У всех молодых людей есть повод для волнений – это естественная и неотъемлемая часть процесса взросления. У меня в возрасте шестнадцати лет все переживания были связаны с тем, что в моей жизни не будет ничего более достойного, чистого, благородного и правильного, чем оценки за экзамены в предпоследнем классе средней школы.

В то время, конечно же, меня это не волновало. Я не развешивал свои аттестаты в рамочках, или что-нибудь вроде этого, и сейчас даже не буду упоминать, какие именно оценки я получил, потому что от этого веет соперничеством, а скажу просто, что оценки мне определенно понравились – в шестнадцать лет я впервые почувствовал себя настоящим специалистом.

Но это было давным-давно. Теперь мне восемнадцать, и мне нравится думать, что я стал намного мудрее и круче в этих вопросах. Поэтому оценки за выпускные экзамены по сравнению с моими прежними треволнениями – полная фигня. Кроме того, идея измерения интеллекта при помощи какой-то дурацкой старомодной системы письменных экзаменов явно нелепа. Между прочим, мои оценки за экзамен второго уровня были лучшими в средней школе «Лэнгли-стрит» в 1985 году, причем лучшими за пятнадцать лет (три пятерки и одна четверка, в сумме девятнадцать баллов), но, честное слово, на самом деле я не придаю этому особого значения, я упомянул об этом мимоходом. Да и вообще, что ни говори, по сравнению с другими качествами, такими как мужество, популярность, хороший внешний вид, чистая кожа или активная половая жизнь, такая чепуха не имеет никакого значения.

Но, как говаривал мой папа, самое важное в образовании – это те возможности, которые оно предоставляет, двери, которые распахивает перед тобой, потому что иначе знание, по сути и само по себе, – это темная аллея, особенно если смотреть с того места, где я сижу сейчас, в конце сентября, в среду вечером, – на фабрике, выпускающей тостеры.

Все каникулы я отпахал в отделе отгрузки компании «Эшворт электрикалз», где отвечал за укладку тостеров в коробки перед отправкой их в розничную сеть. Конечно, существует не так уж много способов запихнуть тостер в коробку, так что эта пара месяцев была скучноватой, но в плюсе были 1,85 фунта в час и столько тостов, сколько ты способен съесть. Поскольку сегодня я работаю здесь последний день, то гляжу в оба, высматривая, когда коллеги начнут тайком передавать друг другу открытку для подписи и собирать деньги для прощального подарка. Мне не терпится узнать, в какой же паб мы пойдем, чтобы обмыть мой уход, но уже 16:15, поэтому логичнее предположить, что все попросту разойдутся по домам. Оно и к лучшему, поскольку на вечер у меня все равно другие планы, так что я собираю свои пожитки, хватаю горсть ручек и моток скотча из шкафчика для канцелярии и направляюсь на пирс, где у меня назначена встреча со Спенсером и Тони.

Саутендский пирс, длиной 2360 ярдов, или 2 километра 158 метров, официально признан самым длинным в мире. Наверное, это слегка чересчур, особенно когда тащишь много пива. У нас двенадцать больших банок светлого пива «Скол», свиные тефтели в кисло-сладком соусе, рис специальной обжарки и порция жареной картошки с соусом карри – запахи со всего мира, – но, пока мы доходим до конца пирса, пиво нагрелось, а еда остыла. Раз у нас сегодня особый случай, Тони пришлось притаранить свой гетто-бластер – мафон размером с небольшой шкаф, который никогда не взрывал тишины в гетто, если только не считать Шуберинесса . Сейчас играет нарезанная Тони подборка «Лучшие хиты „Led Zeppelin“», а мы садимся на лавочку и наблюдаем, как солнце величественно прячется за нефтеперегонный завод.

– Но ты не станешь засранцем, а? – спрашивает Тони, открывая банку.

– Ты о чем?

– Он о том, чтобы ты не стал слишком студентиться перед нами, – поясняет Спенсер.

– Ну, я же студент, вернее, буду, так что…

– Нет, я хочу сказать, чтобы ты не стал полным занудой, а то задерешь нос, будешь приезжать домой на Рождество в мантии, говорить на латыни, вворачивая обороты типа «мне думается», «по-видимому» и все такое прочее.

– Ага, Тони, именно таким я и собираюсь стать.

– А вот и фигушки. Потому что ты и так засранец порядочный, и бо́льшим засранцем тебе уже не стать.

Тони часто называет меня засранцем. Или засранцем, или педрилой, но трюк в том, чтобы сделать определенную лингвистическую поправку и стараться думать об этих словах как о ласковых обращениях, вроде того как некоторые пары говорят «дорогой» или «любимая». Тони только что пошел работать на склад «Каррис» и начал собирать небольшую коллекцию из тыреных переносных мафонов, как тот, что мы сейчас слушаем. Кассету с «Цеппелинами» тоже притаранил Тони; он любит называть себя металлистом, что звучит куда более профессионально, чем «рокер» или «фанат хеви-метал». Одевается он тоже как металлист: много голубой джинсы, длинные блестящие светлые волосы, зачесанные назад, – в общем, он похож на женоподобного викинга. На самом деле единственное, что в Тони женственного, – так это его волосы. Он, как ни крути, мужчина со склонностью к насилию и жестокости. Можете считать, что вечер с Тони удался, если вы вернулись домой с сухой головой, так как и Тони не засунул ее в унитаз и не спустил воду.

Сейчас играет «Stairway to Heaven».

– Мы еще долго будем слушать эту гребаную хипповскую херню, Тони? – спрашивает Спенсер.

– Это же «Цеппелины», Спенс.

– Я знаю, что это «Цеппелины», поэтому и хочу, чтобы ты вырубил эту херню.

– «Цеппелины» – круче всех!

– С чего это? Потому что ты так говоришь?

– Нет, потому что эта группа обладает огромным влиянием и важностью.

– Тони, они поют о феях. Это детский сад…

– Не о феях…

– Значит, об эльфах, – встреваю я.

– Это не просто феи и эльфы, это Толкин, литература! – Тони без ума от таких книг, где на форзаце – карты, а на обложках – мускулистые женщины устрашающего вида в кольчугах вместо нижнего белья, с палашами в руках; женщины, на которых он женился бы в идеальном мире. Мечта эта в Саутенде намного более осуществима – более, чем вы думаете.

– А какая, на фиг, разница между феей и эльфом? – спрашивает Спенсер.

– Черт его знает. Спроси Джексона. Он офигенный знаток определений.

– Черт его знает, Тони, – говорю я.

Взвыло гитарное соло, и Спенсер морщится:

– Эта песня когда-нибудь кончится или она будет играть и играть, играть и играть?..

– Семь минут тридцать две секунды чистого гения.

– Чистой муки, – уточняю я. – И вообще, почему ты вечно выбираешь музыку?

– Потому что это мой мафон…

– Который ты стырил.Формально он все еще принадлежит «Каррис».

– Ага, но я купил батарейки…

– Нет, ты стырилбатарейки.

– Не эти. Эти я купил.

– В таком случае сколько стоят батарейки?

– Фунт девяносто восемь.

– Хорошо, я даю тебе шестьдесят шесть пенсов. Теперь мы можем поставить что-нибудь стоящее?

– Что, типа Кейт Буш? Ну ладно, Джексон, давай немного послушаем Кейт Буш, мы все прекрасно проведем время, слушая Кейт Буш, и прекрасно, прекрасно потанцуем под Кейт Буш и подпоем Кейт Буш . —Пока мы сцепились с Тони, Спенсер протягивает руку к гетто-бластеру, невозмутимо вытаскивает «Лучшие хиты „Цеппелинов“» и забрасывает их далеко в море.

Тони ойкает, швыряет в Спенса банкой с пивом, и они оба бегут по пирсу. Лучше не особо встревать в драки. Тони немного теряет над собой контроль, становится одержим духом Одина или что-то в этом роде, и, если я встряну, это обязательно закончится тем, что Спенсер усядется мне на грудь, держа мои руки, пока Тони пердит мне в лицо, поэтому я просто сижу очень спокойно, пью пиво и смотрю, как Тони пытается перекинуть ноги Спенсера через ограду пирса.

Хотя сейчас сентябрь, в вечернем воздухе уже витает сырая прохлада, ощущение лета сходит на нет, и я рад, что на мне шинель, проданная как излишек запасов с армейских складов. Я всегда ненавидел лето: то, как солнце бьет вечером в экран телевизора, и неизбежные футболки и шорты. Я ненавижу футболки и шорты. Если бы я стоял у дверей аптеки в футболке и шортах, то гарантирую: какая-нибудь милая старушка попробовала бы положить мне монетку на макушку.

Нет, чего я на самом деле жду, так это осени, когда можно будет попинать опавшие листья по дороге на лекцию, взволнованно поговорить о поэтах-метафизиках с девушкой по имени Эмили, или Катрин, или Франсуаза, или что-нибудь в этом роде, в плотных черных шерстяных колготках и с прической как у Луизы Брукс, затем пойти в ее крошечную мансарду и заняться любовью перед электрокамином. Потом мы почитаем Т. С. Элиота и выпьем лучшего марочного портвейна из крошечных рюмочек под Майлза Дэвиса. В любом случае именно так я себе все и представлял. Университетский опыт. Мне нравится слово «опыт». Это похоже на поездку в «Алтон тауэрс» .

Тем временем драка закончилась, и Тони сжигает свою чрезмерную агрессию, швыряя в чаек свиными тефтелями. Возвращается Спенсер, заправляет рубашку, садится рядом со мной и открывает новую банку пива. Спенсер имеет особый подход к обращению с пивной банкой. Глядя на него, можно подумать, что он пьет из фужера для мартини.

Спенсера мне будет больше всех не хватать. Он не идет учиться в университет, хотя наверняка он самый умный человек из всех, кого я встречал, а также самый красивый, надежный и крутой. Ничего из этого я ему, естественно, не скажу, потому что это будет звучать немного льстиво, да это и не нужно, поскольку он и так все это знает. Он мог бы пойти в университет, если бы по-настоящему этого захотел, но он завалил экзамены, не так чтобы совсем нарочно, но вполне демонстративно. На экзамене по английскому Спенсер сидел за соседней партой, и по движениям его руки было видно, что он не писал, а рисовал. На вопрос о Шекспире этот умник ответил рисунком «Виндзорские проказницы», о поэзии – картиной под названием «Уилфред Оуэн на собственном опыте переживает ужас окопной войны». Я все старался заглянуть ему в глаза, чтобы ободрить взглядом, как бы говорящим «ну давай, дружище», но он все не поднимал головы, рисовал, потом через час встал и вышел, подмигнув мне по пути; это было не дерзкое подмигивание, а подмигивание немного печальное, красным и подернутым слезой глазом – словно бравый солдат из расстрельной команды по пути на казнь.

После этого он просто перестал приходить на экзамены. В частных разговорах несколько раз прозвучала фраза «нервный срыв», но мой друг слишком крут, чтобы иметь нервный срыв. Или, даже если он у него был, Спенсер заставил свой нервный срыв выглядеть круто. Я на это смотрю так: весь этот извращенный экзистенциализм в духе Джека Керуака хорош до определенной степени, если только он не мешает получать нормальные оценки.

– А ты что собираешься делать, Спенс?

Он сузил глаза и посмотрел на меня:

– Что ты имеешь в виду под «делать»?

– Сам знаешь. Работа и все такое.

– У меня есть работа. – Спенсер стоит на бирже труда, но в то же время работает за зарплату в конверте на круглосуточной заправке на трассе А-127.

– Я знаю, что у тебя есть работа. Но в будущем…

Спенсер смотрит на устье реки, и я начинаю сожалеть о том, что затронул эту тему.

– Твоя проблема, друг мой Брайан, в том, что ты недооцениваешь прелести жизни в круглосуточной заправочной станции. Я ем столько шоколадок, сколько хочу. Читаю дорожные атласы. Вдыхаю интересные запахи. Беру бесплатные винные фужеры. – Он отпивает большой глоток пива и ищет повод сменить тему. Достает из своей кожаной куртки кассету, бумажный вкладыш которой разрисован от руки. – Я записал ее для тебя. Так что можешь ставить это своим новым университетским друзьям, пусть думают, будто у тебя есть вкус.

Я беру кассету, на торце которой аккуратными трехмерными заглавными буквами написано: «Университетский сборник Брая».

– Спасибо, друг, это просто супер…

– Брось, Джексон, это всего лишь кассета за шестьдесят девять пенсов из супермаркета, и нечего кричать об этом, – говорит он, но мы оба знаем, что девяностоминутная компиляция означает добрых три часа работы, и даже больше, если собираешься разрисовать вкладыш. – Поставишь, ладно? Пока этот придурок не вернулся.

Я вставляю кассету, нажимаю клавишу воспроизведения, и из колонок несется «Move On Up» Кертиса Мэйфилда. Спенсер большой модник, но сейчас его пробило на старый добрый джаз: Эл Грин, Джил Скотт-Херон и тому подобное. Спенсер настолько крут, что ему даже нравится джаз. Не Шаде или там «The Style Council», а настоящий джаз:раздражающая, нудная фигня. Мы сидим и некоторое время слушаем. Тони меж тем пытается выковырять деньги из телескопов перочинным ножом, который мы купили во время экскурсии в Кале с классом, и мы со Спенсером наблюдаем за ним, как снисходительные родители за ребенком с серьезными проблемами поведения.

– Значит, будешь приезжать домой на выходные? – спрашивает Спенсер.

– Не знаю. Хотелось бы. Не каждые выходные.

– Ты уж постарайся, ладно? Иначе мне придется торчать здесь одному с этим Конаном-Варваром, – и Спенсер кивает в сторону Тони, который носится с телескопом и швыряет его о землю.

– А не сказать ли нам какой-нибудь тост? – предлагаю я.

Спенсер кривит губу:

– Тост? Зачем?

– Ну, знаешь, за будущее или что-нибудь в таком духе?

Спенсер вздыхает и чокается со мной своей банкой.

– За будущее. Будем надеяться, твоя кожа очистится.

– Пошел на хрен, Спенсер, – говорю я.

– Пошел на хрен, – отвечает он со смехом.

К последней баночке пива мы уже порядочно набрались, поэтому лежим на спине и ничего не говорим, а просто слушаем море и песню «Try a Little Tenderness» Отиса Реддинга, и этим ясным поздним летним вечером, глядя на звезды, лежа между двух моих лучших друзей, я ощущаю, что наконец-то начинается настоящая жизнь и возможно абсолютно все.

Я хочу слушать сонаты для фортепиано и знать, кто играет. Я хочу ходить на концерты классической музыки и знать, где положено хлопать. Я хочу врубаться в современный джаз, чтобы он не звучал для меня как ужасная ошибка, и хочу знать, кто все-таки такие «Velvet Underground». Хочу полностью погрузиться в Мир Идей, хочу понимать комплексную экономику и знать, что люди находят в Бобе Дилане. Хочу иметь радикальные, но гуманные политические идеалы, основанные на хорошей осведомленности, хочу вести страстные интеллектуальные споры, сидя за круглым деревянным кухонным столом, оперируя фразами типа «давайте унифицируем глоссарий!» или «ваши аргументы явно неверны!», а затем вдруг обнаружить, что солнце уже встало, а мы беседовали всю ночь напролет. Хочу с уверенностью произносить слова «эпонимический», «солипсизм» и «утилитарный». Хочу научиться разбираться в редких винах, экзотических ликерах, односолодовых виски, хочу научиться пить все эти напитки, не нажираясь в стельку, и есть необычные экзотические блюда, яйца ржанок и лобстер «термидор», продукты, названия которых звучат совершенно несъедобно, а то и вовсе непроизносимы. Хочу заниматься любовью с красивыми, зрелыми, робкими женщинами при дневном свете или даже с включенным светом, и трезвым, и без страха, хочу бегло говорить на многих языках, возможно, даже на мертвом языке, а то и парочке, а также носить небольшую записную книжку в кожаном переплете, в которую я буду набрасывать свои проницательные мысли и наблюдения и, время от времени, стихотворную строчку. Больше всего я хочу читать книги: книги толстые, как кирпичи, книги в кожаном переплете с невероятно тонкими страницами, и еще с такими пурпурными ленточками-закладками; дешевые, пыльные сборники стихов с букинистических развалов и невероятно дорогие импортные книги с малопонятными эссе из зарубежных университетов.

В какой-то момент я хотел бы обзавестись оригинальной идеей. Мне хотелось бы кому-нибудь понравиться, или даже чтобы кто-нибудь меня любил, но я еще подумаю. А что касается работы, то не уверен, что именно хочу делать, но точно что-нибудь такое, что я не буду презирать и от чего меня не будет мутить, а это значит, что мне не надо будет постоянно ломать голову, где взять деньги. И все эти вещи даст мне университетское образование.

Мы допили пиво, а затем начался полный беспредел. Тони выбросил мои ботинки в море, и мне пришлось возвращаться домой в носках.