины деревни натерли бы мое тело кровью обезьян. Но здесь обряд инициации – это всего-навсего три пары новых трусов и упаковывание пухового одеяла в пакет для мусора.

Когда я спускаюсь вниз, то вижу, что мама собрала для меня вещи: два огромных короба, в которых поместилась бо́льшая часть нашей домашней утвари. Не сомневаюсь, что и сковородка для картошки тоже лежит там, искусно спрятанная под полным сервизом для ужина, а еще тостер, который я спер в «Эшворт электрикалз», чайник, брошюра «Восхитительные блюда с фаршем», а также хлебница с шестью сдобными булочками и батоном «майти уайт». Здесь есть даже терка для сыра, хотя мама прекрасно знает, что я не ем сыра.

– Мама, да мне все это барахло не утащить, – говорю я, так что символичные и трогательные последние минуты моего детства потрачены на перебранку с матерью: «нет, мне не нужен венчик для взбивания яиц; да, там будет гриль, чтобы приготовить тосты; да, мне нужен магнитофон вместе с колонками», – и когда переговоры наконец завершены, остаются чемодан, рюкзак со стереосистемой и книгами, два баула с одеялом и подушками и, по настоянию мамы, бесчисленное количество кухонных полотенец.

Наконец пришло время уходить. Я очень настаиваю, чтобы мама не провожала меня до станции, потому что так мне кажется более эффектно и символично. Я стою на пороге, пока она роется в сумочке и торжественно вкладывает мне в руку десятифунтовую банкноту, сложенную в несколько раз, так что она напоминает маленький рубин.

– Мама…

– Бери-бери.

– Со мной все будет в порядке, не волнуйся.

– Давай иди. Позаботься о себе сам.

– Позабочусь…

– Постарайся как можно чаще есть свежие фрукты, хоть по чуть-чуть…

– Постараюсь…

– И… – Вот оно. Она сглатывает и говорит: – Ты же знаешь, твой папа гордился бы тобой, правда?

Я быстро целую маму в ее сухие сморщенные губы и короткими перебежками как можно быстрее бегу на станцию.

В поезде я надеваю наушники и слушаю специально записанную подборку абсолютных хитов Кейт Буш, моих любимых песен на все времена. Это довольно хороший сборник, но дома у нас нет настоящей хай-фай системы, поэтому посреди песни «The Man with the Child in His Eyes» можно услышать, как мама кричит с первого этажа, что котлеты готовы. Я с важным видом открываю новое издание «Королевы фей» Спенсера, которую мы будем проходить в первом семестре. Мне нравится думать, что я вполне хороший читатель, непредвзятый, открытый всему новому и все такое прочее, но этот опус кажется полным бредом, поэтому я убираю «Королеву фей», осилив всего восемнадцать строк, и вместо чтения концентрируюсь на Кейт Буш, глядя, как мимо меня проносится английская сельская местность, и на старании выглядеть задумчивым, сложным и интересным. У меня есть большое окно, четыре сиденья и столик, который полностью в моем распоряжении, банка кока-колы и упаковка «Твикс», и единственное, что могло бы сделать мою жизнь лучше, – это если бы привлекательная женщина вошла в вагон и села напротив меня и сказала что-нибудь вроде: «Извините, не могла не заметить, что вы читаете „Королеву фей“. Вы, случайно, не едете сейчас в университет изучать английскую литературу?» – «О да, конечно», – ответил бы я. «Это прекрасно! Не возражаете, если я присоединюсь к вам? Кстати, меня зовут Эмили. Скажите, а вы знакомы с творчеством Кейт Буш?»

И я веду такой утонченный, изысканный и остроумный разговор, и между нами такая почти осязаемая сексуальная наэлектризованность, что к тому времени, как мы подъезжаем к станции, Эмили наклоняется ко мне, наваливаясь на столик, и, жеманно покусывая пухлую нижнюю губу, говорит: «Послушай, Брайан, мы едва знакомы, и я еще не говорила раньше такого мужчинам, но, может, мы могли бы пойти… в отель или еще куда-нибудь? Просто дело в том, что я вряд ли смогу долго бороться с желанием…», и я молча соглашаюсь с усталой улыбкой, словно говоря: «Почему это происходит со мной каждый раз, как я сажусь в поезд?», беру ее за руку и веду в ближайший отель…

Подождите минуточку. Для начала, что мне делать с моим багажом? Не могу же я заявиться в отель с двумя черными баулами, правда? А ведь за отель нужно еще и платить. Деньги, заработанные летом, ушли на оплату жилья, а чек со стипендией должен прийти только на следующей неделе. Хотя на самом деле я еще ни разу не останавливался в гостинице, но знаю, что это будет недешево – сорок, может, пятьдесят фунтов, – и давайте посмотрим правде в лицо, все дело будет длиться минут десять, если повезет – пятнадцать максимум, и я не хочу, приближаясь к моменту экстатического сексуального кризиса, волноваться о том, сколько денег мне пришлось потратить. Полагаю, Эмили может предложить заплатить пополам, но мне придется отказаться, а то она подумает, что я дешевка. Но даже если она настоит, а я соглашусь, ей придется дать мне наличные в руки, и независимо от того, сделает ли она это до или после того, как мы позанимаемся любовью, это обязательно лишит нашу встречу определенной меланхолии и сладко-горькой страсти. Сочтет ли она меня за чудака, если я останусь в отеле, чтобы по максимуму воспользоваться удобствами номера? «Дорогая Эмили, наше соитие было прекрасным и необычайно пикантным. А теперь не поможешь ли запаковать полотенца в рюкзак?» И кстати, разве это хорошая идея – прыгать в постель с девушкой, с которой собираешься учиться? Что, если сексуальное напряжение между нами помешает учебе в университете? На самом деле, может, это и не очень хорошая идея? Может, мне нужно немного подождать, пока я не узнаю Эмили чуть получше, и только после этого вступать с ней в сексуальные отношения. И к тому времени, когда поезд подходит к станции, я чувствую огромное облегчение оттого, что Эмили – всего лишь плод моего воображения.

Я вытаскиваю свои баулы и чемодан на перрон, который расположен на холме над городом. Я здесь всего лишь второй раз после того, как ездил на собеседование. Да, это не Оксфорд и не Кембридж, но немногим хуже. Самое главное – здесь есть шпили. О таких я давно мечтал.