Специальный комитет

Наше руководство и в лице Сталина недооценивало возможности этого оружия. Считалось, что эта бомба против там огромного количества танкового вооружения, она ничего не сделает. А когда спохватились, пришлось наверстывать.

Но народу было не очень много. Даже вот данные отдела кадров показывают, что до 45-го года недооценивали значение этих работ, потому что и народ не очень брали. Только потом стали принимать на работу. Это один из характерных показателей.

Наш советский атомный проект с февраля 1943 года, когда было принято первое решение и создана отдельная уже лаборатория номер два, и до августа 1945-го – это был некий эксперимент и поддержание оживления экспериментальных работ в этой области. Масштаб нашему советскому атомному проекту был дан 20 августа 1945 года. И стимулом для того, чтобы придать этот масштаб, были бомбежки Хиросимы. Аламагордо еще ладно, испытания. Когда взорвали бомбу в Хиросиме, Сталин понял, что все, за что боролась страна, и все плоды великой победы уйдут и страна окажется в мировом масштабе на обочине, и ничего из плодов победы нам не достанется, и что атомное оружие – это уже не только огромное оружие, это огромное политическое оружие, и мы окажемся на обочине. И тогда понадобилось всего 14 дней, с 6 по 20 августа, чтобы подготовить известное постановление ГКО о создании спецкомитета, где председателем был определен Лаврентий Павлович, до этого работами руководил Молотов. В спецкомитет вошел Курчатов, вошел поначалу и Капица. И этим людям Сталин сказал, средств жалеть не нужно, это первостепенная задача.

Как бы то ни было, но мы жили в полицейском государстве, это могло быть хорошее полицейское государство или плохое полицейское государство, но это было четкое полицейское государство со всеми его атрибутами. И, может быть, самое развитое, самое совершенное полицейское государство последних столетий. В полицейском государстве большие государственные проблемы решались также полицейскими методами. Та структура, которая была сделана, осуществлена, она явилась совершенно оптимальной для решения задачи атомного оружия. Если бы мы предоставили ученым самим решать эту проблему! Дали бы, скажем, Капице, который фигурировал в качестве одного из руководителей потенциальных, или Алиханову или еще кому-нибудь, Абраму Федоровичу Иоффе, может быть, эту проблему. Эта проблема была бы либо никогда не решена, либо решалась бы в течение долгих десятилетий. Академия наук была не способна это все поднять, они могли бы провести какие-то исследования, решения, но у Академии наук не хватало ни политической, ни государственной, ни экономической возможности, ни воли, и она ничего бы не сделала. Были бы какие-то такие подходы, решения, рекомендации, дальше которых ничего бы не случилось. Нужна была мощная организующая воля. Кто имел этот опыт?

Конечно, НКВД имел этот опыт, потому что они строили и Беломор-канал, с этого они, собственно говоря, начали, эти гигантские стройки коммунизма, и Волго-Донской канал, и все эти ГЭС были построены под руководством НКВД. Норильский комбинат тот же самый, и все это было построено в довольно быстрые сроки. Я не говорю о тех жертвах, о тех потерях, которые были тогда понесены народом, но это все было сделано достаточно организованно, достаточно быстро по срокам. И Лаврентий Берия все эти вопросы хорошо знал и умел этим всем управлять. Руководство настаивало на том, что бомба должна быть построена в самые кратчайшие сроки и в этом есть свой резон, потому что все прекрасно помнили, весь народ и даже молодые люди, моего возраста, мы все находились под стрессом этих воспоминаний, военных воспоминаний. Где б мы ни были, на фронте, за линией фронта, в городах, в Москве, в Ленинграде, мы все ощущали этот позор, этот ужас, эту невероятную злобу беспомощности, когда на нас бросали бомбы, когда нас бомбили в поездах, когда мы были абсолютно беспомощны. Мы ощущали эту жуткую ненависть по отношению к тем, кто кидал на нас бомбы, и злобу по отношению к тем, кто не мог нас защитить.

Мы оказались позорно преданными и беспомощными, несмотря на все эти бравурные песни «Если завтра война» и «Наш бронепоезд стоит на запасном пути», а где он стоит – никто не знал, потому что его не было и наши «сталинские соколы» не реяли вверху, и мы остались совершенно беспомощными. Второй раз этого было бы уже не перенести в национальном масштабе. И это чувство, оно оказалось гораздо сильнее любых других ощущений. Это чувство, оно всех как-то охватывало и все ощущали это по-разному, но каждый довольно сильно на своем уровне.

И поэтому когда возникла такая проблема, то не надо было особенных усилий со стороны военного аппарата или полицейского аппарата давить на людей, на их психику, потому что это уже было внутри. И полицейский аппарат, в частности, вся та структура, которая была организована или поручена Берии, они, наоборот, как-то пытались себя слегка адаптировать к этой новой реальности, потому что перед ними были ни зэки, ни армия заключенных, где каждый был бессловесный и каждый был взаимозаменяемый.

Это была группа людей, каждый из которых представлял собой совершенно уникальную ценность интеллектуальную, и с ними надо было как-то по-другому обращаться. И как ученые адаптировали себя к этому полицейскому аппарату, так и полицейский аппарат пытался адаптировать себя тоже. В процессе этого взаимодействия ученые научились общаться с государственной машиной, а государственная машина, подавляя свои стремления подавлять и брать за горло, научилась обращаться более вежливо, более деликатно и более уважительно к ученому сословию.

Надо сказать, что, конечно, первым, кто был в этом направлении нашим знаменем, нашим в смысле всего научного сообщества, это был Капица, который сделал совершенно невозможное. Когда Берия захотел с ним встретиться и позвал Капицу к себе, то Капица сказал «нет, если я вам нужен, то приезжайте ко мне», и Берия сам приехал к Капице. Этого никто не мог бы себе позволить в то время, это мог только Петр Леонидович. Такой пример, который вдохновил остальных, что с ними, оказывается, можно разговаривать, с ними, оказывается, можно настаивать на своих решениях и доказывать свою правоту. И, скажем, Курчатову запрещалось беседовать с государственными чиновниками, даже высшего ранга, например, с министром финансов, ему говорилось, что его время слишком драгоценно для того, чтобы он куда-то ездил там, в министерство, что-то там выколачивал. Министры должны приезжать по первому слову Курчатова.

И как-то министр Гарбузов, тогда всесильный министр финансов, просидел, Курчатова где-то около часа ожидая, пока его Курчатов примет, и спрашивал, а кто же у него такой находится, что он, министр, высший финансовый деятель государства, должен его ожидать. Ему сказали, там у него аспирант сидит. Какой еще аспирант? Ну, говорят, у него бывший аспирант, это Сахаров у него сидит, и они обсуждают важную проблему. Это была такая новая реальность, с которой столкнулся государственный аппарат, когда нужно было где-то отступить и нужно было где-то подавить в себе начальственный рык и адаптировать себя по отношению к ученым.

Товарищи Берия, Маленков и Вознесенский – ведут себя в Спецкомитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия. Правда, у него дирижерская палочка в руках. Это неплохо, но вслед за ним первую скрипку все же должен играть ученый. Ведь скрипач дает тон всему оркестру. У товарища Берии основная слабость в том, что дирижер должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у Берии слабо… Берии… нужно работать, а черкать карандашом по проектам постановлений в председательском кресле – это не значит руководить проблемой… У меня с Берией совсем ничего не получается. Его отношение к ученым мне совсем не по нутру. Быть слепым исполнителем я не могу, так как я уже вырос из этого положения. Мне хотелось бы, чтобы тов. Берия познакомился с этим письмом, ведь это не донос, а полезная критика. Я бы сам ему все это сказал, да увидеться с ним очень хлопотно.

Капица не смог сработаться с Берией. Я, вообще говоря, очень высоко ценю Петра Леонидовича Капицу. Капица у нас патриарх, и это человек необычайной смелости личной, человеческой, и он же писал Сталину, почему он отказывается работать в Спецкомитете, потому что дирижер должен знать, по крайней мере, ноты, а как Берия может дирижировать, если ничего не знает в физике? Но нужно понимать следующую вещь. Во-первых, Петр Леонидович не был знаком с разведданными и не знал, что мы уже в целом знали о бомбе. Во-вторых, Петр Леонидович никогда не занимался ядерной физикой, он считал, что нам нужно развивать свой проект, идти своей дорогой, но он не знал этой дороги. Поэтому апеллируя к его же словам, что дирижер должен знать ноты, в том, что касается ядерной физики, ноты тот же Курчатов знал гораздо лучше Капицы. Капица уже не был очень молодым, ему уже было пятьдесят лет, а Курчатов на девять лет его моложе. Игорь Васильевич уже с 32-го года только о ядерной физике и думал, это было его.

Когда Александров переехал в Москву, Анатолий Петрович, то как раз в это время решался вопрос о руководстве уранового проекта и был снят Капица, в результате постоянного противостояния с Берией; говорят, не выражал Берии достаточно почтения. Его там довольно мягко устранили, и институт физических проблем остался без директора. И вот тогда Анатолия Петровича было решено сделать директором этого института. Это привело к такой фронде академии наук, которая очень почитала Капицу, и считалось, что никто не может сесть на его место, что он должен демонстрировать бойкот этому решению. А Анатолий Петрович прекрасно знал, с кем имеет дело, и ни о каком бойкоте речи не шло, было ясно, что кончится очень просто. Тем более что он знал за собой такие грехи, что не до шуток. К слову, он довольно быстро согласился, хотя по этому поводу имеются всякие легенды, что он якобы пришел на прием к Берии сильно пьяным. И объяснил, что он не может брать на себя директорство, потому что он вообще-то алкоголик и мало ли что разболтает. Берия ему не поверил, обнюхал его и сказал, что в следующий раз, когда будете поливаться водкой, действуйте аккуратнее.

Дядя подтверждал это, он всегда это рассказывал, но я просто слышал разные варианты, и какая история из них является совсем истинной – сказать сейчас трудно. Дядя не говорил, что он поливал себя водкой. Он говорил, что тяпнул и пришел на прием и стал отказываться, потому что ему, конечно, и не хотелось этого делать и он становился руководителем института вполне незнакомой ему тематики, но это было руководящее партийное назначение.

Словом, он был назначен на директорство этого института и попал в опалу со стороны старых академиков, которые считали, что он предал солидарность академическую. Ну, потом это постепенно рассосалось. И вот когда он попал в руководство этого института, то он в основном стал продолжать просто то, чем занимался институт. В частности, институт давно занимался тем, чтобы получить тяжелый водород за счет перегонки жидкого обычного водорода, в котором тяжелый водород всегда присутствует в качестве небольшой примеси. Капица построил завод, и этот завод взорвался со страшной силой с большими жертвами. Все эти заводы строились, конечно, за Уралом, кто там работал – можно только догадываться, но так или иначе первым делом Анатолий Петрович стал заниматься разбирательством, почему произошел этот взрыв. И они довольно быстро докопались, в чем дело. Речь шла о том, что водород нужно дополнительно очень сильно чистить от примесей кислорода, потому что этот кислород в процессе сжижения водорода нарастал ледяными такими наледями. Эти наледи трескались и при этом возникала искра, и там водород с кислородом давали ужасную взрывчатую смесь. Словом, они это все разобрали и предложили новый проект строительства завода. И вот проект этого завода поступил на стол к Берии. И Анатолия Петровича тогда пригласили. Но Берия вел себя всегда крайне надменно, он ни с кем не разговаривал, там были отдельные столы, где сидело и начальство, и сидели приглашенные. Анатолий Петрович сидел среди приглашенных. Берия читал эти бумаги и говорил: вот Александров собирается строить завод, а Александров знает, что предыдущий завод взорвался? За него начальник отвечает: да, знает. И Александров знает, что если завод взорвется, то он пойдет туда, куда Макар телят гоняет? Тогда Александров со своего места говорит – да, знает. Александров своей подписи не снимает. Не снимает? Строить. Подписано Берией, на этом все кончалось, вся экспертиза.

Я помню, что в дальнейшем дядя даже с некоторым восхищением описывал эту историю. Хотя он прекрасно знал, каким злодеем был Берия, но такая способность принимать решения, которая ставит под топор всех участников и заставляет их быть абсолютно ответственными в этот момент, ему казалась очень хорошей, потому что в дальнейшем были безумные долгие согласования, которые, как правило, мало к чему приводили.

Я помню, мне еще рассказывали такую историю. Берия приехал на какой-то из заводов уральских. Его принимает директор на гнущихся ногах, берет у него пальто. И говорит: «Позвольте, Лаврентий Палыч, я вас повешу. Тот говорит: дурак, я тебя сам повэшу!»

Наши люди делали атомную бомбу исключительно по калькам американского проекта. Более того, как только они пытались отклониться, они были творческие люди и постоянно придумывали что-то лучше, их категорически пресекал на этом Берия и вообще вся эта верхушка руководящая. Это был, несомненно, приказ Сталина. Никакой самодеятельности. Как сказано, так и делать. И Корнфельд рассказывал такой любопытный эпизод. Дело в том, что читать эти донесения разведки, донесения Фукса и всей Кембриджской пятерки, поначалу давали только Курчатову, а потом он выхлопотал разрешение еще кому-то из своих сотрудников, просто он не справлялся с этим чтением. Будь он и семи пядей во лбу, разбираться в этой инженерной и научной кухне было чрезвычайно трудно. Поэтому у него была очень странная такая миссия, он должен был все это прочитать, а потом ставить задачи перед своими людьми, при этом он выступал как такой вот пророк Саваоф, который знает, куда надо вести. И это его, в общем, не радовало, он был человеком, насколько я понимаю, честным, правдивым и очень преданным делу.

И вот Корнфельд рассказывал, что он как-то принес ему график зависимости сечения поглощения нейтронами какого-то конструктивного материала. Я не помню, о чем тогда шла речь, то ли о боре как замедлителе, или о кадмии, а может, это цирконий был. Приносят готовый график Курчатову, Курчатов смотрит и говорит: что-то мне не нравится этот график, проверьте вот эту часть, как-то не так, по-моему, должно это идти. Значит, идут, проверяют все это, тяжелая работа, через два дня снова приносят график. Тот опять хмурится, а потом прижимает палец к губам и без звука ведет его в комнату за своим кабинетом. Такая подсобочка, где у него чай пьют и там же у него сейф. Открывает этот сейф, достает график, показывает ему, давая понять, что не просто знает, а точно знает. По-моему, это прекрасно характеризует Курчатова как человека.

Я приходил в десятилетнем возрасте вынимать отца из пивной. И вот мы сидим с отцом, и вдруг раздается громкий гонг в соседнем корпусе Физтеха, один из забулдыг ставит кружку и говорит: «Это чего?», а другой говорит: «Да, это нам заключенные атомные бомбы делают за забором». Это при всей бешеной секретности. Отец страшно смеялся, потому что забулдыга был недалек от истины.

Манхэттенский проект и наш советский атомный проект, это не только физика. Это создание новых технологий и создание новых отраслей промышленности.

И когда у нас стали говорить на эту тему, ах, без разведки ничего бы не было и наши просто все скопировали и все прочее, я привожу обычно такой пример, который показывает, вообще говоря, и возможности нашей физики, и возможности государства. В 1942 году впереди всех в атомных исследованиях была Великобритания, но поскольку война и ее территория просто бомбится немцами, то Черчилль с Рузвельтом договорились, что британские ученые, большая группа, в том числе такие выдающиеся физики, как Паэлс, Фриш, Олифант, Фукс, переехали в Соединенные Штаты Америки и участвовали в Манхэттенском проекте практически на всех основных его участках. И они к 1946 году, когда уже были испытания в Аламагордо, и бомбежка Хиросимы, и бомбежка Нагасаки, располагали всеми данными. В 1946 году американцы их выдворили обратно в Великобританию, вы нам больше не нужны. В 1947-м британское правительство приняло решение, что нужно иметь свою атомную бомбу, и работам по британскому атомному проекту был придан соответствующий гигантский размах с соответствующим финансированием. У нас это случилось в 1945 году, потому что шла война, возможности крайне ограниченные. И вот с 20 августа 1945 года, а первые испытания были 29 августа 1949-го, за четыре года мы практически решили все научно-технические проблемы и создали новую современную отрасль промышленности. Четыре года. Британское правительство приняло решение в 47 году придать такой же гигантский масштаб. Они знали все. Девятнадцать ведущих физиков Великобритании, вернувшихся в Великобританию, знали о Манхэттенском проекте гораздо больше, чем то, что мы получили от Фукса и от разведчиков. Располагая полной информацией, Великобритании потребовалось пять лет (испытания британской атомной бомбы случились в 1952 году), чтоб пройти эту дорогу. Так что здесь очень много факторов.

Нужно было сделать все, простите. Нужно было разработать методы разделения изотопов урана 235. Не думали тогда о газодиффузионном методе, из разведки узнали и пошли по нему, притормозив предложенный немецким физиком, работавшим у нас еще до войны, Ланге, центрифужный метод. А потом Кикоин, которого сначала бросили на газовую диффузию, Кикоин потом центрифужный метод развил так, что кикоинские центрифуги – это образец вообще современного производства для разделения изотопов, уже не только урана и многих других. Нужно было построить реактор, нужно было выполнить огромный объем химических исследований, нужно было изучить свойства плутония, который получали в микрограммах на циклотроне. Это были блестящие люди по уровню, по классу, как физики, физхимики. В Питере огромный вклад в бомбу внес Радиевый институт, это Ратнер, Старик и Никитин. В Комарово есть три атомные дачи, подаренные им за бомбу. А директору Хлопину, у него была уже дача в Комарово, ему подарили на Каменном острове дом для этого дела. Эти люди, они были и патриоты, и высочайшего класса квалифицированные люди, и, вместе с тем, приносили во всю работу элементы порядочности и научного сотрудничества.

Еще не забывайте про Бориса Львовича Ванникова, заместителем Курчатова был Ванников, а Ванников это человек, это инженер, окончивший Бауманку, но он был нарком боеприпасов в войну. Известная история, он был до Устинова наркомом вооружения, Устинов его сменил, а Ванникова посадили. А потом Сталину потребовался для чего-то Ванников, он попросил, чтоб его доставили. И Ванникова с Лубянки привезли в ватнике. Сталин сказал: вы что это так, товарищ Ванников, выглядите? А он говорит, я из тюрьмы. И Сталин будто бы сказал – нашел время сидеть, дурак. И Борис Львович Ванников, он был инженер, он руководитель был, нарком вооружения, нарком боеприпасов. В войну наркомат боеприпасов курировал Берия, все производство боеприпасов. И он знал тогда Ванникова хорошо, как организовавшего все производство боеприпасов в стране во время войны, и он его и привлек. И Ванников, конечно, они с Курчатовым очень быстро подружились. С Лаврентий Палычем были другие отношения, а с Ванниковым это были настоящие друзья, которые все обсуждали и делали. И опыт Ванникова взаимодействия с начальством был гораздо богаче, чем опыт Игорь Васильевича.

Для создания бомбы используются два элемента. Либо уран 235-й, который делится, из него можно сконструировать бомбу. Либо плутоний 239-й, элемент, который не существовал в природе в естественном виде. И, соответственно, шли двумя путями, либо выделение урана 235-го из естественного урана, а урана 235-го в естественном уране ноль семь процента. Либо получение нового элемента плутония. Выделение урана 235-го из урана – это тяжелая задача. Она решается методом разделения изотопов, либо вот диффузионным, как мы говорим сейчас, либо электромагнитным, но это страшная тяжелая задача. Для того чтоб наработать количество 235-го приблизительно на одну бомбу, требовалась наша вся электроэнергетика от Байкала до Владивостока. Поэтому наиболее легкий путь, конечно, когда плутоний химически отделяется от урана. Это другие элементы химические, другие процессы. Для того чтобы получить плутоний, нужен ядерный реактор. Мы говорим – это промышленный реактор. Это реактор для получения плутония. Вот здесь, на нашей территории, решались все задачи. И разделение изотопов, и модель создания реактора здесь апробировалась.

Было тогда уже ясно, что нужно использовать уран и как замедлитель графит. В принципе можно уран и тяжелую воду, но в стране в условиях войны тяжелой воды не было. Это в скандинавских странах было, в Соединенных Штатах. У нас был графит. Значит, нам нужно было графит и уран. Чтоб создать этот реактор разумных размеров с минимальными количествами урана, нужно было организовать зону, где были совершенно чистые материалы. Вот здесь первая задача и научная – изобретение новой методики получения графита. Графит был, какой в карандашах. В электродах. Там полно примесей.

Благодаря усилиям нашего института, и Курчатова в том числе, был создан графит на подмосковном заводе, который по своей чистоте до сих пор не превзойден. В этом графите на миллион атомов графита только один атом примеси. Такого графита нигде в мире нет. Ну, сейчас такой графит уже не нужен, потому что полно 235-го и уже используется не естественный уран, а обогащенный. А вот для первого реактора был нужен чистый графит. Когда наладили производство графита, одновременно наладили производство урана, добычу, плавку и производство. На станках его тогда первые блоки обтачивали.

Главное была уверенность, что цепную реакцию можно сделать. Раз был пущен первый американский реактор. И, конечно, те ориентиры, которые были, ну какие-то доставлялись сюда материалы. Иногда бесполезные, они через меня тоже проходили. Ну, мы ж понимали, что те, кто добывал эти материалы, они не были специалистами в той области. Но, безусловно, были материалы полезные, это помогло ускорить создание.

Отправить