Большой взрыв

Страшные впечатления. Страшная картина, конечно. Потом мы же приезжали, там была группа авиаторов, смотрели на разных расстояниях под разными углами, какое воздействие на самолеты. Вот я этим занимался. Мы приезжали сразу после взрыва, если радиационная обстановка позволяла, то работали, все записывали. А если нет, то только на машине проезжали, потом через два-три дня приезжали уже обследовать. Мы были при взрыве где-то на расстоянии 20–25 километров. И вот поле с травой. И видишь, как звуковая волна бежит по полю, кажется, что она не очень быстро бежит, поле-то большое, но трава ложится – это звуковая волна, и вот когда дошла, вот тут удар, а так удара в начале не слышно.

Как подумаешь, что немцы могли это сделать раньше, становится страшно. Говорят, что американцы, когда были единственными обладателями бомбы, думали на нас напасть, я в это не верю. Я вообще очень не люблю антиамериканизм, который у нас с тех пор развился. Они могли в принципе когда-то хотеть напасть, если бы мы уже представляли бы угрозу, т. е. мы готовились напасть, тогда может быть. Ну а наличие бомб охлаждает некоторых. Но в то же время я отношусь к тем людям, которые очень опасаются этих всех разговоров. Вообще, думать об этом нельзя. Ведь атомная бомба это гибель вообще всего. Это страшно, это люди не понимают. Это не оружие, это гибель человечества. Потому что это вещь, которую нельзя будет остановить, цепочка пойдет. Тогда все кончится вообще. Была у нас еще поговорка, что после атомной войны если и будет коммунизм, то только первобытный.

В сорок девятом году, когда взорвали атомную бомбу нашу, все приборы зашкалило, мы ничего не поняли, естественно, все бросили работу и примчались на перевал кто откуда – и у всех приборы испорчены. Все чинят, все ругаются, ничего сделать нельзя, потом начинается разговор. Наверное, на солнце произошло какое-то извержение, и в том числе радиоактивное. И только через две недели нам сообщают официально, по закрытому каналу, что произведен взрыв атомной бомбы в Семипалатинске. И оттуда в этот день дул страшнейший ветер на восток, он там всегда в центре Азии дует в сторону Китая. Из трехсот шестидесяти пяти дней с запада на восток дует примерно дней триста. И в этот самый день был ураганный ветер, наши не побоялись взорвать. От нас взрыв был в пятистах километрах.

Был прекрасный день солнечный, и мы ничего не чувствовали. Мы купались, мы работали, и только потом мы поняли, что наступило такое времечко нехорошее. Конечно, все были оптимисты, все были молоды, про радиоактивность никто не знал, кроме физиков, которые уже успели наоблучаться в Гатчине, в Питере, в Москве, они уже береглись. А мы, конечно, ничего не понимали в этом деле. И когда я приехал домой в Питер, то меня спросила моя мать – а где ж твои золотые кудри? У тебя, говорит, как-то очень поредело на голове, вот с тех пор то, что у меня есть на голове, то и осталось.

Но этим дело не кончилось. Сразу меня направили в больницу, и всех, кто тогда были под облучением, и начали у меня падать белые кровяные тельца. Критическая доза тогда говорили сорок, у меня было сорок шесть, я лежал месяц в Военно-медицинской академии около Финляндского вокзала. И потом как-то все стало нормализовываться. И с тех пор я ничем не болею. Я облученный, но не до конца.

Я всю жизнь лазаю по подземным выработкам и получаю малую дозу этого облучения, в течение шестидесяти лет, и пока жив-здоров. У меня есть индикатор – левый глаз. Когда я нахожусь в подземных выработках больше часа, у меня начинается такое неприятное ощущение в глазу, тогда я говорю: ребята, перерыв, я вылезаю, посижу полчасика наверху – и обратно.

Много баек о нем ходит, так сказать, бериевские шутки. Считается, что он человек, который обладал известным таким висельным юмором, черным юмором. Известная его шутка о том, что товарищи ученые, так вы попытайтесь, когда что-то не выходило, попытка не пытка. И еще широко известно, действительно имело место, потому что я слышал от разных людей, о том, что когда устанавливался список людей уже на получение наград после первого испытания и правительство было страшно радо, довольно и список был достаточно подробный, Берия сидел и смотрел. Вот фамилия: что бы ему было, если бы ничего не получилось? Расстрел. Как человек рисковал жизнью, герой – дали ему героя. А этому что было бы? А этому 10 лет. Трудился бы и трудился, 10 лет лесоповала, это Трудовое Красное Знамя. Такой черный юмор, он был популярен, он расходился по народу, и люди рассказывали друг другу.

Я был совершенно потрясен, это было примерно через месяц или два после успешного испытания атомной бомбы, где Берия целовал Курчатова и Харитона, счастливый. Прихожу домой и не узнаю нашего дома. Весь он заставлен какими-то фантастическими вещами: мотоцикл, радиола, ковры, сервизы. Это сделал отец и Владимир Цукерман, они получили Государственную премию, бешеные деньги. Но получило по постановлению правительства определенное количество лиц – ученых или там руководителей – премию. А они же работали в коллективе, у них были подчиненные, которые вместе работали, они же настоящие социалисты-демократы, как они могли допустить несправедливость? И они на часть этих денег накупили много разных подарков. Сделали собственную премию сотрудникам.

И это все в нашей квартире было сконцентрировано. Потом был целый прием, всех сотрудников собрали, вручали торжественно. А потом Цукермана вызвали в горком партии и сделали огромный втык: какое вы имели право подправлять правительство. Правительство решило, а вы не вмешивайтесь. Был такой эпизод.

Отправить