Великая княжна Екатерина Павловна, принцесса Голштейн-Ольденбургская, королева Вюртембергская
Екатерину считали самой умной из дочерей императора Павла. О ней говорили, будто она совместила в себе выдающийся ум Екатерины Великой и невыносимый характер Петра Великого. Ей прочили трон, даже хотели видеть ее правительницей России – под именем Екатерины III! Однако же для того, чтобы возвести на трон Екатерину, надо было свергнуть ее брата, императора Александра. А брата великая княжна любила – даже более страстно, чем положено любить братьев… Поэтому она отказалась от власти и предпочла любовь. Пылких чувств и амурных приключений в жизни этой великой княжны вообще было больше, чем у всех ее сестер вместе взятых. Словно она одна вобрала в себя всю страстность, которую природа должна была поделить между пятью сестрами.
Рождение великой княжны Екатерины Павловны едва не стоило жизни великой княгине Марии Федоровне. Благополучным разрешением мать была обязана своей свекрови. Врачи боялись навредить младенцу, который вполне мог оказаться столь долгожданным мальчиком, но императрица Екатерина решила, что жизнь ее благоразумной и плодовитой невестки все же ценнее жизни младенца, который может быть и очередной девочкой или вовсе родиться нежизнеспособным… Она приказала применить решительные меры – как она упоминала в другом письме, «молотить и мять живот роженицы»: то есть ребенка попросту «выдавили», что было, конечно, рискованно, однако мать и младенец были спасены.
11 мая 1788 года Екатерина II писала своему любовнику Потемкину: «Любезный друг, князь Григорий Александрович. Вчерашний день великая княгиня родила дочь, которой дано мое имя, следовательно, она – Екатерина; мать и дочь теперь здоровы, а вчерась материна жизнь была два часа с половиною на весьма тонкой нитке… Я матери спасла живот, ибо жизнь ее была в немалой опасности, от единого ласкательства и трусости врачей, и, видя сие, ко времени и кстати, удалось дать добрый совет, чем дело благополучно кончилось, и теперь она здорова».
Радостью от спасения невестки и внучки поделилась императрица и с постоянным своим корреспондентом бароном Мельхиором Гриммом: «Великая княгиня родила, слава Богу, четвертую дочь, что приводит ее в отчаяние. В утешение матери я дала новорожденной свое имя…»
Крещение великой княжны Екатерины Павловны произошло 21 мая в Царском Селе. В церковь малышку внесла статс-дама Екатерина Романовна Дашкова, в то время возглавлявшая Академию наук, а императрица даровала внучке орден Святой Екатерины. Сентиментальные особы вспоминали об этом, когда Екатерина Павловна подросла: дескать, знаком судьбы было то, что назвали девочку в честь ее великой бабки, в церковь ее несла одна из величайших женщин России и орденом ее наградили еще при рождении… Будто бы политическому уму и воле Екатерины суждено было вернуться в новом облике – ее красавицы-внучки.
Очаровательной внешностью великая княжна Екатерина отличалась с самого младенчества. Когда она подросла, ее называли «истинной красой царского дома и России». Тем более что старшие сестры, Александра и Елена, которые могли бы соперничать с ней красотой, к тому моменту уже скончались. А из оставшихся трех великих княжон Екатерина, бесспорна, была красивейшей.
В сентябре 1790 года императрица пишет о ней барону Гримму: «О ней еще нечего сказать, она слишком мала и далеко не то, что были братья и сестры в ее лета. Она толста, бела, глазки у нее хорошенькие, и сидит она целый день в углу со своими куклами и игрушками, болтает без умолку, но не говорит ничего, что было бы достойно внимания».
Год спустя ее мать, Мария Федоровна, в письме к своим родителям рассказывает о дочери: «Это маленькая красивая куколка, душка, очень смешная, как самая младшая, она избалованное дитя мамаши. Признаюсь, что я часто играю с ней, она так чувствительна к ласке…» Екатерина так и осталась любимейшей из дочерей Марии Федоровны. Они всю жизнь были очень близки.
Дмитрий Левицкий. Портрет великой княжны Екатерины Павловны
Великая княжна подросла и была передана, как и все ее сестры, под строгий надзор баронессы Ливен. Училась Екатерина лучше всех в своей семье. Она с легкостью говорила и писала не только на французском и немецком, но и на русском, что было редкостью для аристократок тех времен. Великая княжна изучала математику, историю, географию, политическую экономию и во всем преуспела. Равно как и в светских науках: великая княжна Екатерина Павловна была ловкой и отважной наездницей, грациозной танцовщицей, она играла на клавикордах, рисовала и даже увлекалась гравировкой, как и ее мать.
Чем старше Екатерина Павловна становилась, тем очевиднее были для окружающих ее достоинства. Один из современников писал: «…в ней нет нисколько женской пустоты, религиозной сентиментальности. Она обладает особенной силой мышления, во взоре светятся чистые мысли, высшие интересы».
И красотой великой княжны тоже все восхищались в один голос.
«Если бы я был художником, я послал бы вам только ее глаз, вы увидели бы, сколько ума и доброты вложила в него природа», – писал граф Жозеф де Местр, сардинский посланник в России.
«Она была настоящая красавица с темно-каштановыми волосами и необыкновенно приятными, добрыми глазами. Когда она входила, сразу становилось светлее и радостнее», – вспоминала Анна Петровна Керн, возлюбленная и муза Пушкина.
«Великая княжна Екатерина Павловна – красавица необыкновенная; такого ангельского лица и вместе с тем умного лица я не встречал в моей жизни; оно мерещится мне до сих пор, так что я хотя и плохо владею карандашом, но могу очертить его довольно охотно», – говорил известный театрал и мемуарист С. П. Жигарев.
Ее отец, император Павел I, тоже оказался одним из тех, кто высоко оценил духовные и интеллектуальные достоинства великой княжны Екатерины. Он едва не одарил свою четвертую дочь короной…
В 1801 году отношения императора со старшим сыном, цесаревичем Александром, испортились окончательно. Павел никак не мог простить Александру любви к нему Екатерины Великой и того, что императрица хотела короновать внука в обход сына, в обход его, Павла, так долго ждавшего корону! Александр, осторожный и дальновидный, вел себя покорно и скромно, и все равно Павел ему не доверял, и был даже момент, когда он подписал приказ об аресте старшего сына, будучи уверенным, что тот стоит во главе заговора против императора, против своего отца… Заговор действительно существовал, и Павлу предстояло пасть его жертвой. Но имел ли цесаревич какие-то отношения с заговорщиками – до сих пор не известно. В общем, Павел не хотел видеть своим наследником Александра, да и никого из своих сыновей. Он пригласил ко двору племянника своей жены принца Евгения Вюртембергского. И решил женить его на Екатерине Павловне, а потом назвать их своими наследниками. Евгению и Екатерине было по тринадцать лет. Конечно, их обоих подобный замысел только пугал, а Екатерину еще и сердил – она обожала своего старшего брата Александра! Евгений же был не в восторге от перспективы стать мужем этой надменной и агрессивной девицы, которую он уже тогда боялся… К счастью для всех, Павел I не успел привести в действие свой замысел: вскоре он был убит в том самом Михайловском замке, который несчастный император выстроил как свою личную крепость, куда, по его мнению, никакие злоумышленники пробраться не могли. На трон взошел Александр I. И Екатерина, и Евгений вздохнули с облегчением. По отцу Екатерина не горевала. Впрочем, о нем горевали только самые младшие дети, не успевшие познать на себе «прелести» его взрывного нрава, да супруга Мария Федоровна, верно и нежно любившая Павла, несмотря на его измены и на чудовищное поведение в последние годы.
* * *
«Екатерина Павловна, сестра императора… будь ее сердце равным ее уму, могла бы очаровать всякого и господствовать над всем, что ее окружало. Прекрасная и свежая, как Геба, она умела и очаровательно улыбаться, и проникать в душу своим взором. Глаза ее искрились умом и веселостью, они вызывали доверие и завладевали оным. Естественная, одушевленная речь и здравая рассудительность, когда она не потемнялась излишними чувствами, сообщали ей своеобразную прелесть. В семействе ее обожали, и она чувствовала, что, оставаясь в России, она могла играть самую блестящую роль!» – заявляла графиня Роксана Эдлинг, фрейлина великой княгини Елизаветы Алексеевны.
Похвала графини Эдлинг тем более ценна, что фрейлина Елизаветы Алексеевны не относилась к числу друзей великой княжны Екатерины Павловны. Дело в том, что Екатерина Павловна никогда не дружила со своей невесткой. А графиня Эдлинг, как и все приближенные очаровательной и печальной Елизаветы Алексеевны, обожала ее, сочувствовала ей и осуждала императора, сделавшего жену несчастной, открыто ей изменявшего. Екатерина Павловна брата поддерживала во всем, в том числе и в его связи с красавицей Марией Нарышкиной. Для младшей сестры Александр был непогрешим, любое его решение она воспринимала как единственно правильное и любой его поступок – как мудрый и достойный. Впрочем, Елизавета Алексеевна и сама золовку едва терпела. Она писала своей матери: «Я никогда не видела более странную личность. Она идет по дурной дороге, избрав образцом мнений, поведения и манер своего братца Константина. Она говорит тоном, который не подошел бы и женщине в 40 лет, не говоря уж о 19-летней девушке!» Константин Павлович обладал настолько вздорным и агрессивным характером, что это даже привело его к разводу с герцогиней Саксен-Кобургской. Сравнивая Екатерину с Константином, Елизавета Алексеевна откровенно злословила. К тому же она была не права: Екатерина никогда не относилась к числу поклонников Константина. Она обожала одного только Александра. А он обожал ее…
Александр ласково звал Екатерину «обезьянкой» и производными от этого слова – «Бязяна», «Бизямс», «Бизям-Бизямовна». Находясь в разлуке с сестрой, император писал ей ежедневно. Он лично занимался вопросом ее замужества. Точнее, ревниво отваживал от Екатерины Павловны тех женихов, которые, по мнению старшего брата, были ее недостойны.
Некоторые из историков – например Анри Валлотон и Анри Труайя – считают, что отношения между Екатериной и Александром были не совсем теми, которые подобают брату и сестре… что между ними даже существовала кровосмесительная связь. В качестве доказательства приводят письма Александра к сестре, действительно несколько странные.
Вот выдержка из одного, от 19 сентября 1805 года, – Александру в ту пору было двадцать восемь лет, его сестре не исполнилось и семнадцати: «Если Вы сумасшедшая, то по крайней мере, самая обольстительная из всех сумасшедших… Я без ума от Вас, слышите?.. Прощайте, очарование моих очей, прелесть моего сердца, звезда века, явление природы, или – что лучше всего – Бизям-Бизямовна с плоским носиком!»
В другом письме: «Что поделывает Ваш дорогой носик? Мне так приятно прижиматься к нему и целовать его… Надеюсь, он не стал бесчувственным ко мне за то бесконечное время, которое нас разделяет?»
В третьем: «Ваша любовь необходима для моего счастья, потому что Вы самое красивое создание в мире!.. Прощайте, любимая подружка, возлюбленная глупышка души моей, я боготворю Вас и надеюсь, что Вы не отвергнете меня…»
Страстная переписка растянулась на годы.
И вот строки из письма от 25 апреля 1811 года, к уже замужней Екатерине, жившей с супругом в Твери: «Я люблю Вас до сумасшествия, до безумия, как маньяк!.. Набегавшись, как сумасшедший, я надеюсь насладиться отдыхом в Ваших объятиях. Увы, я не могу воспользоваться моими прежними правами (речь идет о Ваших ножках, вы понимаете?) и покрыть Вас нежнейшими поцелуями в Вашей спальне в Твери…»
Были ли император Александр и великая княжна Екатерина Павловна любовниками – точно, конечно же, неизвестно. Монархисты считают возмутительным само предположение о том, что православный царь, помазанник Божий, мог впасть в такой грех. Светские историки указывают на письма как на явное доказательство… по крайней мере того, что отношения брата и сестры были весьма оригинальные. Однако же и они стараются быть осторожными.
Историк Н. А. Троицкий о последнем из процитированных писем рассуждает так: «Все биографы Александра I, касавшиеся этого письма, были шокированы или, по меньшей мере, озадачены им. Они если и думали, то гнали от себя мысль о возможности кровосмесительной связи между царем и великой княгиней, а других объяснений не находили. Может быть, в письме нет никакой тайны, то есть в нем сказано все о чувстве, которое связывало брата и сестру? Тогда это чувство можно определить как платоническую любовь. По отношению к Александру Павловичу такое объяснение подходит больше других, ибо он всю свою жизнь пребывал в хроническом восхищении перед всеми красивыми женщинами, попадавшимися ему на глаза…»
Другой историк, А. Н. Сахаров, не так уверен в платонической природе чувств Александра к сестре, но и он не смеет открыто высказать мнение о сути их отношений: «В дни Тильзита одиночество Александра было особенно ощутимым. У него была мать, но она оставалась его врагом; у него была жена, она являлась его другом, но его не связывали с ней узы интимной близости; у него была любовница, но она не была его другом и доверенным лицом. И лишь один человек, кажется, заменял ему иногда и мать, и друга, и жену, и, видимо, любовницу – это была его сестра Екатерина Павловна, с которой еще с юности Александра связывали тесные и весьма личные отношения. Его письма к ней в разные годы жизни вполне приоткрывают их особые чувства. И не случайно, когда уже после переговоров в Эрфурте Наполеон запросил ее руки, Александр пришел в ярость, и это было одной из тех тайных причин, которые определили охлаждение отношений между двумя европейскими властелинами. Но до этого было еще далеко. Впереди был еще Эрфурт, где Александру предстояло продолжить свою непростую игру с гениальным полководцем и незаурядным политиком…»
Правду нам уже не узнать. Для биографии Екатерины Павловны достаточно уже того, что при дворе ходили слухи об ее кровосмесительной связи с братом. Что у супруги Александра, Елизаветы Алексеевны, было достаточно поводов для неприязни к великой княжне Екатерине, и неприязнь эта была взаимной. И если принять за истину предположение, что Екатерина была любовницей своего старшего брата, можно считать, что эта ее первая интимная связь стала самой скандальной: все остальные прегрешения великой княжны выглядят куда более невинными.
* * *
А прегрешения имели место быть.
Точно установленный факт: любовником великой княжны Екатерины Павловны был Петр Иванович Багратион, прославленный генерал, любимец армии, грузинскую фамилию которого солдаты расшифровывали не иначе как «Бог рати он». Екатерина Павловна получила возможность близко – очень близко! – познакомиться с ним, когда Багратион был назначен летним комендантом Павловска, где вдовствующая императрица Мария Федоровна жила со своими дочерьми.
Петр Иванович был старше великой княжны на двадцать три года, он был некрасив и при этом – неотразим, как всякий поистине выдающийся человек. Про Багратиона можно сказать, что он был не человеком, а явлением. Военный гений его вызывал восхищение даже у врагов, а его безупречная верность долгу очаровывала владык. Уже одно то, что ему покровительствовали два императора, причем такие разные в своих пристрастиях – Павел I и Александр I, – говорит о его уникальности. Тем более что никогда Багратион не располагал к себе сильных мира сего лестью или интригами: для него существовали только армия и только его долг. Если бы его никак не награждали за служебное рвение, он бы все равно служил не за страх, а за совесть.
Павел I, пораженный талантами Багратиона после удачных гатчинских маневров, своей волей женил бедного, но подающего большие надежды военного на обладательнице колоссального приданого, внучатой племяннице Потемкина Екатерине Павловне Скавронской. Супруги никогда не любили друг друга и даже почти не жили вместе, детей у них не было, а с 1805 года Екатерина Павловна Багратион и вовсе переехала жить в Европу, где меняла любовников, как перчатки, и родила дочь от Меттерниха. «Екатерина скандально прославилась на всю Европу. Прозванная „Le bel ange nu“ („Обнаженным Ангелом“) за своё пристрастие к прозрачным платьям и „Сhatte blanche“ („Белой кошкой“) – за безграничную чувственность, она вышла замуж за генерала князя Петра Багратиона. От матери она унаследовала ангельское выражение лица, алебастровую белизну кожи, голубые глаза и каскад золотых волос», – писал о ней Саймон Себаг-Монтефиоре в книге «Потемкин».
Если бы Петр Иванович пожелал развода – он бы с легкостью его получил.
А о том, мог бы он получить руку великой княжны Екатерины Павловны, до сих пор спорят историки.
Багратион происходил из грузинского царского рода Багратиони, так что вопрос с происхождением мог быть легко решен, если бы император согласился отдать за него сестру. И, вроде бы даже, Александр склонялся к мысли о том, чтобы выдать сестру за своего подданного – ведь тогда Екатерина не покинула бы Россию, а брак ее с представителем европейской династии грозил императору навечной разлукой с любимой сестрой!
Но тут возникло осложнение политического характера: после неудачного участия в двух антифранцузских коалициях и заключения в 1805 году Тильзитского мира с Францией, для России весьма невыгодного, император Александр на время утратил свою популярность в обществе. Шведский посол граф Стедингст писал, что среди военных поговаривали о том, чтобы свергнуть Александра, как ранее свергли Павла, и даже о том, «что вся мужская линия должна быть исключена и… на трон следует возвести княгиню Екатерину». Эти разговоры наверняка достигли ушей Александра, и наверняка он понял, что при таких обстоятельствах брак великой княжны с величайшим из российских полководцев и впрямь может привести к военному перевороту. К тому же Екатерина была по-настоящему влюблена в Багратиона и Александр ревновал. Посему он запретил ей даже думать о браке с любовником, а Багратиону – о разводе с блудливой женой, и отослал генерала в Финляндию: подальше от сестры, которой, пожалуй, хватило бы решимости тайно обвенчаться с любимым человеком!
Александр хорошо знал Екатерину: разлученная с Багратионом, она сначала впала в ярость, потом в тоску, а потом утешилась… в объятиях князя Михаила Долгорукого. Который стал вторым русским претендентом на ее руку. Впрочем, брак великой княжны с русским князем скорее создал бы скандальный прецедент, нежели ее брак с потомком грузинских царей. Долгорукого тоже отослали с глаз долой.
Чувства Екатерины к Багратиону, впрочем, не окончательно угасли, несмотря даже на разлуку и нового любовника. Они продолжали переписываться, и, по всей вероятности, письма великой княжны были достаточно откровенны и содержали некие компрометирующие ее факты. Об этом говорит та паника, которая охватила Екатерину Павловну, когда 12 сентября 1812 года ее бывший возлюбленный умер от полученных при Бородинском сражении ран в Симе, имении князей Голицыных. Она к тому времени была уже замужем, жила в Твери, но едва узнав о кончине Багратиона, принялась слать брату записки с паническими просьбами: найти среди вещей покойного генерала шкатулку с ее письмами! В тот момент Екатерина Павловна даже не скорбела о своей утрате – скорбь пришла потом… Она больше всего боялась, что ее письма к Багратиону попадут в чужие руки. Вот ее письмо от 13 сентября: «…Багратион умер вчера ночью; вестник видел его смерть и один из его адъютантов сказал, что он отошел в мир иной, итак, это правда. Вы помните о моих отношениях с ним и то, что я Вам сообщила о том, что у него в руках остались документы, которые могли бы жестоко меня скомпрометировать, если бы попали к посторонним. Он клялся мне сто раз, что уничтожил их, но я знаю его характер, и это позволяет мне сомневаться в истинности его слов. Мне бесконечно важно (и Вам тоже, смею заметить), чтобы эти акты остались неизвестными. Прошу Вас: прикажите наложить печать на эти бумаги и передать их Вам и позвольте мне их просмотреть, чтобы отобрать те из них, что принадлежат мне. Они должны быть или у князя Салагова, который, я уверена, был их хранителем, не знающим, что ему было доверено, в прошлых кампаниях, или у него самого (имеется в виду Багратион. – Ред.). Если Вы найдете, что это нельзя сделать таким образом или что есть какой-то другой способ их забрать, сделайте это, и немедленно, дело не терпит отлагательств; ради бога, пусть никто не узнает об этом, это может меня ужасно скомпрометировать. Простите, мой дорогой друг, что в такой момент я Вам докучаю, с такой несерьезной просьбой».
Сентябрь 1812 года. Французская армия стоит в Москве и, по слухам, собирается идти на Петербург. Казалось бы, у императора есть более важные заботы, чем искать письма своей легкомысленной сестры… Однако он любил Екатерину безмерно. И вот он пишет ей в ответ: «…То, что Вы мне сообщили в Вашем письме от 13, так тронуло меня, что я тут же отложил свои дела. В тот же момент я приказал найти Салагова. Он был болен, в постели, и смог приехать ко мне лишь на следующий день, 22. Он мне сказал, что было время, когда он был хранителем бумаг усопшего, но что потом по его приказу он отдал их некоему Чекуанову, грузину, служащему псарного двора. Он предложил себя в качестве посланника к этому субъекту, утверждая, что знает шкатулку, в которой должны находиться наиболее интересные бумаги покойного. Вчера, 23, он дал мне знать, что нашел некоторое количество бумаг покойного у этого субъекта, что он провел остаток дня, опечатывая их, но что там были только текущие служебные бумаги и что маленькую шкатулку усопший забрал в свой последний приезд сюда. Он прибавил, что самое верное средство вернуть ее обратно, это послать означенного Чекуанова с фельдъегерем в Симу, где он (Багратион. – Ред.) умер, чтобы забрать ее, и что это единственный человек, который может ее опознать. И даже, что он боится, как бы семья Бориса Голицына не наложила на нее руку…»
Далее Александр подробно и обстоятельно описывает, как искали шкатулку с письмами и какие еще имеются планы по продолжению поисков…
Следующее письмо Екатерины Павловны брату: «…У меня нет слов, чтобы сказать Вам как я тронута деликатностью, которую вы проявили, исполняя мою просьбу по поводу бумаг Б. Вы превзошли все мои ожидания и я за это очень признательна, только я сожалею, что мои старые ошибки доставили вам столько затруднений».
Ответное письмо императора Александра I: «…В то время как я послал фельдъегеря с этим грузином, Салагов принес мне шесть громадных кип и уверил меня, что это служебные бумаги, не имеющие никакой ценности и что они были доверены усопшим этому грузину. Поверив ему на слово, я их не коснулся, но, видя свои бесплодные поиски среди бумаг, привезенных фельдъегерем, я принялся просматривать эти шесть кип и после того, как я занимался этим шесть дней кряду, я увидел, что Салагов прав и что там нет абсолютно ничего… Салагов сказал мне, что в бытность его в Молдавской армии, он сам видел как тот (Багратион. – Ред.) сжег некоторое количество бумаг и вследствие этого все, что не нашли, должно быть, было сожжено. Таково, друг мой, состояние дел…»
В конце концов, письма нашли и уничтожили. И только тогда Екатерина Павловна принялась оплакивать бывшего возлюбленного.
* * *
На самом деле история с Багратионом растянулась на много лет, и при полном ее пересказе мы вынуждены нарушать последовательность событий.
В 1807 году, вскоре после того как Екатерину Павловну разлучили с Михаилом Долгоруким, ее матушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна, нашла ей подходящего со своей точки зрения жениха: ни много ни мало овдовевшего австрийского императора Франца I.
Того самого, который первым браком был женат на сестре Марии Федоровне, прелестной принцессе Елизавете Вюртембергской, а вторым – на жестокосердной и завистливой Марии-Терезии Неаполитанской; того самого, чей младший брат, палатин венгерский Иосиф, был женат на великой княжне Александре Павловне. В общем, Франц I был связан с Марией Федоровной уже двойным родством. Но оба брака – императора с принцессой Елизаветой и его брата с великой княжной Александрой Павловной – были не слишком счастливыми для их жен: обе они умерли от первых же родов. Казалось бы, столь печальная закономерность, а также недобрая память о том, как скверно обошлись в Вене с Александрой Павловной, должны были внушить Марии Федоровне отвращение к самой идее отдать за Франца любимую дочь. Но вдовствующая императрица уж очень хотела увидеть великую княжну Екатерину Павловну австрийской императрицей! Да и сама Екатерина Павловна проявила тщеславие и властолюбие, приложив все усилия к тому, чтобы заполучить в мужья человека, который был на двадцать лет ее старше, вдобавок на редкость несимпатичен.
Император Александр сразу и решительно выступил против этого брака. Он писал и матери, и сестре возмущенные письма, подробно расписывая недостатки императора Франца – отвратительного внешне, скупого, неряшливого… Князь Александр Борисович Куракин, русский посол в Вене, писал Марии Федоровне из Тильзита: «Государь все-таки думает, что личность императора Франца не может понравиться и быть под пару великой княжне Екатерине. Государь описывает его как некрасивого, плешивого, тщедушного, без воли, лишенного всякой энергии духа и расслабленного телом и умом от всех тех несчастий, которые он испытал; трусливого до такой степени, что он боится ездить верхом в галоп и приказывает вести свою лошадь на поводу! Я не удержался при этом от смеха и воскликнул, что это вовсе не похоже на качества великой княжны: она обладает умом и духом, соответствующими ее роду, имеет силу воли; она создана не для тесного круга; робость совершенно ей несвойственна; смелость и совершенство, с которыми она ездит верхом, способны вызвать зависть даже в мужчинах!»
Однако Екатерина пыталась противостоять брату и добиться его согласия на брак с императором Францем. «Вы говорите, что ему сорок лет, – беда невелика. Вы говорите, что это жалкий муж для меня, – согласна. Но мне кажется, что царствующие особы… делятся на две категории – на людей порядочных, но ограниченных, умных, но отвратительных. Сделать выбор, кажется, нетрудно: первые, конечно, предпочтительнее. Я прекрасно понимаю, что найду в нем не Адониса, а просто порядочного человека, этого достаточно для семейного счастья!» – писала она Александру.
И мать ее поддержала, хотя очень не хотела отпускать. Мария Федоровна писала Александру: «Счастие, радость и спокойствие моей жизни зависят от присутствия Като. Она – мое дитя, мой друг, моя подруга, отрада моих дней: мое личное счастье рушится, если она уйдет от меня, но так как она думает, что найдет счастье свое в этом браке, и так как я надеюсь тоже на это, я забываю себя и буду думать только о Като…»
Тогда же, в мае 1807 года, вдовствующая императрица обратилась за советом к митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Амвросию: «Как по приключившейся императрицы австрийской кончине легко статься может, что супруг ея возымеет мысль просить себе в супружество дочь мою Екатерину Павловну, то желательно мне предварительно быть совершенно удостоверенной, могут ли бывшие, но смертью разрушенные союзы сего государя, который имел в первое супружество родную мою сестру, и коего брат, эрцгерцог Иосиф, был женат на моей дочери, препятствовать сему новому браку?»
Митрополит Амвросий дал Марии Федоровне следующий ответ: «…суждение Вашего величества о возможности вступления Ея императорскому величеству великой княжне Екатерине Павловне в союз супружества с Его величеством императором Францом нахожу я основательным и самим правилам Нашего исповедания непредрассудительным, а потому присоединяю ко оному совершенное мое согласие…»
Но император был тверд и непреклонен.
Князь Куракин писал Марии Федоровне: «Государь не согласен со мной и в том, что этот брак может быть для нас полезен и в политическом отношении… Он утверждает, что Ее высочество его сестра и Россия ничего от этого не выиграют и что наоборот – отношения, которые начнутся тогда между Россией и Австрией, будут мешать нам как следует выражать наше неудовольствие Австрией всякий раз, когда она поступит дурно, а так она часто поступала. Он утверждает еще, что великая княжна испытает только скуку и раскаяние, соединившись с человеком, столь ничтожным физически и морально».
Сестре же Александр написал с присущей их переписке резкой откровенностью: «Я хочу, чтобы Вам вынесли приговор, и только один раз оставили с этим типом на сутки! Если желание стать его женой у Вас не пройдет, то я несказанно удивлюсь!»
В общем, не суждено было Екатерине Павловне примерить австрийскую корону. Третьей женой императора Франца I стала принцесса Мария Людовика Модена-Эсте.
* * *
К сестре российского императора сватались в ту пору многие: два эрцгерцога австрийских, Фердинанд и Иоанн, принц Генрих Прусский и наследный принц Баварский, но всех их Александр счел недостойными…
Достойного претендента император увидел в своем противнике и – на очень краткий период – друге: в Наполеоне Бонапарте, императоре Франции. Наполеон уже принял решение развестись с любимой, но бесплодной Жозефиной, и подыскивал себе молодую и здоровую жену среди дочерей и сестер европейских правителей. А породниться с русским императором – это было бы для Бонапарта и вовсе пределом мечтаний! Это объединило бы две могущественнейшие империи в одну несокрушимую силу, которая могла править Европой и Азией. Впрочем, до настоящего сватовства дело не дошло. Наполеон только намекнул о своих намерениях Александру, а российский император сообщил об этом матери и сестре… И встретил от Екатерины Павловны отпор даже более яростный, чем сам он дал ей, когда она мечтала выйти замуж за австрийского императора.
Графиня Шуазель-Гуфье в своих «Воспоминаниях» писала: «Александр был не прочь согласиться на этот брак, но встретил такую сильную оппозицию со стороны императрицы Марии Федоровны и самой молодой великой княжны, что должен был им уступить. Обе они были женщины с характером… Наполеону пришлось первый раз со времени своего возвышения получить отказ. Это была для него первая измена Фортуны».
Фрейлина Мария Муханова в своих записках утверждает следующее: «Император Наполеон сватался за великую княжну Екатерину Павловну… Великая Княжна сказала моему отцу: „я скорее пойду замуж за последнего русскаго истопника, чем за этого корсиканца“…»
Впрочем, словам фрейлины вряд ли можно полностью доверять из-за их неточности: в конце концов, Наполеон ведь не сватался за Екатерину Павловну, а только сообщил о своем интересе к ее персоне!
Но вот воспоминания Роксаны Эдлинг, особы разумной и надежной: «После Тильзитского мира Наполеон предложил бы ей свою руку, если бы его сколько-нибудь обнадежили в успехе такого предложения. Государь догадался о том и предупредил сестру; но она была слишком горда, чтобы стать на место Жозефины, поспешила заявить, что ее намерение никогда не покидать родины, и тотчас же приняла предложение герцога Ольденбургского, к которому до того времени относилась с пренебрежением. Этот брак всех удивил. По родству он противоречил уставам церкви, так как они были между собою двоюродные. Наружность герцога не представляла ничего привлекательного, но он был честный человек в полном смысле слова. Екатерина Павловна имела благоразумие удовольствоваться им, и по природной своей живости вскоре привязалась к мужу со всем пылом страсти…»
Екатерина Павловна могла бы стать женой Наполеона и императрицей Франции, но вышла замуж за своего двоюродного брата Георга-Фридриха-Петра Ольденбургского. Он был младшим сыном герцога Петра Ольденбургского и принцессы Фредерики Вюртембергской – еще одной родной сестры Марии Федоровны. Не имея ни земли, ни надежды на корону, он служил в России, как служили многие другие «бедные родственники» царствующих особ. Для Георга Ольденбургского этот брак был невозможной удачей. Для Екатерины Павловны – мезальянсом. Однако же мезальянс позволял избежать сразу двух несчастий: сватовства со стороны Наполеона и необходимости после замужества покинуть Россию… И посему Екатерина Павловна пошла на эту жертву, а мать радостно ее поддержала.
* * *
Принц Георг Ольденбургский во всех отношениях был не парой для блистательной Екатерины Павловны. Его внешнюю непривлекательность отмечали самые разные люди. Императрица Елизавета Алексеевна писала о женихе ненавистной золовки: «Его внешность малоприятна, при первом впечатлении даже чрезвычайно неприятна, хотя русский мундир его несколько приукрасил; зато все очень хвалят его характер. Он образован, имеет собственное мнение, и, кроме того, между ними обоими явная симпатия, что является решающим в браке. Я бы никогда не поверила, что он может возбудить любовь, но великая княжна уверяет, что как супруг он нравится ей, а внешность не играет для нее никакой роли. Я нахожу это очень разумным». Французский посланник граф де Коленкур сообщал: «Принц мал ростом, некрасив, худ, весь в прыщах и говорит невнятно».
Впрочем, были и благоприятные отзывы о женихе. «Происхождение жениха самое почетное, ибо он, как и император, принадлежит к Голштинскому дому, – писал граф А. В. Кочубей. – Он показался мне исполненным здравого смысла и познаний. Он уже обратил на себя внимание в качестве ревельского генерал-губернатора, он всеми силами старается усвоить русский язык… главная его забота – снискать благорасположение своей новой родины». Сардинский посланник Жозеф де Местр так отзывался о предстоящем браке: «Он неравный, но тем не менее, благоразумный и достойный Великой княгини. Во-первых, всякая принцесса, семейство которой пользуется страшной дружбой Наполеона, поступает весьма дельно, выходя замуж даже несколько скромнее, чем имела бы право ожидать… ее желание заключается в том, чтобы не оставлять своей семьи и милой ей России, ибо принц поселяется здесь, и можно представить, какая блестящая судьба ожидает его!..»
Но даже после обручения в январе 1809 года большинство придворных не верили в то, что этот брак и впрямь состоится. Однако уже 18 апреля Георг Ольденбургский был обвенчан с великой княжной Екатериной Павловной в большой церкви Зимнего дворца. В приданое она получила – согласно донесению графа де Коленкура – «бриллианты и посуду на 2 млн. 600 тыс. франков». Граф сообщал: «Она будет получать ренту ежегодно 200 тыс. рублей из обычного миллиона, а ее супругу будут выплачивать 100 тысяч. Им дается полностью меблированный дворец в Петербурге».
Лето молодые супруги провели в Павловске, а в конце августа должны были отбыть в Тверь, где отныне им предстояло жить. Георг Ольденбургский был назначен генерал-губернатором трех лучших российских провинций – Тверской, Ярославской и Новгородской, к тому же ему было поручено управлять путями сообщения. Историк Альбина Данилова пишет: «Человек долга и чести, принц Георг сразу после назначения стал с рвением исполнять свои многочисленные и непростые обязанности генерал-губернатора и главного директора Ведомства путей сообщения. Он приступил к работе, еще живя в Петербурге…»
«От водворения царской фамилии Тверь как бы возродилась новою жизнью. Повсюду гремели днем и ночью экипажи… Все главные улицы и набережные освещались фонарями, чего прежде не было. Торговля быстро развивалась, шли разные увеселения, иллюминации, фейерверки по праздникам и в торжественные дни, перед Дворцом всегда играла музыка… Город встрепенулся, будто от сна, всюду появилось движение. Великая княгиня часто прогуливалась по городу в карете, в большом открытом экипаже цугом в шесть лошадей. Она была красавица в полном значении слова, необыкновенно добра, ангельски ко всем ласкова и приветлива. Народ любил ее до безумия, а как скоро где она появлялась, все бежали за ее экипажем с криком „ура!“… Тверь при великой княгине Екатерине Павловне, как заброшенная сиротка, попавшая в хорошие руки, росла, цвела и хорошела не по дням, а по часам», – с восхищением отмечал граф А. В. Кочубей.
«Тихая и однообразная жизнь губернского города с прибытием в Тверь Великой княгини и ее двора совершенно изменилась. Тверь сделалась не только попутным между Петербургом и Москвою местом, в котором останавливались для свидания с Великой княгиней все особы императорской фамилии и величайшие сановники, но она… была некоторое время центром, куда стремились замечательные по талантам своим и просвещению люди, находившие всегда сочувствие и покровительство Великой княгини», – вспоминал адъютант принца и камер-юнкер великой княгини А. П. Оболенский.
Большой известностью пользовались литературные вечера Екатерины Павловны, на которых «…не один раз Николай Михайлович Карамзин… читал свою „Историю“, тогда еще в рукописи. Боялись даже изъявлением удовольствия прервать чтение, равно искусное и увлекательное слушали с вниманием». Сам Карамзин писал брату: «Недавно я был в Твери и осыпан новыми знаками милости со стороны Великой княгини. Она русская женщина: умна и любезна необыкновенно. Мы прожили около пяти дней в Твери и всякий день были у нее. Она хотела даже, чтобы в другой раз мы приезжали туда с детьми…»
Поскольку император Александр частенько навещал свою любимую сестру, тверской двор стал играть значительную роль в политике, здесь обсуждались все государственные дела, и Екатерина Павловна старалась быть в курсе всех политических событий, всего, что происходило в Петербурге и в Европе. От секретаря принца Ф. П. Лубяновского она узнавала содержание газет, которых сама не читала из брезгливого отношения к скверной, пачкающейся типографской краске.
Секретарь оставил яркие воспоминания о Екатерине Павловне в тверской период ее жизни и о тех нежных и душевных отношениях, которые установились между принцем и принцессой Ольденбургскими. Несмотря на то, что брак был мезальянсом и невзрачный супруг не выглядел подходящей парой великолепной Екатерине Павловне, все же она смогла оценить и полюбить его и, согласно общему мнению, была совершенно счастлива в браке!
«Богатый, возвышенный и быстрый, блистательный и резкий ум изливался из уст Ее высочества с волшебною силою приятности в речи. С большим любопытством она расспрашивала и желала иметь подробнейшие сведения о лицах, но не прошедшего века, а современных; не жаловала скромных и почтительных моих отзывов; не верила им; любила сама говорить о всем; из бывших тогда на сцене лиц, начиная с самой высшей ступени, никого не помню, мимо кого Ее высочество изволили бы молча пройти; а заключения ее всегда были кратки, полны, решительны, часто нещадны, – вспоминал Лубяновский. – Когда супруг ее, Принц Георг, уставал от обилия бумаг и дел, и приходил в раздраженное состояние духа, он, бывало, кричал громко в соседнюю комнату (личный кабинет Екатерины Павловны): „Катенька!“ Она неизменно отвечала ему: „Я здесь, Жорж“ и своим приветливым и веселым голосом снимала и напряжение и раздражение мужа. Он успокаивался, и работа продолжалась».
Семейное благополучие Екатерины Павловны и Георга Ольденбургского отмечал и Карамзин: «Полубогиня Тверская все так же любезна. Герцог Ольденбургский есть умный и весьма приятный человек: я рад его знакомству. Они живут здесь в совершенном счастии семейственном».
28 августа 1810 года Екатерина Павловна родила своего первенца – принца Павла-Фридриха-Александра. Император Александр готов был дать ребенку титул великого князя императорского дома, если бы младенца крестили по православному обряду, но принц Ольденбургский настоял на том, чтобы его наследник был крещен в лютеранскую веру.
Второго сына, Константина-Фридриха-Петра, Екатерина Павловна родила в середине августа 1812 года, в самый разгар наполеоновского нашествия…
* * *
Позже она скажет: «Больше всего сожалею я, что не была мужчиной в 1812 году!»
Во время войны Екатерина Павловна держалась мужественнее и разумнее, чем многие мужчины. Будучи на последних месяцах беременности, она вела напряженную переписку с братом, обсуждая с ним – ни много ни мало! – ход войны, и морально поддерживала потрясенного происходящим Александра, пророчествуя, что поход на Россию станет роковым для Наполеона.
Московскому генерал-губернатору Ф. В. Ростопчину она пишет о необходимости создания ополчения от всех губерний. Посылая к нему князя В. П. Оболенского, Екатерина Павловна дала ему «памятную записку», в которой расписала, о чем и как говорить с Ростопчиным: «Передайте ему, что на нем лежит обязанность воспламенить патриотизм московского дворянства, первого в государстве как по своим материальным средствам, так и по тому уважению, каким оно пользуется в Москве. Графу стоит только явиться в собрание дворянства или на какой-нибудь его съезд, стоит только выяснить, какая опасность грозит отечеству и в какой мере начатая война есть война народная, чтобы воодушевить московское дворянство, а из Москвы, где так много дворян из всех губерний, это патриотическое движение охватит всю Россию. Скажите графу, что Вы, так же как и я, уверены, что не найдется русского, которому было бы не стыдно не принести все свое усердие и всего себя в жертву отечеству; что Вы, как дворянин, считаете для каждой губернии возможным выставить по одному полку в тысячу человек и что Вы вместе со мною думаете, что дворянство должно взять на себя обязанность продовольствоваться и содержать эти военные части в течение всей войны, а война тем скорее кончится, чем с большим усердием ее поведут».
Екатерина Павловна вооружила и до конца войны содержала на свои средства егерский батальон, образованный из крепостных крестьян. Екатерининские ратники участвовали во всех значительных сражениях с Наполеоном. Из 1000 человек возвратились только 417, которым пообещали пожизненное освобождение от выплаты оброка, а семьи погибших были полностью обеспечены. Когда в 1814 году Екатерина Павловна распускала свой батальон, она сказала: «Благодарю вас, ребята, за труды ваши. Вы служили Отечеству со славою; теперь идите обратно в семьи ваши и обучайте детей, как должно кровь проливать за Веру и Царя. Мне лестно, что вы носили имя мое. Я вас не забуду…»
Помимо егерского батальона в августе 1812 года Екатерина Павловна формировала в Ярославле ополчение, которое состояло из одного конного и нескольких пехотных полков под командованием флигель-адъютанта князя Оболенского. Она организовывала госпитали, сама проверяла положение раненых и пленных. «Простите за лаконизм, – писала она своим корреспондентам, – но у меня нет ни минуты».
После родов она позволила себе только недельный отдых. В результате такого отношения к своему здоровью Екатерина Павловна расхворалась, ее мучили слабость и частые обмороки, но она не желала следовать советам докторов и лежать в постели, она «лечилась», путешествуя по вверенным ее супругу губерниям и досматривая за организацией ополчения и госпиталей.
* * *
Екатерина Павловна смогла превозмочь скорбь по погибшему возлюбленному Петру Ивановичу Багратиону: какая-то частица ее сердца все еще принадлежала отважному генералу, однако она смогла пережить эту утрату. А вот неожиданная смерть мужа подкосила ее… Принц Георг заразился тифом во время очередного посещения больных в госпиталях Твери, проболел несколько дней и скончался в буквальном смысле на руках жены в ночь с 14 на 15 декабря 1812 года. Екатерина Павловна, не доверяя докторам, сама пыталась выхаживать мужа. Но спасти его было невозможно.
Принц Ольденбургский был похоронен 10 января 1813 года в лютеранской церкви на Невском проспекте Санкт-Петербурга. В 1826 году его прах был перенесен в фамильную усыпальницу в городе Ольденбурге. «Устоит ли ее молодость и здоровье в этой буре? Слышно, что она никого не хочет видеть в своем горьком отчаянии: так и быть должно. Одно время бывает утешителем», – писал Николай Михайлович Карамзин. Он лично приехал к Екатерине Павловне и пытался поддержать ее в горе. После этого посещения он писал своему другу: «Более, нежели благодарность, привязывает меня к Великой княгине. Люблю ее всею душою; но ей не до меня. Слышно, что она не хочет никого видеть и живет только горестию, изнуряя свое здоровье. Это очень тревожит нас. Мы богаты прискорбиями».
Однако деятельный характер Екатерины Павловны не дал ей замкнуться в своем несчастье. Она решила, что справится со своей бедой, и для этого отправилась в путешествие по освобожденной Европе, навестила сестру Марию Павловну Саксен-Веймарскую и пересекла Ла-Манш, чтобы побывать в Англии, где – несмотря на печаль и скромный траурный наряд – произвела просто ошеломляющее впечатление.
Жан-Батист Изабе. Портрет великой княгини и герцогини Ольденбургской Екатерины Павловны (1815 г.)
Супруга российского посла в Лондоне, Дарья Христофоровна Ливен, вспоминала: «Великая княгиня отличалась непомерным властолюбием и самомнением, которое, быть может, превосходило ее заслуги. Мне никогда не приходилось видеть женщины, которая бы до такой степени была одержима потребностью передвигаться, действовать, появляться и затмевать других. Она отличалась обворожительностью манер и взгляда, твердой поступью, гордым и при этом милостивым видом. В чертах ее лица было мало классического, но зато цвет ее лица был ослепительным, глаза блестели, а волосы были превосходны. Во всей ее фигуре было что-то поразительное и вместе с тем очаровательное. Воспитанная в самых высоких сферах, она прекрасно умела соблюдать приличия и обладала возвышенными чувствами. Выражалась она красиво, не меняя никогда своего повелительного тона. То был смелый и блестящий ум, твердый и повелительный характер. Она поразила англичан… даже больше, чем понравилась им».
Прекрасной молодой вдове, сестре императора-победителя, предложили руку и сердце сразу два сына английского короля Георга III – принц Уильям Кларенс и принц Август Суссекский. Но Екатерину Павловну так оскорбило это нарушение ее траура, что она запретила принцам бывать в своей лондонской резиденции. Тем не менее именно в Лондоне она познакомилась со своим двоюродным братом, наследным принцем Вильгельмом Вюртембергским. С человеком, который стал ее последней и величайшей любовью…
* * *
Ирония судьбы: еще в 1808 году принца Вильгельма Вюртембергского рассматривали в качестве возможного жениха для великой княжны Екатерины Павловны. И отвергли его кандидатуру как недостойную, поскольку принц Вильгельм был далеко не образцом нравственности. Князь Куракин писал тогда Марии Федоровне: «Принц Вильгельм имеет красивую наружность, очень умен и любезен, но сердца его не хвалят; он не отличается свежестью чувств, и нравы его всегда были нравами века. Его связь с девицей Абель, от которой, как говорят, у него двое детей, не есть единственная, которую за ним знают…»
И вот, спустя четыре года, они встретились лично: Екатерина Павловна – скорбящая вдова, принц Вильгельм – несчастливо женатый на Каролине Баварской… Встретились – и между двумя представителями королевских семейств вспыхнула бурная страсть, которую они пожелали узаконить. Принц Вильгельм начал бракоразводный процесс. Екатерине Павловне пришлось немало потрудиться, чтобы уговорить мать и брата хотя бы рассмотреть кандидатуру Вильгельма в качестве ее будущего мужа. Они не желали даже говорить о нем, покуда брак Вильгельма и Каролины не будет признан недействительным… Но, в конце концов, принц получил свободу, а Екатерина Павловна так упорствовала в своем намерении выйти за него замуж, что император Александр I и Мария Федоровна сдались. 24 января 1816 года состоялось бракосочетание.
Екатерина Павловна позаботилась о своих сыновьях от первого брака: она выделила им гораздо больше, чем того требовал закон, ибо хотела, чтобы малолетние принцы Ольденбургские были прекрасно обеспечены на случай, если окончательно осиротеют… Возможно, Екатерина Павловна наконец осознала, что мучившие ее обмороки и судорожные припадки все же являются симптомом серьезной болезни, от которой не излечат никакие путешествия. Или же она просто проявила материнскую заботу и благоразумие? В любом случае – супруг поддержал ее во всех решениях. В том числе и в том, что шестилетний принц Александр и четырехлетний принц Петр должны воспитываться под надзором своей матери, расти рядом с ней, в Штутгарте, который стал ее новой родиной.
Город практически лежал в руинах. Для новобрачных едва успели отремонтировать наполовину сгоревший герцогский дворец. Из России привезли приданое Екатерины Павловны – и, как водится, оно поразило своей роскошью даже представителей королевского семейства: такого в скромном Вюртемберге никогда не видели. Всю свою природную активность Екатерина Павловна направила на то, чтобы восстановить Штутгарт и помочь вюртембержцам наладить жизнь. Она щедро раздавала свои личные средства, вытаскивая страну из послевоенной разрухи. Вместе с мужем они основали Общество для оказания помощи нуждающимся, причем Екатерина, уверенная в том, что «доставлять работу важнее, нежели подавать милостыню», основала по всей стране «дома трудолюбия», которые «доставляли бы всякому бедному средства не только пропитать себя, не оскорбляя чести своей, но и быть полезным обществу трудами своими».
18 октября 1816 года умер ее свекор. В тот же день Екатерина Павловна родила дочь Марию-Фредерику, названную так в честь деда и бабушки – Марии Федоровны и новопреставившегося Фридриха I. То, что день скорби стал одновременно и днем радости, Вильгельм и Екатерина сочли добрым предзнаменованием для своего будущего царствования.
Екатерина Павловна стала королевой Вюртембергской и воспользовалась своим новым положением, чтобы воплотить давнюю мечту: она организовала Женское благотворительное общество и Женский институт. Она всегда считала, что женщины могут и должны принимать более активное участие в жизни общества, и теперь собиралась предоставить эту возможность своим подданным. Она основала вспомогательные кассы для бедноты и сама стала первой вкладчицей. Она начала строительство большой больницы в Штутгарте – больница эта существует до сих пор… Женский институт сделался ее любимым детищем, и Екатерина Павловна часто навещала его преподавателей и воспитанниц в те несколько месяцев, которые прошли с основания этого заведения – и до ее неожиданной, скоропостижной кончины…
5 июня 1818 года Екатерина Павловна родила свою вторую дочь, принцессу Софию-Фредерику. Как всегда, легко оправилась от родов, была деятельна и активна. Она даже чувствовала себя в последний год жизни лучше, и обмороки ее сделались реже! Она с удовольствием приняла у себя в гостях мать, и Мария Федоровна вернулась в Россию успокоенная, увидев дочь счастливой, цветущей и бодрой. Екатерина Павловна строила планы основать в Штутгарте большую картинную галерею по образу Эрмитажа, переписывалась с коллекционерами на предмет покупки у них картин и скульптур. По-прежнему вела активную переписку с братом, матерью и Николаем Ивановичем Карамзиным. Много читала, и огромное удовольствие доставила ей полученная от старого друга «История государства Российского». Королева Вюртембергская трогательно благодарила за подарок и писала Карамзину: «Николай Михайлович! Последняя почта доставила мне Российскую Вашу Историю; старый мой знакомый мною был с большим удовольствием принят; каждый день я читаю, учусь и мысленно благодарю автора за его труды, – приятеля благодарю за то, что он обо мне вспомнил. Король поручил мне вам сказать, что он с нетерпением ожидает перевода, дабы познакомиться с моими предками. Живите счастливо, трудитесь для потомства, но не забывайте старых своих друзей, в числе которых всегда прошу считать Вам преданную Екатерину».
Однако что-то тяготило ее душу. Приближенные вспоминали, что Екатерина Павловна не раз говорила: «Я должна дорожить временем. Конец может наступить в любой момент, и потому мне не следует откладывать то, что еще можно сделать!»
Несчастье произошло в конце декабря 1818 года. И причиной его стала страстная любовь, которую Екатерина Павловна питала к Вильгельму Вюртембергскому…
Вильгельм любил свою красавицу-жену. Любил искренне, нежно, почтительно, но – прав был Куракин! – «нравы его всегда были нравами века»… Хранить верность он не мог и не считал нужным, для него нормой жизни было – иметь нескольких хорошеньких любовниц и время от времени их менять, чтобы придать остроты и свежести чувствам. Но Екатерина Павловна не готова была принять такой образ жизни. И, едва она узнала о том, что Вильгельм в своем охотничьем замке устроил любовное гнездышко для некой фрейлины, в ней взыграла отцовская вспыльчивость. Екатерина Павловна немедленно потребовала оседлать коня и, невзирая на непогоду, поскакала к замку, дабы лично проверить, действительно муж ей изменяет или он стал жертвой клеветы. Правда, королевский секретарь опередил ее и предупредил Вильгельма. И в Штутгарт королева вернулась успокоенная: в замке она застала одного только мужа и никаких следов фрейлины. Однако тот вечер был холодный и промозглый, и Екатерина Павловна насквозь промокла: настолько, что кожаные сапоги пришлось срезать с ее ног – снять их было невозможно. На следующий день она слегла с «ревматической лихорадкой», которую врачи определили как неопасную. Еще через день обнаружила на подбородке нарыв – а ведь она всегда так гордилась чистотой и белизной своей кожи! Королева удалила нарыв, но, видимо, неосторожно. Через несколько дней лицо ее покрылось яркой сыпью, поднялась температура, Екатерина Павловна впала в беспамятство… Это было прогрессирующее рожистое воспаление. Спасти королеву при уровне медицины начала XIX века оказалось невозможно. Она скончалась, не приходя в сознание, утром 9 января 1819 года на тридцать первом году жизни.
Для мужа и подданных ее смерть стала настоящим шоком. Поэт Василий Андреевич Жуковский, со слов свидетелей, описывал происходившее в Штутгарте после кончины королевы так: «Король с каким-то упрямством отчаяния долго не хотел и не мог верить своей утрате: долго сидел он над бездыханным телом своей супруги, сжавши в руках своих охладевшую руку ее, и ждал, когда она откроет глаза. Окруженный ее детьми, он шел за ее гробом».
* * *
Весть о кончине Екатерины Павловны в Россию пришла в середине января.
Супруга младшего брата Екатерины Павловны, великого князя Николая Павловича (будущего императора Николая I), описала то, что произошло в Петербурге, когда семья узнала о постигшей всех утрате: «Уже делались предположения насчет празднеств, но вдруг известие о кончине королевы Вюртембергской повергло все семейство в горе и траур. Никогда я не забуду той ужасной минуты, когда императору Александру пришлось объявить об этой жестокой потере матери, возвращавшейся с прогулки, ничего не подозревавшей и немало удивленной появлением у себя императора в неурочное время. Мы были в соседней комнате и могли слышать печальный разговор; императрица и не хотела и не могла понять, что Екатерина Павловна умерла, и только восклицала хриплым голосом: „Като не умерла, нет, нет, она не умерла!“ Понятно, что императрице трудно было освоиться с мыслью, что красивой и блестящей Екатерины Павловны, с которой она еще недавно рассталась в Германии, уже не было на свете…»
Василий Андреевич Жуковский, будучи одним из воспитателей царских детей, а потому – приближенным к семье, с большим чувством описал переживания Марии Федоровны: «Весь Петербург был поражен ужасной вестью, а сердце матери было спокойно: его еще наполняла свежая радость недавнего свидания… Наконец общая печаль и несколько слов, приготовляющих к узнанию неизбежного, пробудили в нем тревогу: оно уже открывалось для принятия скорби, но случай – жестокая игра судьбы – снова его ободрил: пришло письмо из Штутгарта, писанное королевой, можно сказать, за минуту до разлуки ее с жизнью, и мертвая воскресла для матери, воскресла на минуту, чтобы умереть во второй раз для нее и живее разорвать ее душу после мгновенной мучительно-обманчивой радости». Преисполненный сочувствия и сопереживания, Жуковский написал трогательную элегию «На смерть Ее Величества королевы Вюртембергской»:
Ты улетел, небесный посетитель;
Ты погостил недолго на земли;
Мечталось нам, что здесь твоя обитель;
Навек своим тебя мы нарекли…
Пришла Судьба, свирепый истребитель,
И вдруг следов твоих уж не нашли:
Прекрасное погибло в пышном цвете…
Таков удел прекрасного на свете!
Губителем, неслышным и незримым,
На всех путях Беда нас сторожит;
Приюта нет главам, равно грозимым;
Где не была, там будет и сразит.
Вотще дерзать в борьбу с необходимым:
Житейского никто не победит;
Гнетомы все единой грозной Силой;
Нам всем сказать о здешнем счастье: было!
Но в свой черед с деревьев обветшалых
Осенний лист, отвянувши, падет;
Слагая жизнь старик с рамен усталых
Ее, как долг, могиле отдает;
К страдальцу Смерть на прах надежд увялых,
Как званый друг, желанная, идет…
Природа здесь верна стезе привычной:
Без ужаса берем удел обычный.
Но если вдруг, нежданная, вбегает
Беда в семью играющих Надежд;
Но если жизнь изменою слетает
С веселых, ей лишь миг знакомых вежд
И Счастие младое умирает,
Еще не сняв и праздничных одежд…
Тогда наш дух объемлет трепетанье
И силой в грудь врывается роптанье.
О наша жизнь, где верны лишь утраты,
Где милому мгновенье лишь дано,
Где скорбь без крыл, а радости крылаты
И где навек минувшее одно…
Почто ж мы здесь мечтами так богаты,
Когда мечтам не сбыться суждено?
Внимая глас Надежды, нам поющей,
Не слышим мы шагов Беды грядущей.
Кого спешишь ты, Прелесть молодая,
В твоих дверях так радостно встречать?
Куда бежишь, ужасного не чая,
Привыкшая с сей жизнью лишь играть?
Не радость – Весть стучится гробовая…
О! подожди сей праг переступать;
Пока ты здесь – ничто не умирало;
Переступи – и милое пропало.
Ты, знавшая житейское страданье,
Постигшая все таинства утрат,
И ты спешишь с надеждой на свиданье…
Ах! удались от входа сих палат:
Отложено навек торжествованье;
Счастливцы там тебя не угостят:
Ты посетишь обитель уж пустую…
Смерть унесла хозяйку молодую.
Из дома в дом по улицам столицы
Страшилищем скитается Молва;
Уж прорвалась к убежищу царицы,
Уж шепчет там ужасные слова;
Трепещет все, печалью бледны лицы…
Но мертвая для матери жива;
В ее душе спокойствие незнанья;
Пред ней мечта недавнего свиданья.
О Счастие, почто же на отлете
Ты нам в лицо умильно так глядишь?
Почто в своем предательском привете,
Спеша от нас: я вечно! говоришь;
И к милому, уж бывшему на свете,
Нас прелестью нежнейшею манишь?..
Увы! в тот час, как матерь ты пленяло,
Ты только дочь на жертву украшало.
И, нас губя с холодностью ужасной,
Еще Судьба смеяться любит нам;
Ее уж нет, сей жизни столь прекрасной…
А мать, склонясь к обманчивым листам,
В них видит дочь надеждою напрасной,
Дарует жизнь безжизненным чертам,
В них голосу умолкшему внимает,
В них воскресить умершую мечтает.
Скажи, скажи, супруг осиротелый,
Чего над ней ты так упорно ждешь?
С ее лица приветное слетело;
В ее глазах узнанья не найдешь;
И в руку ей рукой оцепенелой
Ответного движенья не вожмешь.
На голос чад зовущих недвижима…
О! верь, отец, она невозвратима.
Запри навек ту мирную обитель,
Где спутник твой тебе минуту жил;
Твоей души свидетель и хранитель,
С кем жизни долг не столько бременил,
Советник дум, прекрасного делитель,
Слабеющих очарователь сил —
С полупути ушел он от земного,
От бытия прелестно-молодого.
И вот – сия минутная царица,
Какою смерть ее нам отдала;
Отторгнута от скипетра десница:
Развенчано величие чела:
На страшный гроб упала багряница,
И жадная судьбина пожрала
В минуту все, что было так прекрасно,
Что всех влекло, и так влекло напрасно.
Супруг, зовут! иди на расставанье!
Сорвав с чела супружеский венец,
В последнее земное провожанье
Веди сирот за матерью, вдовец;
Последнее отдайте ей лобзанье;
И там, где всем свиданиям конец,
Невнемлющей прости свое скажите
И в землю с ней все блага положите.
Прости ж, наш цвет, столь пышно восходивший,
Едва зарю успел ты перецвесть.
Ты, Жизнь, прости, красавец не доживший;
Как радости обманчивая весть,
Пропала ты, лишь сердце приманивши,
Не дав и дня надежде перечесть.
Простите вы, благие начинанья,
Вы, славных дел напрасны упованья…
Но мы… смотря, как наше счастье тленно,
Мы жизнь свою дерзнем ли презирать?
О нет, главу подставивши смиренно,
Чтоб ношу бед от промысла принять,
Себя отдав руке неоткровенной,
Не мни Творца, страдалец, вопрошать;
Слепцом иди к концу стези ужасной…
В последний час слепцу все будет ясно.
Земная жизнь небесного наследник;
Несчастье нам учитель, а не враг;
Спасительно-суровый собеседник,
Безжалостный разитель бренных благ,
Великого понятный проповедник,
Нам об руку на тайный жизни праг
Оно идет, все руша перед нами
И скорбию дружа нас с небесами.
Здесь радости – не наше обладанье;
Пролетные пленители земли
Лишь по пути заносят к нам преданье
О благах, нам обещанных вдали;
Земли жилец безвыходный – Страданье:
Ему на часть Судьбы нас обрекли;
Блаженство нам по слуху лишь знакомец;
Земная жизнь – страдания питомец.
И сколь душа велика сим страданьем!
Сколь радости при нем помрачены!
Когда, простясь свободно с упованьем,
В величии покорной тишины,
Она молчит пред грозным испытаньем,
Тогда… тогда с сей светлой вышины
Вся промысла ей видима дорога;
Она полна понятного ей Бога.
О! матери печаль непостижима,
Смиряются все мысли пред тобой!
Как милое сокровище, таима,
Как бытие, слиянная с душой,
Она с одним лишь небом разделима…
Что ей сказать дерзнет язык земной?
Что мир с своим презренным утешеньем
Перед ее великим вдохновеньем?
Когда грустишь, о матерь, одинока,
Скажи, тебе не слышится ли глас,
Призывное несущий издалека,
Из той страны, куда все манит нас,
Где милое скрывается до срока,
Где возвратим отнятое на час?
Не сходит ли к душе благовеститель,
Земных утрат и неба изъяснитель?
И в горнее унынием влекома,
Не верою ль душа твоя полна?
Не мнится ль ей, что отческого дома
Лишь только вход земная сторона?
Что милая небесная знакома
И ждущею семьей населена?
Все тайное не зрится ль откровенным,
А бытие великим и священным?
Внемли ж: когда молчит во храме пенье
И вышних сил мы чувствуем нисход;
Когда в алтарь на жертвосовершенье
Сосуд Любви сияющий грядет;
И на тебя с детьми благословенье
Торжественно мольба с небес зовет:
В час таинства, когда союзом тесным
Соединен житейский мир с небесным, —
Уже в сей час не будет, как бывало,
Отшедшая твоя наречена;
Об ней навек земное замолчало;
Небесному она передана;
Задернулось за нею покрывало…
В божественном святилище она,
Незрима нам, но видя нас оттоле,
Безмолвствует при жертвенном престоле.
Святый символ надежд и утешенья!
Мы все стоим у таинственных врат:
Опущена завеса провиденья;
Но проникать ее дерзает взгляд;
За нею скрыт предел соединенья;
Из-за нее, мы слышим, говорят:
«Мужайтеся: душою не скорбите!
С надеждою и с верой приступите!»
В Вюртемберге королеву оплакивали не только ее муж и дети. Искренне горевали и подданные, для которых Екатерина Павловна успела так много сделать всего за два года. Воспитанницы Женского института пришли в королевский замок попрощаться со своей патронессой. После похорон король присвоил институту имя Екатерининского и вскоре официально взял его под свое покровительство.
Екатерину Павловну, королеву Вюртембергскую, похоронили в соборной церкви Штутгарта. Но король Вильгельм мечтал о более достойном вечном приюте для ее тела. Он помнил, как любила Екатерина Павловна вид, открывавшийся с горы Ротенберг… И вот в 1821 году архитектор Франческо Салуччи по приказу короля возвел на Ротенберге православную церковь Святой Екатерины, куда с почестями перенесли останки королевы. Над входом в храм Вильгельм приказал высечь слова: «Любовь никогда не умрет».
В 1823 году вюртембергский журнал «Моргенблат» описывал место последнего упокоения своей королевы: «С вершины горы Ротенберг представляется взору одна из прекраснейших картин королевства. Подошву ее облегает долина Неккара, покрытая лугами, пашнями, садами, рощами, мельницами, крестьянскими хижинами, множеством деревень. Вдали видны города Штутгарт, Канштадт, Людвигсбург и Эслинген с частью их окрестностей. До самой вершины горы тянутся виноградники… На сей вершине Ротенберг, поднимающейся над всей благословенной страной, была некогда колыбель нынешнего Вюртембергского дома. Здесь, за несколько лет перед тем, в ясный весенний день благороднейшая дщерь Севера, незабвенная королева Вюртембергская Екатерина Павловна, любовалась прелестным местоположением. Ее супруг с вершины Ротенберг показывал ей благословенную южную страну… Она хотела воздвигнуть здесь храм Искусства, достойный красоты здешней природы. И на этом же месте, по воле неисповедимой судьбы, ее супруг воздвиг храм, в коем почивают ее тленные останки…»
Жуковский писал об этой церкви: «Некогда здесь стоял прародительский замок фамилии Вюртембергской, время его разрушило. Теперь на месте его развалин воздвигнуто здание, столь же красноречиво напоминающее о непрочности всех земных величий, – церковь, в которой должны храниться останки нашей Екатерины… Памятник необыкновенно трогательный: с порога этого надгробного храма восхитительный вид на живую, всегда неизменную природу… А в штутгартской русской церкви, в которую приходила молиться Екатерина, все осталось как было при ней; кресла ее стоят на прежнем своем месте. Нельзя без грустного чувства смотреть на образ, которым в последний раз благословил ее государь-император…»
Король Вильгельм недолго пребывал в трауре: он женился в третий раз уже через год на другой своей двоюродной сестре, принцессе Паулине Вюртембергской. Правда, королевству требовался наследник, к тому же утверждали, будто Паулина была очень похожа на Екатерину Павловну… Что неудивительно, если учесть степень их родства. Паулина родила Вильгельму троих детей: принца Карла (будущего короля Карла I), принцесс Екатерину и Августу. Но счастья в этом браке король не нашел, и, в конце концов, супруги приняли решение жить раздельно.
Говорили, что Вильгельм по-настоящему так и не утешился после потери Екатерины Павловны и, не обретя ее подобия в Паулине, окончательно разочаровался в жизни… Он пережил Екатерину Павловну на сорок пять лет и скончался в 1864 году. Согласно его завещанию, короля похоронили в православной церкви Святой Екатерины. Так мало прожив на земле рядом с любимой женщиной, Вильгельм решил разделить с нею вечность…
Благодарные подданные помнили и чтили «королеву Катарину» еще много лет. Добрым словом поминают ее в Штутгарте и по сей день.