– Знаете, честно говоря, я это просто ненавижу. Я имею в виду, что это великое лирическое любовное стихотворение – полная чушь. Это всего лишь стишки озабоченного парня, сексуально неудовлетворенного, жалкого хама, который пытается залезть возлюбленной под юбку, разглагольствуя о «крылатой мгновений колеснице», и не признает «нет» за ответ. В этом стихотворении нет ничего лирического или романтического, и уж подавно ничего эротичного, – протяжно говорит подружка Алисы, Эрин, девушка с глазами кошки и обесцвеченными волосами. – На самом деле, если бы парень прислал мне это стихотворение, или прочитал его вслух, или еще чего, я бы вызвала полицию. Неудивительно, что его возлюбленная так и осталась неприступной. Этот поэт – настоящий женоненавистник.

—Так ты считаешь, что Эндрю Марвелл – женоненавистник? – спрашивает профессор Моррисон, откидываясь в кресле и переплетая длинные пальцы на животе.

– В общем-то, да. По крайней мере, в этом стихотворении.

– Значит, голос поэта и голос в стихотворении – это одно и то же?

– А почему бы и нет? Нет ничего, что указывало бы на существование четкого разделителя…

– А ты что думаешь, Брайан?

По правде говоря, я как раз думаю об Алисе, поэтому беру небольшой тайм-аут, прикрывая его растиранием ушей, словно мои самые важные способности скрыты в мочках и нужно просто немного разогреть их. Это всего лишь третий мой семинар, и в прошлый раз я влип – сказал, что читал «Мэнсфилд-парк» , хотя в действительности всего лишь смотрел половину серии по телику, – поэтому в этот раз очень важно не облажаться. Я выуживаю из своего арсенала фразу «исторический контекст».

– Думаю, здесь все намного сложнее, особенно если смотреть на стихотворение сквозь призму исторического контекста…

Тут Эрин чмокает губами и вздыхает – она всегда так делает, стоит мне только открыть рот на семинарах. Эрин явно меня на дух не переносит, хотя и не знаю почему – ведь я всегда ей улыбаюсь. Хотя, может, причина кроется именно в этом? Ладно. Сосредоточься.

– Начать хотя бы с того, что здесь явно присутствует большая доля юмора. Риторика используется вполне осознанно, и в этом смысле стихотворение немного схоже со сто тридцатым сонетом Шекспира, «ее глаза на звезды не похожи…». – (Круто я.) – Кроме того, красноречие поэта показывает его глупцом: отчаяние, крайности, на которые ему приходится идти, чтобы убедить возлюбленную уступить, делают его поистине комическим персонажем. Это комедия сексуального разочарования и романтического унижения. На самом деле эта эпонимическая «застенчивая возлюбленная» , объект страсти, оставшийся без взаимности, облачена в стихотворении всей властью…

– Да что за поток реакционного, шовинистического дерьма! – возмущается Эрин, которая в течение моей речи извивалась на стуле, яростно скрипя винилом. – У неприступной возлюбленной нет власти, как нет и индивидуальности, просто пустышка, которую характеризует лишь красота и нежелание переспать с поэтом. И тон здесь ни капли не комичный и не лиричный, а хамский, повелительный и тиранический.

Затем Крис-Хиппи поднимает свою грязную руку и начинает говорить, и я решаю дать Эрин возможность использовать его как палку для заточки когтей вместо меня. Профессор Моррисон улыбается мне отеческой улыбкой, давая понять, что он полностью согласен со мной. Мне нравится профессор Моррисон. А еще я его побаиваюсь – наверное, это правильное сочетание для преподавателя. Он немного похож на Дэвида Аттенборо, что тоже неплохо для преподавателя, носит преимущественно вельвет и трикотажные галстуки и худой как щепка, если не считать пузика, которое выглядит подушкой, привязанной к телу под грязной рубашкой. Он пристально вслушивается в ваши слова, немного задрав голову, сложив ладони перед губами, совсем как Умники по телику.

Пока Эрин заживо свежует Криса, а профессор Моррисон смотрит на них, я перестаю следить за темой разговора, смотрю в окно, выходящее в сад, и возвращаюсь к мыслям об Алисе.

Топая с семинара по Хай-стрит, я вижу Ребекку Как-Бишь-Ее вместе с парой охрененно-озлобленно-решительных, с которыми она повсюду шатается. Они суют листовки в руки индифферентных покупателей, и я начинаю задумываться, не перейти ли мне на другую сторону улицы. Честно говоря, я немного подозрительно отношусь к ней, особенно после нашего последнего разговора, но я дал себе слово завести в университете как можно больше новых друзей, даже если мне изо всех сил будут показывать, что недолюбливают меня.

– Приветик! – говорю я.

– О, танцующая королева! Как дела? – спрашивает Ребекка и всовывает мне листовку, призывающую бойкотировать «Барклайз».

– На самом деле стипендию мне платит другая заботливая гуманистическая транснациональная банковская организация! – говорю я с колким, язвительным, сатирическим мерцанием в глазах, но она уже и не смотрит на меня, а снова раздает листовки и орет: «Боритесь с апартеидом! Поддержите бойкот! Не покупайте товары из ЮАР! Скажем „нет“ апартеиду!»

Я начинаю чувствовать себя тоже немного бойкотированным, поэтому уже делаю несколько шагов прочь, когда она говорит ненамного более мягким голосом:

– Ну как, значит, обживаешься помаленьку?

– Да нормально. Живу в доме вместе с парой настоящих долбаных Рупертов. Но если не считать этого, то вообще все не так уж плохо… – Удочку насчет классовой борьбы я забросил специально для нее, но не думаю, что она схватила наживку, потому что смотрит на меня непонимающим взглядом.

– Так их обоих зовут Рупертами?

– Нет, зовут их Маркус и Джош.

– А почему они Руперты?

– Да потому что они, они… ну, знаешь… Руперты.

Но шутка начинает утрачивать соль, и мне приходит в голову предложить ей пораздавать листовки вместо нее. В конце концов, в этом вопросе я занимаю убежденную позицию: политики воздержания от южноафриканских фруктов я придерживаюсь едва ли не столь же строго, как политики воздержания от фруктов вообще. Но тут Ребекка сворачивает оставшиеся листовки и вручает их своим коллегам:

– Ну ладно, на сегодня мне хватит. Увидимся, Тоби, пока, Руперт…

И я вдруг обнаруживаю, что иду по улице рядом с ней, не особо понимая, чья же это была идея.

– Так куда сейчас направимся? – интересуется она, засунув руки глубоко в карманы своего черного винилового пальто.

– В общем-то, я как раз шел в городскую картинную галерею!

– В картинную галерею? – заинтригованно переспрашивает она.

– Ага, дай, думаю, пройдусь посмотрю, чего там новенького.

Ребекка морщит нос и говорит:

– О’кей, давай посмотрим, чего там новенького.

Ох уж эта старая как мир уловка насчет того, чтобы посмотреть, чего новенького в картинной галерее! Давненько я искал повода использовать ее, потому что в Саутенде этот номер не прокатит, а тут есть настоящая картинная галерея: приглушенная библиотечная атмосфера, мраморные скамейки, дремлющие в удобных креслах смотрители. В идеале я планировал привести сюда Алису на свидание, но перед первым разом неплохо провести обкатку с кем-нибудь другим, чтобы я заранее разучил реплики для спонтанной реакции.

Не буду скрывать, что моя реакция на изобразительное искусство может быть достаточно поверхностной: например, я часто прибегаю к приему сравнения кого-нибудь, изображенного на картине, с тем-то и тем-то из телика. Мне также не помешало бы поднабраться картинногалерейного этикета – как долго стоять перед каждой картиной, какие звуки издавать и все такое, – но сейчас мы с Ребеккой идем в удобном ритме: недостаточно быстро, чтобы наше знакомство с прекрасным казалось поверхностным, и не столь медленно, чтобы помереть со скуки.

Сейчас мы в зале восемнадцатого века, стоим перед ничем особо не примечательной картиной – портретом какой-то парочки, о которой я никогда не слышал: запечатленные в стиле Гейнсборо лорд и леди стоят под деревом.

– Восхитительная перспектива, – замечаю я, но привлекать внимание к тому, что по мере удаления от нас предметы становятся меньше, кажется мне немного банальным, поэтому я решаю испытать более марксистский, социально-политический подход. – Посмотри на их лица! Кажется, они весьма довольны своей судьбой!

– Как скажешь, – без особого энтузиазма отвечает Ребекка.

– А ты не любишь искусство?

– Конечно же люблю. Просто не считаю, что если кого-нибудь засунули в огромную сраную золоченую раму, то я должна стоять перед ним часами, потирая подбородок. Ты только посмотри на все это… – Не вынимая рук из карманов, она широким жестом обводит всю комнату полой своего пальто, словно крылом летучей мыши. – Портреты знатных богачей, лелеющих свои нажитые неправедным путем богатства, лубочные картинки непосильного сельского труда, портреты безупречно чистых хрюшек, ты только посмотри на это уродство, – указывает она на пышную обнаженную девушку, кровь с молоком, лежащую в шезлонге, – мягкое порно для работорговцев! Где ее громко кричащие лобковые волосы! Ты хоть раз в жизни видел такую обнаженную женщину?

Я задумываюсь, не сказать ли ей, что я никакой голой женщины пока не видел, но не хочу показаться полным профаном в искусстве, поэтому храню молчание.

– Слушай, вот для кого это, а?

– А ты разве не согласна с тем, что у искусства есть внутренняя ценность?

– Нет, просто я не считаю, что у него есть внутренняя ценность лишь потому, что кто-то решил назвать это искусством. Как вот это – такое дерьмо развешивают по стенам провинциальных клубов консерваторов…

– Я так понял, что, начнись революция, ты все это спалишь…

– Господи, ты уже успел этого понабраться – любимой привычки сводить характеры людей к стереотипам…

Я иду вслед за ней в зал, где среди множества мужских портретов висит один-единственный женский, и решаю увести разговор в сторону от политики:

– Интересно, если ты обращаешься к аудитории, где среди мужчин всего одна женщина, как правильно сказать: «Дамы и господа» или «Дама и господа»?

Это кажется мне достаточно умным вопросом, вполне в духе Четвертого канала радио, но Ребекка не клюет на удочку.

– А у тебя какие политические убеждения? – спрашивает она.

– Думаю, я, скорее всего, либерал-гуманист левых взглядов.

– Другими словами – ничто…

– Ну, я бы так не сказал…

– Так что ты, говоришь, учишь?

– Англ. лит.

– Какой еще англит?

– Английскую литературу.

– Так вот как ее сейчас называют? И что привлекло тебя в этом англите, кроме того, что это явно возможность надолго, классно и кайфово посачковать?

Я предпочитаю проигнорировать ее последнее замечание, поэтому перехожу непосредственно к своему номеру:

– Знаешь, на самом деле я толком и не знал, чем заняться. У меня были достаточно хорошие оценки практически по всем предметам на экзаменах как в предпоследнем, так и выпускном классе, и я подумывал насчет истории, искусства или, может быть, какой-нибудь естественной науки. Но чем привлекательна литература – в первую очередь тем, что она заключает в себе все дисциплины – это и история, и философия, и политика, и сексуальные взаимоотношения, социология, психология, лингвистика, естественные науки. Литература – это организованный ответ человечества на мир вокруг него или нее, поэтому в каком-то смысле это единственный естественный ответ, который должен содержать в себе все… – небольшой разбег, – великолепие интеллектуальных концепций, идей, тем…

Итэдэ, итэпэ, и проч. Если быть до конца честным, я эти фразы говорю не в первый раз. На самом деле я уже выступал с этим номером на собеседованиях при поступлении в университет, и пусть это не совсем «Мы будем драться на побережьях…» , это обычно проходит на ура перед преподами, особенно если сопровождать выступление, как сейчас, бесконечным взъерошиванием волос и экспрессивными жестами. Тем временем я подвожу свою речь к сокрушительной кульминации:

– …И как говорит эпонимический Гамлет Полонию во втором акте, сцена вторая, все это, несомненно, «слова, слова, слова», и то, что мы называем литературой, в действительности является инструментом, который может быть более точно описан как Изучение… Всего.

Ребекка все это переваривает и понимающе кивает.

– Что ж, это наверняка самая огромная порция лживого дерьма, что мне доводилось слышать за последнее время, – говорит она и поворачивает прочь.

– Ты так думаешь? – спрашиваю я, пускаясь за ней рысью.

– Слушай, почему бы тебе просто не сказать, что хочешь сидеть на жопе ровно и спокойно читать эти три года? По крайней мере, это было бы честно. Литература не учит тебя «всему», а если бы и учила, то делала бы это самым бесполезным, поверхностным и непрактичным способом. Я имею в виду, любой, кто думает, что может выудить что-нибудь практическое в политике, психологии или межличностных отношениях, просто просмотрев «Под сенью млечного леса» , скорее пердит, чем говорит. Ты можешь себе представить, чтобы кто-нибудь тебе сказал: «Здрасьте, мистер Как-вас-там, сейчас буду удалять вашу селезенку, я не учил медицину как таковую, но мне очень понравились „Посмертные записки Пиквикского клуба“…»?

– Хорошо, медицина – случай особый.

– А политика – разве нет? Или история? Или право? Почему бы нет? Потому что они легче! Менее заслуживают досконального анализа?

– Значит, ты считаешь, что романы и поэзия не вносят свою лепту в улучшение качества и богатства жизни?

– Я этого не говорила, так ведь? Насчет лепты согласна, но своя лепта есть и у трехминутной попсовой песенки, однако никто не считает необходимым изучать попсу целых три года…

Уверен, что Александр Поп сказал что-то уместное случаю и это наверняка бы мне сейчас помогло, но мне сразу не вспомнить, а потому я раздумываю, не употребить ли слово «утилитаризм», но и насчет него я не уверен. Поэтому просто говорю:

– Если что-то непрактично, это еще не значит, что оно не полезно.

Ребекка в ответ на это лишь морщит нос, и я понимаю, что здесь встаю на очень скользкую почву, выражаясь семантически, поэтому решаю сменить тактику и перейти в наступление.

– А то, что изучаешь ты, наверняка важно? – говорю я.

– Право. Второй курс.

– Право!.. Что ж, полагаю, право – весьма полезная наука.

– Хочется так надеяться.

– Право – звучит логично.

Если бы я попал в зал судебного заседания, то не хотел бы спорить с Ребеккой Эпштейн. Она наверняка будет орать в лицо со своим акцентом жителя Глазго, будет лаять что-то типа «Давайте унифицируем глоссарий!» и «Ваши аргументы явно неверны!». На самом деле мне и сейчас с ней спорить не хочется, поэтому я просто замолкаю, и мы молча идем по городскому музею, мимо стеклянных витрин с окаменелостями, римскими монетами и античными сельскохозяйственными орудиями. Полагаю, это мой первый опыт живой и искрометной интеллектуальной стычки в студенческой жизни. Да, конечно, я веду споры с Эрин на семинарах, но это как китайские ароматические палочки: вопрос в том, сколько ты их можешь вытерпеть. С Ребеккой такое ощущение, что мне попали не в бровь, а в глаз. Ну ладно, я здесь только третью неделю и уверен, что в этом еще поднаторею, и где-то в глубине души я думаю, что смогу найти красноречивый и язвительный ответ, пусть искать его мне придется еще дня три-четыре. Тем временем решаю проверить, могу ли я менять тему разговора.

– И что собираешься делать потом? – спрашиваю я.

– Не знаю. Можно было бы пойти выпить, если не возражаешь…

– Нет, я имею в виду, после универа, когда получишь диплом…

– Когда получу диплом? Не знаю. Займусь чем-нибудь таким, что на самом деле важно для жизни людей. Не уверена, захочется ли мне соваться в адвокатуру, но меня интересует иммиграционное законодательство. Бюро консультации населения делает хорошую работу. Может быть, уйду в политику, или журналистику, или что-нибудь в этом роде, что поможет убрать этих ублюдков тори. А у тебя какие планы?

– Наверное, преподавательская или академическая работа. Может, что-нибудь напишу.

– А что ты сейчас пишешь?

– Пока еще ничего. – Меня тянет на новые эксперименты, поэтому я заявляю: – Разве что стихи немного…

– Вот видишь. Ты поэт, а я этого не знала. – Она смотрит на часы. – Ладно, мне пора домой.

– Где ты живешь?

– Кенвуд-Манор, где была та вшивая вечеринка.

– А, где живет моя знакомая Алиса?

– Прекрасная-Блондинка-Алиса?

– Разве она красивая? Не заметил. – Я задействовал такой едкий постфеминистический юмор, но Ребекка только беззвучно чертыхается, хмурится и спрашивает:

– Тогда откуда ты ее знаешь?

– Ну, мы в одной команде в «Университетском вызове», – отвечаю я, мимоходом пожимая плечами.

Гоготание Ребекки эхом отскакивает от каменных стен музея:

– Да ты шутишь!

– А что в этом смешного?

– Да нет, ничего. Извини, понятия не имела, что разговариваю с телезвездой, вот и все. И что ты собираешься доказать?

– В каком смысле?

– Если ты ввязался в подобное, значит ты должен что-то доказать.

– Нечего мне доказывать! Просто это весело. Кроме того, для телевизионного турнира нас еще не отобрали. У нас на следующей неделе квалификационный тур.

– Турнир, говоришь? Да ты просто мачо. Как будто тебе предстоит наряжаться в доспехи и все такое. И кем ты в команде? Центрфорвардом? Голкипером?

– На самом деле я первый на скамейке запасных.

– Ах, тогда формально ты не в команде.

– Получается, нет.

– Что ж, если ты хочешь, чтобы я сломала кому-нибудь палец, чтобы он не смог нажать на кнопку, только дай мне знать… – (Мы стоим на ступеньках галереи, и за то время, пока мы были внутри, уже начало смеркаться.) – С тобой приятно поговорить… Извини, снова забыла, как тебя зовут.

– Брайан. Брайан Джексон. Проводить тебя домой?

– Я знаю дорогу. Я живу там, помнишь? Увидимся, Джексон. – Она начинает спускаться по ступенькам, но останавливается и оборачивается: – Слышишь, Джексон? Конечно же, ты можешь изучать любой предмет, какой только пожелаешь. Письменная оценка и понимание литературы или любого вида художественных устремлений – это совершенно неотъемлемая вещь для зрелого общества. Как ты думаешь, почему фашисты перво-наперво жгли книги? Ты должен научиться упорнее защищать свои права. – И она разворачивается, сбегает вниз по ступенькам и исчезает в вечернем сумраке.